Одержимость

      Раньше Дазаю не доводилось встречаться с ним лично. Он знал о Черном Тигре только лишь по слухам — зверь двигался с севера на юг в сторону Йокогамы и оставлял за собой изуродованные обглоданные трупы, разводя месиво из мяса и костей, сея липкий горчащий страх, заползающий под кожу кольцами змей в ночное время, когда людям нужно возвращаться домой через мрачные опасные улицы. Тигр не блистал аккуратностью, но был поразительно тихим — утаскивал своих жертв в самые темные закоулки, где не было слышно криков и чавканья крови, разбирался с самыми лакомыми кусочками человеческого тела и словно растворялся в рассвете, будто нечисть, не имеющая возможности средь бела дня разгуливать по людскому миру. Что примечательно, в числе убитых не было детей или женщин, в основном это были мужчины, причем в той или иной степени имеющие на себе грех — насильники, наркоторговцы, убийцы или просто психи, наслаждающиеся неумелыми кровавыми пытками, которые они устраивали лунными ночами в неблагополучных районах.       Портовая Мафия по большей части была настороже, но Тигром не интересовалась, пока он не затронул их лично — группа мафиози, отправившихся на зачистку мелкой мешающейся преступной группировки, не вернулась ни на первый день, ни на второй, и можно было подумать, что их убили на поле боя.       Если бы не оказалось, что и тех, и других растерзал Тигр, вырвав их сердца и сожрав их глазные яблоки.       Животное было слишком необычным, чтобы в действительности существовать, и пусть Мори подозревал, что здесь замешаны эсперы, он не отдавал это дело Осаму, слишком уж опекал его, впрочем, как и всегда. Вылазки, разведки — несколько тихих месяцев ходьбы вокруг да около, и Тигр сам пришел на порог базы Мафии, не зверь — мальчишка. Пока пытались выследить его, он наблюдал за мафиози сам — слушал, размышлял, строил планы и расставлял приоритеты, благо гибкая мораль (или же ее отсутствие) позволила ему сделать правильный выбор. Он пришел, грязный, измотанный и уставший от жизни на улице — ему хотелось теплого крова и спокойного сна, ему хотелось простой человеческой еды и алкоголя, наверное, единственного, что скрашивало ужасы приюта, из которого он сбежал избитым бродячим псом, не в силах терпеть боль от старых саднящих ран. Его приняли, но поблажек не давали; впрочем, парень знал свое место и знал, что ему нужно делать, чтобы его не выкинули на улицу — слушаться и выполнять свою работу — поэтому довольно скоро смог подняться и укорениться.       Осаму не знал его имени, но чувствовал, что однажды им все-таки придется познакомиться. Он был знаком со всеми своими подчиненными, прекрасно понимал, как стоит обращаться с каждым из них, но Тигр был слишком далек от него — другое подразделение, другая область действий, даже другие исполнительные методы. Дазай специализировался на тихих делах: передаче контрабанды, сборе денег с охраняемых предприятий, составлении планов и отчетов, переговорах с подкупленными политиками, чиновниками и судьями. Но он был исполнительным главой, а Тигр — одним из капитанов. На нем было больше грязной работы: зачистки, «уборки», наказание и ликвидация предателей, пытки; последним мальчишка создал себе репутацию жестокого, устрашающего и даже в некоторой степени аморального мафиози. Все знали — если он скажет, что за неповиновение откусит кисть руки, то так и случится, поэтому слушались его беспрекословно и служили ему преданно, страшась его черного дьявольского гнева.       Полгода прошло с момента вступления Тигра в Мафию. Осаму проводил подсчеты: с тех пор вмешательство сторонних криминальных группировок в их дела снизилось почти что на семьдесят процентов, потери в стычках упали на тридцать, а количество сотрудничеств возросло вдвое. И это стоило только примкнуть к ним одному эсперу, причем неопытному, неумелому, но кровожадному и ревниво защищающему честь Мафии.       