Что наша жизнь? Игра?

      День двадцать восьмой, ночь.       Одинокую фигурку на ярко освещённом луной пляже я увидел издали. Да уж, всё как в той легенде, о которой мне недавно (по жуткому секрету конечно) рассказали девчонки. Одинокая, Плачущая Богиня. Угу. Вот только меня этот её образ не устраивает совершенно. Девчата и так взваливают на себя непомерную тяжесть. И я обязан хоть как, любым способом помочь им. И вот сейчас я буду пытаться вбить в одну симпатичную голову мысль о том, что она больше не одинока. И я, бл*ть, наизнанку вывернусь, только бы она никогда больше не плакала.       Я подошёл к Славе, встал рядом и уставился вдаль. Посмотрел на лунную дорожку, тяжко вздохнул про себя и повернулся к девушке:       — Так, Слава, я скажу тебе один раз и повторять не буду, поняла?       Дождался, пока она вернётся на грешную землю из своих переживаний и осмыслит происходящее, и продолжил:       — Во-первых. На этой базе убийцей будет только один человек. Я. Это приказ. Он не обсуждается. Во-вторых. Ты не БЫЛА на службе, ты и сейчас на ней. В-третьих. Что я тебе обещаю твёрдо, ты НЕ станешь такой же как твои сёстры, это ОНИ станут такими же как ты. И в-четвёртых. Ты не старая калоша, ты молодая и красивая девушка. Всегда помни об этом!       — Спасибо за тёплые слова, Адмирал, — большие глаза, ярко-зелёные даже в неверном лунном свете, медленно моргнули. — Только быстро вы забыли, как почти на этом месте сделали мне предложение, а я согласилась.       Напоминание о заступлении на службу у Славы получилось с откровенным намёком.       — Что же касается того, кому здесь быть убийцей, то это не вам решать. Если вы верующий, то советую помолиться, чтобы теми, кто решат, были враги.       — Что ты имеешь в виду? — слова броненосицы поставили меня в тупик.       — То, чему я когда-то была свидетелем. Как русский, вы не могли не слышать о Февральской революции, предшествовавшей Октябрьской. Во время неё по Балтийскому Флоту прокатилась волна беспорядков, сопровождаемых расправами над офицерами. Экипажи кораблей были доведены до бунта не столько флотскими порядками, весьма суровыми, надо сказать, поскольку, требуя многого, на людях во Флоте не экономили, сколько ничтожностью командования и верховной власти в стране. Я-корабль тогда оказалась одной из немногих, кто избежали этого. Потому что воевала. И потому не было бла-а-родных офицеров, смотрящих свысока на младшие чины, и обозлённых этим и много ещё чем матросов. Был экипаж броненосца «Слава». Единый перед всем миром. Поэтому, когда начались волнения, моих офицеров тихо отстранили от дел и заперли по каютам. Как оказалось, это спасло им жизни. Потому что экипажи стоящих в гавани Гельсингфорса недалеко от меня «Андрея Первозванного» и «Императора Павла I» не только перебили собственных офицеров, но и предприняли несколько попыток проникнуть ко мне на борт с целью расправиться уже с моими офицерами. Дошло до того, что с «Павла» пригрозили обстрелом и даже развернули орудия. Только вот мой экипаж был настроен решительно. Слишком сильно возмутило их подобное отношение со стороны так называемых «классово близких», которые всю войну отсиживались за их спинами, да ещё и позволяли себе презрительное отношение к боевым заслугам. Именно после этого матросы сами попросили офицеров вернуться к исполнению обязанностей, что те и сделали. Почти все они так и остались едины вплоть до моей гибели. Вот почему я и желаю вам, чтобы ситуации, когда придётся убивать, были исключительно на совести врагов. Потому что сама едва избежала боя со своими.       На такую откровенность ответа у меня не нашлось. Тем временем канмусу, поднявшись на ноги, постаралась разрядить атмосферу.       — А чтобы считать себя молодой и красивой девушкой, мне не хватает парня, который красивой лунной ночью пригласит меня на свидание с прогулкой по лунной дорожке, — Слава кивнула в сторону моря, где невысокие волны поблёскивали в лучах Луны. — Спокойной ночи, Адмирал, — и пошла в сторону общежития.       