проёбы и мир

хибари смотрит на выжженную землю, на монотонную серь улиц, на раздолбанный асфальт, на всполохи пламени: огня сжигающего и людского. хибари смотрит на сидящего на какой-то жжённой тачке мудака-хаято. хибари закуривает сигарету, мир методично катится нахуй. и в преисподнюю. гокудера выглядит ярким пятном в мире, где всё пошло по пизде. хаято выглядит свободным, словно цепи, что затягивал на нём методично савада: сначала неосознанно, а после аккуратно и методично, резко сломались. вот, гокудера хаято, у тебя есть свобода. иди, делай с ней что хочешь: ебись с кем хочешь, убивай кого хочешь, живи как хочешь. гокудера выглядит растерянным. хибари смешно от этого. тупой подросток. гокудера выглядит как тупой подросток: в порванных джинсах, в футболке, в повязанной на бёдрах толстовке, в своих военных берцах и с огромным количеством колец и фенечек. хибари хочет хрипло рассмеяться, но лишь вдыхает полной грудью копоть, гарь, затхлый воздух и трупной яд. хибари уверен — на гокудере противогаза нет. гокудера и в свои двадцать семь оставался ебанутым мудаком. в четырнадцать, двадцать, двадцать семь. гокудера был всё таким же: угловатым, поломанным, взрослым подростком, научившимся скрывать клыки и мило улыбаться. хибари знал: у гокудеры хаято глаза злые и рычит он зло, и если не руку откусит по плечо, то голову — точно. хибари знал, гокудера — это обозлённый на мир мальчишка, которому жизнь дала поддых, ткнула парня носом во все дерьмо, сломала и заставила бороться. хибари думал, что гокудера похож на героя романов — вечно одинокий, против всего мира, он жил в своём собственном, где были лишь порох и хорошая драка, где приходилось драться за место под солнцем. гокудера жил так всю свою жизнь и до встречи с савадой, и после, и сейчас. хибари смотрит на гокудеру, подходит ближе, хотя мог развернуться и уйти куда-нибудь. мир расставил свои ноги перед хибари, как заправная шлюха, дал ему всё: отсутствие людей, выжженные километры земли, гниющие трупы тут и там, о ч и щ е н и е. хибари кёя грозился всё это проебать, подойдя к гокудере хаято: шумному и невыносимому, вечно дерущемуся за место под солнцем и получившему награду, но не знающему, что с ней делать. хибари подумал, что его надо обучать, как пацана, всему, что есть. как жить без связывающих цепей, как управлять абсолютной свободой, как притираться своими углами с миром. гокудера делает вид, что не замечает хибари, не замечает пиздеца вокруг и своего неожиданно появившегося места под солнцем. гокудера хмурится, достаёт сигареты, прикуривает пламенем, где-то вдалеке сверкают разноцветные вспышки, где-то горит всесжирающий огонь, не пламя. гокудере абсолютно всё равно, что жив он, что жив хибари, что савада-то мёртв. савада был лицемерным сукиным сыном. гокудера скребёт сломанными ногтями шею, хмурится, а после приглашающее хлопает рядом с собой по сгоревшему капоту: на ладони остаётся сажа, одежду он тоже запачкал, и сумку, и было абсолютно похрен. хибари лениво щурится, подходит ближе, треплет хаято по волосам, словно мальчишку, и приваливается бедром к машине, не садится. хибари смотрит вперёд: на вспаханный асфальт, жжённые машины, жжённые дома, трупы людей, голубей, собак. хибари косится на хаято, спокойного, и теперь он не кажется подростком, который воюет за место под солнцем. гокудера выглядит блаженным, словно сам иисус. гокудера выглядит, как сам бог во плоти, который избавился от людской грази в своём милом мирку. хибари наклоняется к гокудере хаято, дёргает того за рубашку, накрывает губы, из которых лёгкие выталкивают табачный дым, своими, кусает, целует, посасывает нижнюю губу. это было бы почти романтично, мир прогнулся под порохом и боями, под сталью и боями, под одиночеством. мир расставил свои ноги, гокудера завоевал место под солнцем, гокудера стал солнцем. хибари гладит гокудеру по загривку, хватает за отросшие волосы, тянет ближе к себе, пока в пальцах этого мудака тлеет сигарета, пока хибари кожей впитывает табак и порох, кровь, смерть и безумство. пока хибари впитывает чувство, когда оказываешься на своём месте под солнцем. хибари всегда имел место под солнцем, гокудера — нет. гокудера поэтому такой пьянящий. хибари оттаскивает от себя гокудеру: не в меру инициативного, горящего изнутри не пламенем, но чем-то. — пошли. нахуй тут сидеть, — говорит хибари, и тон его спокойный, а глаза — шальные. хибари цепляется пальцами второй руки за поясницу хаято, вновь целует, хотя скорее трахает языком рот гокудеры, метит собой, просто потому что хочет, потому что может, потому что мир уже пошёл нахуй. хибари мог бы трахнуть гокудеру на сожжённом копоте сожжённой машины, но хибари это было всё равно так же, как и гокудере. гокудере было параллельно: трахаться или нет, для него это было далеко не первой необходимостью, и делать её таковой он не собирался. хибари тянет к себе гокудеру вновь, ткань трещит, но выдерживает, гокудера на полусогнутых ногах, и взгляд у него шальной. хибари тянет его на себя и заставляет прижаться.