Вернись ко мне

[говорят, нет ничего роднее дома; ты — мой дом, так что, думаю, я остаюсь. я тебя не знаю, но мне просто нужно больше времени; пообещай, что будешь моей]

— Ты мне нужен. Фраза вроде простая, но почему-то заставляет его измениться в лице, стать снова серьезным, а не смотреть на нее с той беззаботной улыбкой, которая была на губах еще несколько секунд назад. И Изабель хочется язык прикусить. Сильно, до крови, пускай весь рот этой кровью наполнится. Она не хотела пугать его вот так, она не имеет права все это вообще говорить ему, наверное. Пальцами только края рукавов сжимает и руки к себе тянет. — Прости, — выходит тихо, совсем сипло и беспомощно как-то. А он голову опускает и мотает ей из стороны в сторону просто. Она ко всему, кажется, уже готова. К любым словам, которые могут последовать после этого внезапного признания. — Я просто… Она начинает говорить и останавливается резко, когда он вдруг поднимает голову и взглядом с ней пересекается. Все. Пропала, кажется. Он теперь точно уйдет, из ее жизни исчезнет. Дура, кто ей вообще права давал говорить о своих чувствах. Алек руку протягивает, а она свои к себе еще плотнее прижимает и сопротивляется, не понимая, что он от нее хочет, когда он просто пытается взять ее за руку. Не сразу, но все же расслабляет руки, позволяет ему собственную ладонь сжать. — Все нормально. Просто… я тебя не знаю. Дай мне немного времени, ладно? Она кивает, губы поджимая. И прикусывает все же язык, чтобы не сказать, что она покажет ему все те воспоминания, которые Магнус смог сохранить, что даст ему свой ежедневник, что он может все прочитать, самого себя узнать чуть лучше. Алек ненавидит это, а она просто знает, что ей нельзя говорить о том, что она его любит. Плевать, что прошло всего несколько недель (пять, шесть?), она его всегда любила, кажется. Это так же просто, как дышать. Изабель молчит; боится говорить, что у них этого времени может не быть. Не просит остаться на ночь, просто в губы целует, поднимаясь на носочки, на прощание, когда он во втором часу ночи все же уходит из ее квартиры. Ему на работу утром, а ей — искать чертову новую, но она почему-то несколько долбанных мгновений еще стоит, держится за дверь, а потом все же в комнату возвращается. Ей давить на него нельзя. Она пугать его не хочет. Не тогда, когда нашла, когда они справились, когда у них почти все получилось. Потому что, если напугает его, если он уйдет — у нее ведь даже плана никакого запасного нет. Она просто старалась не думать об этом. Она просто не представляет, что будет делать, если он от нее откажется. Не из-за действия какой-то там стирающей память жидкости, а вполне здраво, просто возьмет и скажет, что все это не для него. Она не говорит ему о том, что ей кошмары снятся во все те ночи, когда он не остается с ней (а таких ночей большинство). Она не говорит, что боится, что однажды кто-то узнает, что ей удалось обойти процедуру изгнания хоть частично, оставить себе дорожку из хлебных крошек и вернуться к тому, о существовании кого больше и подозревать-то не должна была. Она не говорит, что боится снова лишиться его, едва-едва найдя. Привыкнуть к своим именам, оказывается, проще, чем ко всему другому. Она все равно не помнит, как именно звучит то имя в паспорте, что-то на «Дж». И знает, что он с трудом привык к «Алеку», но зато всякий раз отзывается, голову к ней поворачивает, когда она зовет его тем самый, настоящим. Не тем, что в паспорте новом прописано. Она встречает его после работы и чувствует себя как наивно-глупая преданная собака, когда замечает, как на него поглядывают какие-то девчонки в кофейне. Она чувствует себя глупой и бесконечно уродливой из-за шрамов на коже; а значит прав говорить о своих чувствах еще меньше. Приходится так часто напоминать себе, что для него у них все заново. Практически постоянно; но она раз за разом держится, старается. Если на кону он, то она сможет. В пятницу он сжимает ее руками вокруг талии и подхватывает, поднимает в воздух, что она смеется и за плечи, за шею его цепляется. — Что ты творишь, глупый? — у нее улыбка эта предательская с губ не сходит. — Забираю тебя на выходные. Будешь теперь моей на целые два дня. — Навсегда, — проговаривает она одними губами и надеется, что он не заметит. Жмется к его боку, когда он все же ставит ее она ноги, потому что она еще несколько раз кряду называет его глупым и говорит, что все смотрят, что он ребячится, так нельзя. Под ногами слякоть, и Изабель периодически поскальзывается на лужах из-за своих этих