Задумчиво посмотрев ей вслед, я присел на песок. Ох уж эти девушки. Никогда их не понимал. Вроде одновременно и юная девчонка, и пожилая мадам. Понимаю, конечно, что в бытность её кораблём РИФ наглядеться довелось всякого, но, если подумать, тут все девчата с непростой судьбой. И я, увы, многого о них не знаю. Вот, например, почему малышка Акацуки боится темноты? Она, конечно, это скрывает и храбрится, но я-то вижу. А вот Муцуки опасается самолётов. Каждый раз, когда мимо пролетает разведчик Каги, она непроизвольно вжимает голову в плечи. И как их командиру, мне нужно про всё это знать…       И вот ещё загадка — то, что Слава сказала напоследок. Как ни крути, это прозвучало как разрешение. Разрешение пригласить на свидание. Слова Акаши про гарем начали воплощаться в реальность с пугающей скоростью, и вот что я по этому поводу думаю. Гарем — это, конечно, хорошо… в теории. А на практике, если подумать, то не очень. Хоть ремонтница и заявила, что они меня «поделят» (выразилась она, конечно, куда более культурно, но смысл остался именно таким), но что-то мне в это верится довольно слабо.       Была у меня история. Девушка, с которой я уже расстался, узнав о моём новом увлечении, явилась в гости и практически изнасиловала. Честно, я ведь даже сопротивлялся… недолго, правда. Это я к тому, что собственницы они ещё те. А вообще, как говорил один умный человек: «Это, к сожалению, прошитый в подкорке закон природы, против которого не попрёшь… Практически любая самка старается тем или иным способом убрать конкуренток либо занять позицию альфа-самки. Чтоб, значится, заполучить себе лучшего самца/самцов».       С другой стороны, канмусу ведь и не совсем обычные девушки. И я со своим уставом в чужом монастыре могу запросто сесть в лужу. Сложно всё.       А вообще я к чему все эти мысли развёл? Слава мне без сомнения нравится, даже очень. И как девушка, и как человек. Да уж, криво прозвучало, согласен. И внешность, и характер — всё при ней. Но вот в том и проблема, что и Акаши, и Кага мне тоже небезразличны. И как к такому «любовному многограннику» может отнестись броненосец, бороздивший моря в эпоху куда более пуританских нравов, чем привыкло нынешнее поколение, я просто не представляю.       День, вернее ночь, психоанализов на этом не закончилась. Оказалось, со мной жаждала пообщаться ещё одна особа.       Мнущуюся на краю полянки Кагу я заметил давно. Но, каюсь, не смог отказать себе в удовольствии немного поиздеваться, делая вид, что ничего не вижу. Бедняжка всё никак не могла набраться смелости и подойти. Она вздыхала, то делала полшага вперёд, то пятилась назад, при этом смотрела на меня жалобными глазами того самого котика из «Шрека». Знаю, метафора уже забитая, но ведь похоже! Выглядело это, прямо скажем, забавно. Минут пять понаблюдав за мучениями авианосца, я наконец сжалился:       — Кага? Ты что-то хотела?       — А-адмирал, я… я… простите, я подвела Вас!       Начинается. Кажется, я уже понимаю, о чём она будет говорить.       — Если бы я не забыла про разведчика…       Ну точно. Послушал немного монолог на тему «какая я никчёмная» и даже удивился. Какие, всё-таки гигантские тараканы водятся в этой симпатичной головке. Нет, самокритика, конечно, штука нужная, но чтоб настолько?       — Вот слушаю я тебя и всё думаю, — начал я, когда Кага чуток выговорилась, — а с собой мне тогда что прикажешь делать?       — Ч-что спрашиваете?       Явно это заявление поставило девушку в тупик. Я посмотрел в недоумевающее лицо и пояснил:       — Ну как же? Воспользовался служебным положением, совратил подчинённую — какой, спрашивается, пример я вам подаю? Ох, позорище-то какое…       Кага оторопело слушала. Наконец, до неё дошло, что я просто смеюсь над её терзаниями. Девица надулась, пробормотала себе под нос «бака» и, гордо задрав носик, продефилировала в сторону общаги. Ну и ладушки. Всё лучше, чем будет себя казнить. А наказание я ей завтра обеспечу, за это пусть не переживает.       День двадцать девятый. Очень раннее утро.       Осталось ещё одно неприятное, но необходимое дело. Я подошёл к одиноко стоящему на берегу ящику. Успокоительно махнул рукой встрепенувшейся Орлу и, вздохнув, открыл контейнер.       — Ну что, пора просыпаться.       