Их знакомство произошло в пыточной. Осаму приказали как можно скорее передать пачку новых поручений капитану Накаджиме — Тигру — и он незамедлительно направился к нему, чувствуя запах крови уже на лестнице. Сырое подвальное помещение, холод кирпичных стен, где-то покрытых темно-красными разводами, где-то изрешеченных следами от пуль, а где-то испещренных зарубинами от когтей. С первого взгляда можно было понять, это место — его территория, обитель его кровожадных грехов и жестоких садистских желаний, оплот людских страданий и его грязных наслаждений, слишком зверских, чтобы казаться реальными.       Парнишка обернулся на звук чужих шагов. Дазай поймал на себе заинтересованный взгляд его сине-зеленых глаз, холодных, лишенных даже толики чего-то человеческого, и липкая прохлада коснулась поясницы — первым впечатлением о Накаджиме стал сковывающий ужас и копошащаяся в животе тревога, клубящаяся меж теплых внутренностей. У ног парня лежал молодой мужчина, дрожал, трясся в предсмертных конвульсиях и отчаянно хватал ртом воздух, не в силах кричать — теперь он был бесполезной куклой, которую Тигр медленно и мучительно терзал, вожделея запаха и вкуса чужой крови. Он получил всю необходимую информацию еще час назад.       — Не помешаю, Накаджима-кун? — спросил Осаму тихо, не зная, как поведет себя парень, анализируя его, чтобы иметь представление, как стоит с ним общаться.       Тигр прищурился, выражая свое презрение слишком смело, слишком откровенно, и в отвращении скривил лицо, отворачиваясь, чтобы наступить на горло своей жертве.       — Ага, — бросил парень, склоняясь, и Дазай только сейчас заметил его лапы — тигриные, покрытые черной густой шерстью в белую полоску, с огромными острыми когтями.       Быстрое и резкое движение, брызги крови, окропившие белые бриджи и носки белых ботинок, расплывающаяся под телом алая лужа, и Накаджима поднялся с корточек, медленно повернулся всем корпусом к главе, со скукой склоняя голову набок. Перевел взгляд с новоиспеченного трупа на Осаму. Собрал языком сочную красную вязкость с костяшек когтистых пальцев, соблазнительно облизываясь.       Признаться честно, Дазаю не особо нравилась кровь. Он проливал ее с неохотой, не наслаждался ее видом, хоть и привык к нему ввиду своего положения в Мафии, но смотреть, с каким удовольствием ее поглощают, было... странно.       — Ну? — нетерпеливое, низкое, будто смеющееся.       Немногословный — говорить с ним стоит только по делу, пренебрежительный — быть жестче, увереннее, заставить себя уважать. Осаму был проницателен. Приручить дикого зверя тяжело, но не невозможно; к этому Дазай пока не стремился, но был настроен на то, что это понадобится в дальнейшем.       — Новые задания, — Дазай сделал самое непроницаемое выражение лица, на какое только был способен, напрягся вытянутой стрункой, стараясь держать спину прямой, плечи расправленными, а подбородок приподнятым, и сделал три тяжелых шага вперед, бросая увесистую папку на чистое место на столике инструментов.       — Лично от главы, какая честь, — заухмылялся парень, скрещивая лапы на груди, глядя Осаму прямо в глаза. Дазай не смел отводить от него взгляда, иначе выдал бы свое волнение, и едва заметно улыбнулся, медленно моргая — парень знал его. Скорее всего, тоже по слухам.       — Все мы подчиняемся приказам сверху, — вздохнул Осаму, и Тигр отозвал свои окровавленные лапы, взял чистыми руками в белых перчатках папку, листая ее. — Мы не знакомы, — решился произнести мужчина, уверенный в том, что болтовня раздражит Накаджиму, но тот даже бровью не повел, поэтому он продолжил: — Дазай Осаму, — коротко, без рукопожатия, иначе бы ему откусили пальцы.       