ужасно скользких сапог. Алек за талию ее к себе крепко прижимает и непроизвольно всю дорогу до собственной квартиры на нее пялится. Рядом с ним легко забыть, что их отношениям несколько месяцев всего, что остальное он просто не помнит, а она сама по крупицам все еще собирает и понять пытается. О том, что у нее дома остался некормленый кот, она вспоминает лишь утром, просыпаясь тесно прижатой к нему в кровати, и понимая, что никто не скачет по ним и не мяучит, настойчиво требуя еды. Она пальцами по шрамам его на спине ведет, смотрит на них изучающе и улыбается по-домашнему тепло, когда он все же просыпается и что-то не особо разборчиво бубнит в подушку. Изабель, кажется, все больше и больше понимает ту себя, прежнюю. Особенно когда он тянет ее к себе за талию, почти под себя, и носом в ее шею утыкается. — Дома кот не кормленный, — говорит она тихо, чтобы до конца не будить его все же. — Дом там, где ты. И эти слова выбивают ее из колеи. Только стоит переспросить, что именно он сказал, что просто имел в виду, ответа никакого не следует. Ей все хочется списать на то, что он просто спит, что он просто не понимает, о чем говорит; она и списывает. (Сама прекрасно знает, что сколько бы времени ни понадобилось, она все равно бы ждала. Она, кажется, не может уже с другими.) Алек не повторяет этого, когда просыпается; пьет черный кофе из большой кружки и просто спрашивает, как ей спалось на его неудобном матраце, а она снова все списывает на то, что он спал, он не запомнил, сказал это неосознанно. Только ходить по его квартире в его футболке оказывается проще, чем она думала. Только он смотрит на нее этими влюбленными глазами, и оправдывать это тем, что он просто хочет ее, раз за разом не получается. — Мне страшно, — говорит она все же как-то ночью, надеясь, что он все же спит. Что не услышит, что ей не придется все объяснять. И когда чувствует, как ладони на ее спине двигаются, то жалеет о сказанных словах. Алек ближе ее к себе прижимает, и все надежды на то, что он спит, рассыпаются просто. — Расскажешь? Не может не рассказать, когда он вот этим чертовым тоном спрашивает. Изабель не помнит, чтобы о ней кто-то заботился раньше. А в этой жизни о ней заботился лишь Магнус; забота Алека слишком отчетливая. Глаза режет и кости выворачивает. Она просто к нему ближе прижимается, лицо прячет у него на груди. — Ты уйдешь, если узнаешь, что я чувствую. Оставишь меня. Просто скажи мне, что делать дальше, когда ты исчезнешь. Научи меня жить без тебя. Пальцы его в своих волосах ощущает. Тяжелый вздох его. И низкие интонации грудные. — Глупая. Ей хочется одеяло на себя натянуть, футболки его кажется мало. У нее ведь и руки изуродованные шрамами. И шея. И ей не хочется совсем, чтобы он ее жалел. Только он держит крепко и не позволяет ей дернуться к одеялу, которое накрывает ее где-то по пояс только. — Я от тебя никуда уже не денусь. Изабель голову все же поднимает, оставляя между лицами лишь небольшое расстояние. — Что тебе мешает? Он усмехается как-то совсем не зло, но ее эта усмешка все равно почему-то ранит. Ей бы спрятаться, ей бы закрыться сейчас на кухне, пальцами сминать пачку сигарет и пытаться забыть, что вообще все это ему сказала. Он ей в глаза смотрит, по щеке гладит как-то уж чересчур. — Не говори, что не понимаешь и ничего не видишь, — произносит он, а она вспомнить пытается, как давно был тот самый разговор, как давно она напугала его непроизвольным «ты мне нужен». Давно, кажется. Достаточно давно, а все равно кажется, что она никакого права не имеет с ним об этом говорить. Язык присыхает к небу. Алек продолжает: — Я тебя люблю, разве не очевидно? Он произносит это первым; он произносит ту самую фразу, что постоянно у нее на языке крутится. И она только поспешно губами к его губам прижимается, несколько раз порывисто и несколько отчаянно целует, а он только смеется (образ вечно хмурого из тех записей совсем не вяжется) и тянет на себя ближе под звуки ее повторяющихся-отрывистых «и я тебя», «я тебя тоже». Когда в очередную пятницу он приходит на час раньше и ставит в прихожей сумку с вещами, она кидается к нему на шею прямо так, не давая ему раздеться. Буквально запрыгивает на него и глупую эту улыбку сдержать не может. Морщится смешно, когда он губами касается кончика ее носа. Руками удобнее его вокруг шеи обнимает, когда он руки под ее бедрами сцепляет, чтобы не свалилась, чтобы держалась. И ей, кажется, плевать на собственные страхи и шрамы, когда она слышит: — Я же говорил, что мой дом там, где ты. Ты — мой дом.