Вернись ко мне

Их общее прошлое ничто не стоит; его и не существовало ведь. Он не помнит ее, не помнит того прошлого. Прошлого этого просто нет. Алек старается просто не думать, утыкается носом в ее шею и молчит на все вопросы, просто игнорирует все то прошлое, что у них якобы было. Для него — не было; это у нее есть те собственные воспоминания, что сохранить удалось. У него нет ничего, и злость тупая какая-то изнутри от этого точит. Видеть ее воспоминания никакого желания. Они не те, они ядом отравленные; они больнее сделают, разъедая внутренности и шипя. Изабель пальцами в волосы его зарывается, сама прижимается и как-то тяжело выдыхает. Молчит, что больно слишком всякий раз, когда он срывается и орать начинает, что не было там ничего, что не помнит он, что у него вся жизнь не больше двух с половиной лет, а дальше пустота и провал. Ей больнее, чем от удара по лицу; лучше бы губы ей в кровь разбил, чем так. Лишь когда у нее слезы на глазах, когда она снова судорожно свитер начинает натягивать на бедра, в рукава с пальцами, он останавливается. Лицо ее судорожно целует, тупыми извинениями воздух вокруг заполняя. Бесконечными извинениями, лишь бы слез ее не видеть, лишь бы тихое сипящее "зачем ты со мной так?" не слышать. Для нее все было, она все так же к чертовой коробке возвращается и фотографии перебирает. Он ненавидит эту херову коробку, он ненавидит слова о том — прежнем. Потому что какого хрена он ее там вообще любил, если все в итоге так? Какого хрена вообще позволил ей все это пережить? Какого хрена называть все это любовью? (Он умер бы, если бы любил ее. Умер, но не позволил ее тронуть, причинить ей боль, свести руны, оставляя лишь ненавистные ей шрамы.)