Снова холодный взгляд. Кажется, и вправду раздражил.       — Накаджима Ацуши, — парень прикрыл глаза, захлопнув папку, и гордо поднял голову, шагая мимо, но останавливаясь прямо по левую руку от Дазая.       Повернул голову, едва приближаясь, глубоко вдохнул, прикрывая глаза.       Осаму посмотрел на него краем глаза: «Он только что... понюхал меня?» Накаджима ядовито улыбнулся, подаваясь ему навстречу и, стиснув пальцами его подбородок, притянул к себе ближе, провел языком по щеке, словно пробуя на вкус, горячо выдыхая. Дазай внутренне задрожал, теряясь в прострации, сознание затопило холодом, но щека вспыхнула жаром от чужого откровенного прикосновения.       — У тебя красивые глаза, Дазай, — шепнул Ацуши ему на ухо, — однажды я вырву их и буду любоваться, как самым ценным трофеем, — ласково проговорил, опаляя дыханием шею, и отстранился, шагая прочь, к выходу.       Осаму даже не знал, что это значило — Накаджима повел себя так, потому что он произвел на него настолько хорошее впечатление или настолько плохое? Это было заигрыванием или угрозой? Мужчина проводил его взглядом и шумно выдохнул, касаясь щеки кончиками пальцев — то, что он чувствовал прямо сейчас... это был страх или возбуждение? Пульс подскочил, в голове зашумело, даже дыхание сбилось, и Дазай мотнул головой, пряча свое смущение за тыльной стороной ладони — и это с ним сделал какой-то мальчишка! Его взгляд, клыкастая ухмылка, даже его статная худая фигура, полная уверенности и грации — Накаджима завораживал, было нечто притягательное в каждом его движении...       Но этого было мало, чтобы обернуться для Осаму чем-то более серьезным минутного помутнения рассудка. Мужчина был честен с самим собой — он признавал свои темные желания, потакал им, но картинка фантазии улетучилась так же быстро, как и появилась. Ацуши был не тем. За ним не хотелось бегать, его не хотелось заполучить, ему не хотелось подчиняться. Черный Тигр был обольстительным, чертовски привлекательным, но... пустым. Да еще и подчиненным.       Тем не менее мальчишка врезался в память, и весь остаток дня Дазай крутил в голове его тихие щекотные слова, вспоминал тон его мягкого низкого голоса, окунался в безумие его хрипотцы, снова и снова переживая ощущение его языка на своей щеке. Как бы он... вырвал его глаза?.. Почувствовал бы Осаму от этой боли всепоглощающее, сводящее с ума возбуждение? Он чертовски, чертовски любил боль...       Захотел бы Накаджима ее причинить?       Дазай задержался на базе Мафии, пока не покончил со всеми бумагами, и вернулся домой, намеренный сделать все, чтобы вечер стал максимально хорошим — горячая пенная ванна, вкусный ужин, шелк черных простыней и закушенный красный шарик кляпа, врезающийся ремнями в уголки губ. Почему, почему некому держать его запястья в тисках пальцев и вжимать его лицом в подушку? Почему он должен сам стягивать свои руки веревкой, создавать иллюзию, из которой слишком просто выпутаться?       Почему перед его глазами до сих пор стоял надменный холодный взгляд, пробирающий до костей?       Этой ночью фантазия безликого доминанта обрела более четкую форму. Низкий томный голос, нашептывающий всевозможные жаркие пошлости, тонкие, но сильные руки, сжимающие кожу до синяков, острые зубы, пятнающие кожу больными, кровавыми укусами...       