Через тернии

      Вскрывать вены, пускать пулю в висок, сгорать в собственном пламени, травиться и уж тем более прыгать, предварительно попросив Шоичи позаботиться о маме, в самолёте было нельзя — во-первых, помешают, во-вторых, людям вокруг неприятно всё это будет, в-третьих, даже Шоичи написать отсюда нельзя. Рыдать тоже не хотелось… то есть, хотелось, но не здесь — стыдно ведь, неприятно ведь, противно ведь, да и вдруг ещё попадётся кто-нибудь такой же, как та женщина в том самолёте — спросит чего-нибудь, посочувствует, помочь попытается, полностью осознавая свою бесполезность и несклеиваемость чужой жизни, что бы там у девушки рядом ни случилось. Полностью осознавая, но… Иногда люди не способны устоять перед собственной совестью, просто, просто не могут сопротивляться её могуществу.       Именно поэтому такие вещи надо всеми силами из души выдавливать.       Взрослая, но ещё очень маленькая и очень-очень-очень глупая девочка Тсунаёши умела делать две вещи: убивать и плакать, плакать и убивать. Плакать, правда, надеялась, что уже разучилась, а убивать только уверяла себя, что умела, а на самом деле, по результатам всего этого…       (Убивать она хорошо умела свою жизнь.)       (Но, может быть, это всё только лишь для того, чтобы сделать себя живее? Чтобы сделать себе возможность думать, что она когда-то была живой?)       Одним словом, Тсунаёши умела убивать и плакать, плакать и убивать, но сейчас не было возможности заниматься ничем подобным, и даже спать совершенно не хотелось. Поэтому девушка решила паниковать. И это даже было осознанным решением, это слово сюда по-настоящему подходило. Она просто подумала, что думает опять о каких-то глупостях, когда у неё есть множество важных смертельных проблем, подумала, что ей надо о них подумать, а то это как-то совсем уже глупо и неправильно. И подумала, специально вспомнив всё, что её могло ждать после этих событий, и события все тоже ещё раз в голове прокрутила, начиная от самого заказа, и все те места, где она наделала глупостей.       И запаниковала.       Потому что Реборн её, конечно же, убьёт, и, конечно же, на глазах у мамы, захочет, там, например, показать ей, как нельзя воспитывать дочерей, или что бывает с такими дочерями, или в качестве урока по обращению с Тоши, или в качестве урока для Тоши… Может, Ария попросит его, ну, скажем, привезти ей отрубленную голову, или запытать Тсунаёши перед смертью (на глазах у мамы, разумеется) (и хранителей тоже, разумеется), или, допустим, развесить её кишки на фонарных столбах. В то, что Ария на всё это способна, верилось с трудом, но ведь с ещё большим трудом верилось, что она что-то не то сделает со всем этим миром.       И вот.       И вот в том, что слова Бьякурана, Реборна и этого розового парня правдивы, девушка абсолютно не сомневалась. Интуитивно не сомневалась. Себе она почему-то всё ещё верила.       А лучше бы нет.       Впрочем, разве же она не пыталась?       Заказ изначально показался странным. Её, мелкого-мелкого киллера, до этого не летавшую по работе дальше Китая, а в Европе только иногда скрывавшуюся (иногда лететь обратно через пятнадцать государств оказывалось делом куда менее рискованным, чем подождать и вернуться по-человечески) и иногда (редко) кого-нибудь охранявшую, позвали убить самого капо Миллефиоре, одного из могущественнейших и опаснейших американцев, и позвал не абы кто, а Гамма из Джилио Неро. Казалось бы, они могли нанять столько народу, что ей и не снилось, таких людей, что элитнее и не бывает, но они позвали её. И вопрос «зачем» напросился, конечно же, сразу, она ведь ещё не настолько тупая, чтобы игнорировать такие вещи. Но всё внутри шептало, что это будет радостное, интересное событие, что жизнь переменится к лучшему, что она станет настолько прекрасна, что она забудет все свои прежние злоключения, что будет приятно, очень правильно, что на это точно нужно согласиться. И она себе поверила. Она согласилась.       И вот где же она могла ошибиться?       …Хотя это, разумеется, глупый вопрос.       А ведь это даже не назовёшь хоть и фатальной, но со всеми случающейся ошибкой. Осознанное решение, принятое, быть может, не в лучшем состоянии, но принятое разумом — не досадная случайность, как ни посмотри. Решение. Собственное. Её.       Может, лететь в Японию сейчас и не стоило бы, но, во-первых, куда ещё, а во-вторых, что же подумает этот Реборн, не увидев сестры наследника в Намимори в тот момент, в который она должна там быть? Мама же, небось, о её прилёте уже рассказала. Да и… она же уже туда летит, вряд ли есть смысл сопротивляться судьбе, Реборну и прочим сомнительным радостям жизни. Технически, правда, летела она в Токио, но Япония везде была одна и та же, а в столице с прошлого раза лучше было не появляться. Ямагути, конечно, ленивые, но злые. В прошлый раз она, правда, по-другому выглядела, но всё же, это ведь только поначалу мешает преследовать.       