Ответить мне японец не мог бы при всём желании. С замотанным скотчем ртом особо не побеседуешь. Невольно крякнув, взвалил азиатскую тушку на плечи и отправился в лес. Угу. Есть там одно местечко как раз для таких, очень агрессивных. Ну да, у меня тут личное кладбище уже есть. Относительно короткий путь в этот раз показался мне вечным, но, наконец, я добрался до места. Бросил японца на землю и, чуть подумав, разлепил ему рот. Сато презрительно усмехнулся и выплюнул:       — Эй, гайдзин, зачем этот дешёвый спектакль? Если ты сейчас же освободишь меня и на коленях попросишь прощения, я, может быть, замолвлю за тебя словечко!       — Слушай, я вот всё понять не могу — ты дурак? Или в детстве много головой на пол падал? Ладно, я тебе рот-то для чего открыл? Может, последнее желание есть?       — Я не поведусь на дешёвые фокусы! Вы, американцы, не способны на такое! Тем более, учитывая твоё незавидное положение! Сдавайся, это единственное для тебя решение спасти свою шкуру!       — Правда? А с чего ты вообще взял, что я американец?       Вот тут японец явно растерялся. Судя по всему, он в моей национальной принадлежности не сомневался ни на секунду. Немного полюбовавшись на его ошеломлённое лицо, я продолжил:       — Вообще-то я русский, с чем тебя и поздравляю.       У услышавшего слово «русский» японца рожа аж перекосилась. Презрение в его глазах сменилось настоящей, лютой ненавистью. Он посмотрел на меня и процедил, словно выплюнул одно слово: «оккупанты».       — О? Это мы оккупанты? Ну-ну. Вот всегда я вам, японцам, удивлялся. По всей стране куча военных баз другого государства, за которые, кстати говоря, платите вы, и заметь, государство это называется США, а никак не Россия. Но — американцы — друзья, а русские — оккупанты. Логики вообще не вижу. И не сверкай на меня глазищами, не напугаешь. Вот что-что, а ненавидеть нас научили так, что чертям в аду страшно станет. Ну да ладно, пора заканчивать. Что насчёт желания?       Он попытался ещё что-то сказать, но я уже не слушал. Всё равно, раз уж он начал с «мерзкого гайдзина», ничего путного я не услышу. А разводить с ним политесы нет никакого желания — устал я уже смертельно, а ведь ещё яму копать. Штык-нож калаша с тихим хрустом вошёл под левую ключицу, прямо как учили, и господин Сато Акайо затих навсегда.       Я обтёр лезвие о рубашку покойника и не поворачиваясь спросил:       — Ну и зачем было за мной идти? Думала — не справлюсь?       — Не думала, — шагнула из темноты броненосица. — Зато думаю, что сейчас тебе ненамного приятнее, чем моему экипажу было во время подавления восстания в крепости Свеаборг. И кто-то, кто понимает, что грязно, противно, но иначе никак и поможет, лишней не будет.       С этими словами она воткнула в землю мою лопату, которую держала в руке. Работали молча. Не знаю, что думала девушка, пока копала эту могилу, а вот в моей голове почему-то всплыла, и настойчиво долбилась в стенки черепной коробки, считалочка про негритят. Ну, может помните: «И вот четвёрка негритят пошла плескаться в море. Попался на крючок один — и их осталось трое».       Только в моём случае счёт увеличивается. Дурь какая-то в голову лезет, ей Богу.       Закопали. Постояли. Молча, не сговариваясь, пошли в сторону Базы. Наконец, Слава нарушила эту неловкую паузу:       — Скажи, а что ты там говорил ему про ненависть?       Знаете, меня не удивил смысл вопроса, чему и стоило удивляться, что Слава в первый раз обратилась ко мне на «ты». «Да уж, совместное рытьё могил сближает» — мелькнула очередная дурацкая мысль.       — Про ненависть? А, это. Ты знаешь, когда глядел в глаза этого японца и увидел эту его ненависть, поразился. Какой же она разной может быть. Вот у Сато мне показалось, что она какая-то бессильная. Словно он понимал, что сделать ничего при всём желании не может, и ненавидел не только меня, но и себя за бессилие.       — Может быть… а другая?       — Другая… Скажи, ты знаешь стихотворение «Жди меня»?       — Жди меня, и я вернусь, Всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть Скажет: — Повезло.       — Ты про это? Но при чём оно здесь?       — Это стихотворение написал Константин Симонов в сорок первом. Очень известные строки. Их он посвятил любимой женщине в сорок первом году. Однако мало кто знает, что его перу принадлежит и другое стихотворение: Если дорог тебе твой дом, Где ты русским выкормлен был, Под бревенчатым потолком, Где ты в люльке, качаясь, плыл…       Я читал по памяти, сбиваясь и порой путая слова, как будто боясь, что Слава сейчас прервёт меня… но она молчала. Наконец прозвучали последние строчки: «Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!». Я перевёл дух:       — Представь, как ненавидел немцев (1*) тогда этот человек. Вот она, эта другая ненависть, о которой я вспомнил.       — Ясно… а как называется этот стих?       — «Если дорог тебе твой дом…»       Слава медленно повторила название, склонив голову, потом слегка поморщилась и недоуменно сказала:       — Оно ему не подходит.       — Верно. В сорок втором, когда поэт писал его, название было другим. «Убей его».       — Да, это гораздо лучше подходит.       — Странное у нас свидание получилось, не находишь? Вместо походов в кино и кафе закапываем трупы, а вместо стихов о любви я читаю тебе про ненависть.       — Странное? Возможно. Хоть я и не помню, чтобы ты меня на него приглашал. А ненависть… может, правду говорят, что это обратная сторона любви?       Мы вышли на берег. Пляж был. Луна была. Была и лунная дорожка, но вот романтики… этого не было абсолютно. И, словно подтверждая этот факт, стремительная чёрная тень перечеркнула это отражение луны на морской поверхности.       — Бородино?       Я спросил неожиданно для себя самого. Глаза Славы расширились от изумления:       — Верно. Откуда ты… а, впрочем, не важно.       Подтянулись и остальные. Суворов с Александром, за ними и Орёл, возвышающаяся над сёстрами, как… крейсер над эсминцами. В их подсвеченных красным и синим взглядах, направленных на меня и Славу, чувствовалось одобрение. Причём одобрение это было каким-то множественным. Направленным не на что-то одно. Хотя это самое «одно» было понятно. Дети Глубины явно поддерживали наше с их сестрой совместное времяпрепровождение. Но вот что ещё могло их интересовать?       Неожиданно кто-то потянул меня за ухо. С трудом удержавшись от того, чтобы подпрыгнуть, я посмотрел. В очередной раз непонятно как оказавшаяся на моём плече феечка-связист показала на всё ещё лежащий на берегу контейнер. Должно быть, именно участь его последнего содержимого вызвала такую реакцию.       Мы со Славой переглянулись:       — Так вы что, сестрёнки мои милые, родную кровиночку за поганый железный ящик продать абы кому готовы? — с наигранным возмущением воскликнула прекрасно расшифровавшая эту пантомиму Слава.       Сёстры выразили бурное негодование. Если я правильно понял, а судя по фырканью девушки так и было, суть их послания своей непутёвой сестре сводилась к следующему:       Во-первых, не поганый железный ящик, а очень, ОЧЕНЬ симпатичный и весьма желанный контейнер из о-о-очень вкусного сплава.       Во-вторых, не «абы кому», а любимому Командиру, который так часто делится всякими замечательными вкусняшками.       В-третьих (тут разошедшаяся Орёл продемонстрировала буквально на пальцах, так чтобы и тупой понял), фигли ты, сестра, ломаешься? Хватай самца и в стойло, пока конкурентки не увели! И не забудь потом поделиться!       Слава заалела как маков цвет, вот уж не думал, что она умеет так мило смущаться. Я, с трудом подавив рвущееся наружу ржание, ногой толкнул ящик поближе к воде:       — Ну, будем считать — калым уплачен!       Мне в темноте показалось, или Орёл утвердительно кивнула головой? А ладно, уже совсем не могу соображать. Почти сутки на ногах.       — Сударыня, разрешите проводить Вас до дому?       Пребывающая в трансе от такого «предательства» сестёр, Слава машинально кивнула. Ну, мне только того и надо было. Подхватив даму за ручку, я галантно (надеюсь) отбуксировал её к месту назначения, после чего, распрощавшись, пополз к себе, спать.       О том, что я кое-что не учёл, вспомнил, только услышав громогласный храп Моргана. Вот же… а ладно, посплю на песочке, чай погода хорошая, не простыну…