Иногда Маккриди замечает у Мойры странный взгляд — глубокий, задумчивый, покрывающий тёмную сталь глаз дымным мороком. Она в такие моменты застывает, даже если стоит посреди улицы на простреливаемом месте, склоняет по-птичьи голову на бок безотчетным жестом, роняя рьяно-рыжие пряди на несуразно огромный наплечник брони.
Он думает, что твориться с ней в это время? Где витают мысли? Явно далеко, но спрашивать, где именно, желания у него нет ни на грамм. Лезть в чужие головы он никогда не любил.
Чаще всего подобный «ступор», как называет это сам Роберт, настигает Мойру в Сэнкчуари, Конкорде и, странно, в Добрососедстве. Маккриди долго смотрит, подпирая стену, на «подвисшую» Мойру, ждёт, пока она вернется в свое адекватное, шутливо-ехидное, состояние и продолжит путь, но это, порой, затягивается. Он делает вид, что не видит её слёз у развалин дома в Сэнкчуари. Что не слышит всхлипывающего бормотания у одного из разрушенных зданий Конкорда. Что тот приступ ярости, в котором она окончательно разносит хлипкую деревянную постройку на северной окраине Бостона проходит мимо него стороной. Он вообще хорошо умеет притворяться мебелью, снайпер как-никак.
Но на самом деле все эти маленькие неосознанные слабости на эмоциях, невольным свидетелем которых всякий раз он и молчать о которых необходимо, идут в копилку его знаний о Мойре. Что она слишком эмоциональна, он знает итак, но впервые видит её слезы у детской колыбели среди руин Бостона. То ли её поза, то ли отсутствующий взгляд, то ли бесконечно печальная улыбка, то ли эти самые сильные эмоции, что-то подсказывает ему — она бродит среди своих воспоминаний.
Воскрешает сгоревшую в своей агонии землю, изъевшую гнилыми зубьями саму себя, ту, что видела она. Светлую, спокойную, счастливую. И машины — не ржавые остовы — мелькают на автострадах разноцветными лакированными боками, проносятся мимо бетонно-стеклянных гигантов зданий, от которых остаются одни обглоданные временем скелеты. Он видит отражение этого — погибшего — мира на дне её глаз, и где-то в глубине души боится, что однажды это сведет её с ума. Зная её чрезмерную энергию и эмоциональность, подастся к каким-нибудь Детям Атома и будет проповедовать святую Радиацию.
Нет-нет-нет, не надо, не интересно, спасибо.
Маккриди легко касается её плеча, тут же проходя дальше, вперед, позволяя ей остаться в эфемерном одиночестве, охраняющем её тайну. Главное, что она все ещё осознает, где находится, и может с миром нормально (в пределах своего понимания нормальности, и без того искривленного в постъядерном Содружестве) взаимодействовать. Ну, подумаешь, засматривается на здание Капитолия? Замирает у ворот Даймонд-сити? Пока это никак не отражается на жизни реальной, он не имеет ничего против позволять ей немного пожить жизнью прошлой. У всех свои рад-тараканы в головах.
Роберт любит Мойру и с её странностями. Хотя, вернее сказать, не обращая на них внимания. В конце концов их отношения начинаются после её убийства Кэлога прямым зарядом «Толстяка» и разнесения черепа рейдера прикладом дробовика. Зрелище яростно подпрыгивающей на одной ноге Мойры, волочащей культей вторую с торчащим из голени куском кости, и панически уползающего от неё полупристреленного рейдера, что ей эту ногу и сломал. Маккриди до сих пор не может определиться, страшно это было или смешно. Скорее второе.
Но сейчас эти рад-тараканы начинают его беспокоить, потому как влияние их маленьких мерзких лапок проявляется уже и в реальной жизни, отражаясь на её поведении. Увидев что-то, напоминающее о прошлом, Мойра грустит еще несколько суток, говорит как-то смято, невпопад и совсем не проявляет в разговорах инициативы, хотя обычно её и ночью не заткнешь (не то, чтобы это были слова и не то, чтобы ему не нравилось). Она кроме того становится невыносимо растеряна, что уже опасно. Ему только чудом удается тогда укрыть её от взрыва мины, на которую Мойра, не заметив, наступает.
— Роберт, — ах, да. Еще она вдруг начинает звать его по полному имени, будто это добавляет их отношениями какую-то совершенно ненужную — довоенную, догадывается Маккриди — официальность, — всё хорошо?
— У тебя надо спрашивать, Мойра, — хмыкает Эр-Джей, намекая на её затянувшуюся с последнего раза меланхолию, но она, что странно, подтекста не улавливает и только хмурится. — Ничего. Скоро должно пройти… Идем.
***
Не проходит.