И тут ещё Тсуна задумалась, в каком виде она к себе в Намимори приедет. Подлечить-то её, конечно, подлечили, но вот волосы в чёрной паршивой краске, сама бледная, такое ведь для организма всё равно бесследно не проходит, как ты его Солнцем ни лечи, одежда вся никакая, порванная-пожжённая, даже в аэропорту на неё все странно поглядывали, хотя она старательно выбирала наименее пострадавшие из вещей. На такое даже мама ахнет и перепугается, это не просто подозрительно, это сверхподозрительно, это «смотрите все, я киллер-неудачница», это, наверное, даже Тоши глаза откроет. Реборн её, правда, и так прекрасно узнает, это же, в конце концов, Реборн… но, может быть, ещё не сразу? Надежда ведь почти последней умирает, третьей по счёту с конца, сразу перед владельцем и его причиной надеяться.       Лететь было долго, печально и противно, и даже не хотелось уже сохранять бдительность, чтобы никто из пассажиров по соседству не оказался вдруг случайно ещё одним таким же, напарником тех гондурасцев или того розового парня; Тсуна вспомнила — то ли Тозару, то ли Нозару, кажется, так его звали, он был из личной охраны Арии или откуда-то ещё того же уровня, в любом случае, приближённый. И заснуть Тсунаёши смогла только после еды — действительно, если не есть по-нормальному так долго, то и чему тут удивляться. Еда самолётная тоже была донельзя паршивая, но Тсуне даже она показалась самой лучшей на свете.       Заснула — и увидела во сне что-то очень-очень белое, непонятное, но однозначно живое, и ещё свои чёрные куцые патлы, обрамляющие отсутствие лица, белое-белое-белое-белое, тоже живое, хотя очень странно: отсутствие — и живое. Тсунаёши растворялась в этом белом и живом, и ей было страшно, очень-очень-очень страшно, почти до слёз и почти до боли.       Но проснулась только при посадке — не выпускал её сон, отдавать не хотел. И, казалось, он сам всё чего-то боялся.       А Тсуна всё ещё боялась клана Ямагути. Поэтому нигде задерживаться не стала — криво дорезала патлы маникюрными ножничками в общественном туалете (ей всё время казалось, что всё не так, и поэтому она резала и резала, и получился какой-то длинноватый ёжик, который и назвать-то по-нормальному никак не получалось, и всё равно кривой), умылась и поспешила уехать подальше. Купленную по дороге заплатку пришивала уже в поезде, абы чем и совсем легко, чтобы до дома она продержалась, а потом уже можно будет пришить по-настоящему, в поезде же художественно штопала майку солнышком (Шоичи, небось, ещё и умилится, чтоб его). Джинсы просто продрала и порезала чуть сильнее, чтобы не было видно, что дырки там огнём были оставлены. Люди в поезде косились ещё страннее чем в аэропорту и в самолёте до этого, но было почему-то всё равно — то ли она уже исчерпала все душевные запасы волнения, то ли просто поняла на каком-то глубинном уровне, что общественное порицание и мучительная смерть — вещи разные по степени неприятности.       Только что же неприятнее, а? И что из этого терпеть на самом деле не стоит?       Да и с чего бы ей так жить сейчас захотелось?       А и неважно всё это, на самом деле.       Ведь ни пожить, ни дорезать очередную дыру на джинсах ей банально не дали. На очередной остановке хмурый мужчина напротив, посмотревший на неё до этого всего пару раз и что-то увлечённо строчивший в телефоне, вдруг встал, подошёл и схватил её за руку. В дверях застыли ещё двое.       Паника нарастала — душа, видимо, ради такого случая распечатала неприкосновенный запас. Когда девушка поняла, что двери на самом деле уже давно должны были закрыться, а поезд — тронуться, нарастать она стала практически в геометрической прогрессии.       Пальцы на запястье сжались сильнее. Пассажиры сначала заволновались, но потом осознали ситуацию, пригляделись поближе и замолкли в одно мгновение, только парочка иностранцев в углу продолжала обсуждать проблему на своём языке. Тсуна и не думала, что сделала что-то настолько важное, что её будут целенаправленно искать и ловить таким неприятным для всех образом. Надо было ехать в другой какой-нибудь город…       — Может, выйдем? — насмешливо произнёс уже уставший ждать якудза.       …не везло Тсунаёши с поездами. И всё знала ведь, заранее всё это понимала, глупо даже отрицать, она ведь правда знала, что так и будет. Может, и не точно, но знала. Вот и доуверяла себя, доигралась.       Вот и уверяй себя теперь в конце хорошем.