Принцесса в башне

Шури понимает, что сходит с ума, на двадцатый день одиночного заточения. С ней никто не говорит. Ей стараются не показываться на глаза. И если раньше она не тяготилась одиночеством, вполне способная на месяц выпасть из реальности, доделывая проект и питаясь исключительно потому, что кто-то что-то давал ей прямо в руки и говорил: — Ешь. Она открывает глаза, глядя на единственного, кто открыто поднимался в ее башню. Шури не ела всего-то три дня, а уже появилась слабость во всем теле, и нет прежней одержимости идеей, которая спасла бы и заставила встать и делать… хоть что-то. — Ешь, или я буду кормить тебя, — слышится этот ненавистный голос. — Ты всё еще нужна мне живой. Шури смеется. А потом пытается отползти, когда он жестко хватает ее за челюсть, нажимает на щеки, вынуждая открыть рот и вливает какую-то жижу. И отпускает. Шури наклоняется на бок, кашляет, что-то проглатывает, что-то выплевывает, смотрит яростно. — Ешь, — повторяет ненавистный голос. — Мне повторить? Не нужно. Она берет подрагивающей рукой кусок свежего хлеба, откусывает с силой, словно перегрызает чужую глотку. Ответом ей служит усмешка. Чертов ублюдок. Ей даже нельзя… умереть. Шури вскакивает на ноги от этой мысли, хватается за стену, когда перед глазами разливается муть, осторожно садится. Ей нельзя умирать. Нет. Нет. Не до тех пор, пока жив убийца ее брата и матери. Нельзя. Нельзя. И Шури с силой вцепляется в кусок хлеба и хлебает похлебку, почти представляя, что это — плоть и кровь ее врага. Она, конечно, сходит с ума, но отчего-то эта мысль приятна. Шури усмехается и ест.