Маккриди раздраженно скидывает спальный мешок, заменявший одеяло, в пятый раз за прошедшую неделю просыпаясь среди ночи в одиночестве. Мойра, хитрая
задница, научилась вставать так тихо, что не тревожит даже его чуткий сон.
Ему, вероятно, должно быть стыдно за её перенятую от него привычку курить, но нет. Роберт запахивает, не застёгивая, рубаху, ленно выползая из более-менее тёплого дома на отшибе дороги в продрогшую предрассветную мглу. Мойра обнаруживается сидящая на крыльце, растерянно выпускающая клубы светлого дыма, расцвечивая чернь ночи в тона серого. Он, быстро склонившись, зло вырывает сигарету из тонких ледяных пальцев, резко затягивается, вбирая никотиновое опьянение в полную силу лёгких, и раздраженно отбрасывает окурок.
— Мойра, черт тебя дери, что… — отповедь разбивается о потерянный взгляд сизых глаз. Роберт жмурится от горчащего дешевым табаком внутри чувства жалости. Мойра такая потерянная, одинокая и совершенно несчастная, что необходимость защитить, отогреть колет изнутри кожу ржавыми иглами. — Иди сюда.
Маккриди мягко поднимает её с сырой земли на ноги, привлекает в объятья, пытаясь отогреть тощую продрогшую девушку. Мойра, вопреки привычке, не жадно жмется всем телом, приникая к шее в вороте зелено-бирюзовой рубахи, а робко обнимает за пояс в ответ, комкает в ладонях плотную фланелевую ткань рубашки на спине. Утыкается из-за разницы в росте носом куда-то в плечо, а макушкой подныривает под подбородок.
— Мор, что происходит? — рука Роберта, загрубевшая от оружия, зарывается в и без того растрепанные рдяные волосы, в предрассветном мраке заменяющим ему солнце, короткими ногтями легко царапает кожу головы, пальцами осторожно оттягивает пряди, заставляя расслабиться и наслаждаться ощущениями.
Мойра тихо мурчит что-то, не отнимая лица от его плеча, притирается ближе и скользит ладонями вверх по спине, оглаживая выступающие позвонки и острые крылья лопаток, не желая останавливать их где угодно и лишать себя наслаждения трогать всю спину. Маккриди её не торопит, но ненавязчиво намекает, что ответа все равно истребует так или иначе.
— Мойра, — он, прихватывая волосы на её затылке, тянет от себя, вынуждая её не прятаться в ворохе ткани, а смотреть глаза в глаза. Это странным образом завораживает — в отсутствии света её глаза кажутся совершенно черными. Как там она говорит? Если долго смотреть в бездну, бездна посмотрит в тебя? Что ж.
Посмотрела. Даже поговорила.
Поэтому Маккриди только тяжко вздыхает, выражая всё своё отношение к своей судьбе — разбираться с проблемами собственной двухсотлетней девушки — и одновременно привлекая её обратно. Прижимает крепче, сжимает талию и ребра едва ли не чрезмерно сильно. Баюкает, как дитя, доверчиво приникшую Мойру. Успокаивает без слов, а потом, не размыкая объятий, уводит обратно в вымерзающие руины, ставшие недолгим пристанищем.
— Спасибо, — уже на грани сна и яви едва слышит её шепот Эр-Джей и чувствует нежнейший поцелуй в висок.
***
— Я помню слишком многое, — как Маккриди не пытается бежать от должности психолога, выходит плохо. На подходе к Добрососедству споить Мойру, чтобы хоть так избавить её дурную головушку от гнетущих мыслей, кажется невероятно удачной. Сейчас, спустя полночи и десять пустых бутылок разномастного алкоголя, коими усеян их стол в отдельной комнате, уже нет.
— Что? — он наблюдает сквозь мутное стекло, как мерно качается в бутыли темное пиво, раскуривает очередную — какую только по счету? никак не припомнить — сигарету и ждет её исповеди с каким-то мазохистским наслаждением.
— Я не могу бороться со своими воспоминаниями, — Мойра любезно повторяет, заикаясь на середине слов, встает, покачиваясь, и пересаживается к нему на колени. Резким (насколько это возможно) движением срывает его любимую фуражку, набрасывая наискось на свою голову, и зарывается обеими ладонями в короткие густые волосы. — Я помню слишком многое. Почти везде, почти каждое чертово место этого Содружество я помню еще живым. Это… больно вообще-то, знаешь ли.
— Знаю, — бросает он на удачу и притягивает её для поцелуя. Губы мажут по губам вскользь, спьяну скользя мимо, покрывая весьма условными поцелуями щеки, скулы, линии челюсти, шею. — Не удивила, красавица.
