Вернись ко мне

[я вижу, что на тебе надето, под этим нет ничего; прости, что так пялюсь, прости, что вообще дышу.]

У него взгляд настолько четко-обжигающий, что она до сих пор понять не может, почему просто не сказать ему об этом. Не одернуть, не щелкнуть по носу язвительной фразой, сказав, что тут все рамки приличия вышибаются, что так нельзя делать, что это невменяемо просто. Изабель улыбку какую-то счастливо-дурацкую прячет в крае асфальтово-серой чашки, чуть глаза прикрывая. Алек говорит: — Прости. Алек говорит: — Я снова пялюсь, да? Алек добавляет: — Я не хотел, правда. Оно само выходит. В ответ она кивает, когда все же отставляет от себя чашку в сторону. И между ними только этот небольшой дурацкий стол, который едва-едва помещается у подоконника. Изабель руку к нему тянет, его ладонь своей накрывает. Хочется в очередной раз повторить, что они со всем разберутся, что это не так ужасно и страшно; они в конце концов вместе, а вдвоем уже не так страшно. Только слова, кажется, тонут в тот самом отвратительном переварено-пережженном кофе. Ей его убеждать в чем-то, в чем сама не уверена, не особо хочется. Он пьет этот ее кофе привычно уже. Не говорит, что тот на вкус ужасен. Не говорит, что у нее плита старая и работает точно хуже, чем та, что стоит в его квартире. (Алек силится вспомнить, когда последний раз заходил к себе. Неделю назад, две или уже почти месяц — он не уверен.) — Хочешь, мы пойдем погуляем? Или, я не знаю, можем в кино сходить. На самом деле, мы можем куда угодно пойти, — говорит она и улыбается; кажется, ему все еще с трудом дается все это. Для него полное отсутствие предыдущей жизни — слишком сильный удар. — Только если ты хочешь. И звучит как-то серо, однотонно, почти без какого-либо участия. Изабель руку его выпускает, из-за стола встает лишь для того, чтобы сделать чуть больше двух шагов и усесться ему на колени, обнимая за шею. Алек свою чашку кофе ей протягивает, улыбается как-то нервно; не пытается закрываться от нее или просто врать. — Иногда мне кажется, что я все делаю не так. Ты ждешь от меня чего-то, а я… просто не получается у меня и все. И прекратить пялиться на тебя не получается. Она глоток из его чашки делает, как-то лишь потом соображает, что в ее собственной тот же самый кофе. И отзывается чуть тише обычного: — Мне нравится, как ты на меня смотришь. И когда взглядами пересекаются, Изабель как-то виновато плечами пожимает, чуть поджав губы. Она все равно объяснить ему не сможет, что взгляд у него какой-то не тот, другой. Не сальный, не похотливый; теплый и обволакивающий будто бы. Потому что, черт возьми, в глаза ей почти постоянно смотрит, лицо ее рассматривает. Будто бы пытается вспомнить; будто бы он может ее вспомнить. И от этого что-то щемит за грудиной. От этого и от того, как осторожно он касается ее руки чуть выше запястья, ладонью накрывая один из множества шрамов на теле. А она уже не дергается, не просит несколько жалко не трогать эти шрамы, не смотреть на них. Потому что они отвратительные же, их слишком много. Зачем она только руну на грудь нанесла? Зачем? Там теперь полосы эти белесоватые, рубцы, что портят кожу — не более. А у него большая часть спины такая; только шрамы еще крупнее. Еще хуже. Ей как-то плевать. — Мы можем остаться дома, если хочешь. Составим Чудовищу компанию, — предлагает она после недолгой паузы. — Этот засранец скучает, когда нас долго не бывает. Алек усмехается себе под нос, не говорит, что если бы он тогда не принес ей грязно-рыжее мявкающее создание в собственной куртке, то никто бы и не хозяйничал в ее квартире. Только в губы ее целует коротко. — Он не умрет от пары часов одиночества, а голову проветрить и правда не помешает. Изабель чашку на стол ставит, уже встает практически с его колен, когда он ловит ее поперек талии и улыбается почти что счастливо, улыбается практически довольно, когда она ладонью в грудь ему упирается, из-под ресниц смотрит и практически в губы выдыхает: — Боюсь, если ты меня сейчас не отпустишь, то мы никуда уже не пойдем. — Ты красивая, — он практически перебивает ее. — Очень. У нее, кажется, во взгляде что-то меняется, улыбка какой-то изломанной становится. (У Изабель глаза есть и зеркало; она свои шрамы слишком хорошо знает и видела.) — А как же шрамы? — Они еще прекраснее. Она себе под нос усмехается, лбом в его плечо, практически в шею куда-то носом. — Идиот ты, Лайтвуд, — ворчит совершенно беззлобно. А он по волосам, по голове ее гладит. Никак не объясняет, почему следы на собственной коже считает отвратительными, а, когда на нее смотрит, совершенно так не думает. Каждый шрам — напоминание о той боли и агонии, когда они пришли в себя каждый по-отдельности, в полном одиночестве и совершенно не понимая, кто они такие и что вообще происходит. Алек Изабель к себе прижимает, спустя только пару минут открывает рот. Говорит коротко: — Хорошо, что ты все же нашла меня. Не видит, как она улыбается. Но по короткому резкому выдоху куда-то в плечо понимает. Понимает, потому что, кажется, он начинает запоминать каждую мелочь, которая с ней связана. Потому что после долгого состояния потерянности и оторванности, полной пустоты, у него что-то есть. Кто-то. И это кажется до одури, до боли где-то в мозгу болезненными импульсами важным. Главное — не позволять себе раскручивать клубок дальше. Главное — прекратить допускать возможность того, что он снова может прийти в себя от ужасной боли, от лихорадки непрекращающейся и желания сдохнуть. С пустой, как белый лист, как обои у нее в спальне, памятью. И снова без нее. (Снова даже не догадываясь о ее существовании.)