— Да, — она соглашается, продолжая скользит губами по его лицу, чуть хихикая, когда поцелуи приходились на покрытые жесткой бородкой подбородок и челюсть. — Ты, пожалуй, знаешь.
***
В следующий визит в Добрососедство им приходится снять на ночь комнату в «отеле». Маккриди увлеченно торгуется на стойке, пытаясь выбить чуть более приемлемую цену за несчастную комнатушку, оставив по-прежнему меланхолично настроенную Мойру за спиной и искренне надеясь, что за это короткое время с ней ничего не успеет случиться.
Ну… В свое оправдание, Роберт замечает, что недооценивать Мойру ему не впервой.
— Я бывала в этом отеле однажды, — как-то грустно тянет Выжившая, тем не менее, растягивая губы в какой-то ехидной манере. — В те времена он был… ммм…
не важно.
Маккриди резко разворачивается на пятках, едва не потеряв фуражку и невероятно эффектно взметнув полы плаща, чтобы увидеть её и не обманываться одним лишь голосом.
Она, сбросив прямо на пол набитый походным скарбом рюкзак, склоняет голову к плечу, роняя спутанные дорогой локоны на броню, и взгляд всё тот же — глубокий, грустный, потерянный. Признаться честно, в такие моменты Мойра пугает его даже больше, нежели когда разбивает черепа прикладами. Чуждая, нереальная, неправильная. Она будто призрак, случайно занесённый нелепым велением времени совершенно не туда, куда Вселенной и самой судьбой было положено. Напоминает, что она пережила всю боль этого мира вместе с ним. Что путь прошла, неизмеримый милями. Что Мойра О’Ши не просто так наречена «в народе»
Выжившей.
— Мор? — Роберт вопрошающе вскидывает бровь, из-под козырька глядя вскользь и всё надеясь малодушно, что «приступ прошлого» минует, вязкий морок уйдёт вместе с тянущим внутри мерзко горчащим чувством бесполезности и беспомощности. Маккриди ненавидит быть беспомощным.
Она оглядывается с той же печально-ехидной улыбкой, будто злорадствует над нынешним положением некогда шикарного отеля и одновременно ему же соболезнует. Старый враг, некогда могущественный и внушавший злость, а ныне лишь жалкий ослабший старик, над чьей скорой смертью она приходит поглумиться. Но весь образ отдаёт такой безнадежной меланхолией, что Эр-Джей не выдерживает — судорожно отсчитывает несчастные десять крышек, за которые торговался едва ли не до хрипа, сгребает Мойру в охапку и, последним движением подхватив рюкзаки, тащит наверх.
Маккриди понятия не имеет, как правильно решать проблемы со своими
двухсотлетними девушками, но — Дьявол со всем этим! — будет действовать, как умеет. Мойра сначала теряется от его напора, а потом просто смиряется и следует за ним. И эта покорность пламенной обыкновенно женщины бьет неожиданно больно.
— Мойра, твои приступы меланхолии мне совершенно не нравятся, — Эр-Джей, едва заперев изнутри комнатную дверь, прижимает к себе всё ещё растерянную Мору и, усмехаясь, покрывает рваными поцелуями её скулы и подрагивающие прикрытые веки.
— Это не меланхолия, — Роберт понимает, что находится на верном пути, когда её руки, вместо безвольного существования вдоль тела ложатся на его плечи, тут же скидывая плащ и сминая ткань рубахи, — это воспоминания, я говорила, и это не плохо.
— Нет, не плохо, — он быстро снимает броню, отбрасывая её тут же на пол, рвёт вниз молнию комбинезона убежища (с которого Мойра, суеверно, но так настойчиво оторвала три единицы), оголяя матово-белую кожу с россыпью веснушек на острых плечах, ключицах, впалом животе. — Но мне не нравится.
Мойра вздрагивает, когда поцелуи ложатся эфемерными ожогами на выступающие косточки ключицы и тонкую шею. Рефлексия памяти отступает перед жарким туманом желания в голове, и всё, чего хочется — не предаваться воспоминаниям, а создавать новые, приятные, восхитительные, от которых она не краснеет от смущения только титаническим усилием воли. Мойра отвечает теплом на его тепло, радостно смеётся в крепких руках, откидывая голову и подставляя больше участков кожи под его нетерпеливые губы.
И ведь это, на самом деле, последней связной мыслью понимает Маккриди, пока она не начинает рвано выстанывать его имя, прекрасный способ бороться с назойливыми печальными воспоминаниями — просто создавать новые. Разумеется, подходит этот своеобразный метод далеко не везде и не всегда, но в следующий визит в отель «Рексфорд» он с невероятной, отдающей самодовольством радостью замечает на белом лице не след довоенных воспоминаний, а краску смущения и пламя, плавящее сталь глаз.