Осаму курил, глядя на следы веревок на своих бедрах и запястьях — прежде чем связывать себя, он всегда снимал бинты, обнажал свои шрамы и заживающие раны, любуясь ими, желая нанести себе еще больше, глубже. В реальности... у него бы не получилось. Не с Ацуши. Скорее всего, вообще ни с кем — Дазай жил в страхе, опасениях и смущении, он был одинок и понятия не имел, как себя перебороть, как сделать к кому-нибудь шаг навстречу, чтобы избавиться от этого гложущего одиночества, стягивающего в своих холодных нежеланных объятиях, сжимающего в тисках самоистязаний. Он часто плакал, сжимаясь на постели, ненавидел себя за то, каким слабым он был и как неумело пытался казаться сильным. Даже пост главы Мафии... Он получил его за красивое лицо и всеобщее обожание — его авторитет был построен на эмпатии, и не существовало фундамента зыбче, чем этот; почему он не мог внушать страх, манипулируя людьми, как пешками, почему не мог вселять ужас так же, как это делал, например, Накаджима?       Жалкий, никчемный, беспомощный...       Окурок Осаму затушил о запястье, поверх вчерашних порезов, едва поморщился, коснулся губами свежего ожога, дрожа от прокатившейся по всему телу холодной волны, и прерывисто выдохнул. Он будет нести это бремя всю свою жизнь. Впрочем, не то чтобы ему это совсем не нравилось; Дазай уже давно признал, что страдания — неотъемлемая часть его существования, они приносили боль, такую желанную, тянущую в груди и саднящую в бесконечных ранах, они доставляли удовольствие, где-то в подкорке сознания, сквозь слезы и тихий скулеж в подушку. Он любил их, желал. И каким-то образом это желание сосуществовало с желанием нежности, любви и ласки, которые он никогда не получит — потому что попросту не от кого.       Наутро фантазии о новом знакомом больше не казались возбуждающими и вызывали лишь горький колючий стыд, который Осаму отчаянно пытался проглотить вместе с кофе. Пасмурное утро — серость его жизни, капли дождя — хрустальные слезы, непролитые, желающие выхода если не через глаза, то хотя бы через душу и сердце; Дазай был намерен заглушить свой внутренний вой и утопить себя в работе, ему хотелось заснуть за тяжелым дубовым столом в своем кабинете, а проснуться только лишь ради вычитки финансового отчета, подсунутого проворливым безликим бухгалтером. Слезящиеся голубые глаза, глядящие поверх оправы очков, темные мешки, отсутствие аппетита. Он еще не все. Он еще не закончил. Работа — это личное, занимающее время и мысли, не позволяющее вернуться в реальность, где он один и не нужен совершенно никому. К концу недели Осаму выполнил месячный план, выходные прошли в полудреме, сне и забытье, и не было ничего лучше этого — мужчина словно выпал из жизни, но в то же время продолжал жить, он трогал себя мягко, лениво, но чувствовал удовлетворение, не думая о том, что парочка новых порезов помогла бы обострить ощущения. Приятное, отсутствующее состояние, тишина тяжелого разума... спокойствие.       Понедельник Дазай посвятил сортировке документов и уборке рабочего места, и к вечеру его кабинет был настолько чистым и опрятным, что чуть ли не слепил глаза своим блеском. Мужчина снял очки, убирая их на край стола, протер веки и подошел к панорамному окну — огни ночной Йокогамы как всегда были красивы и завораживали своим видом, ими нельзя было не полюбоваться даже самое короткое мгновение.       Послышался щелчок, а за ним — тихий скрип, на который Осаму торопливо повернул голову, скользя взглядом по фигуре неожиданного гостя. Ацуши закрыл за собой дверь, прошел дальше, одну руку засунув в карман, а другой держа несколько тонких папок.       — О, Накаджима-кун, — тихо поздоровался Дазай и пошел ему навстречу, оказываясь с ним посередине комнаты. — Отчеты?       — Они тоже, — его голос был все таким же холодным, но на глубине его глаз залегла усталость — видимо, Осаму был не единственным, кто с головой погрузился в работу. — В основном смертные приговоры одной группки предателей. Подумать только, кто-то еще верит, что можно безнаказанно воровать у Мафии.       Ацуши с усмешкой протянул Дазаю папки, и тот только хотел было их взять, как они выскользнули из чужих пальцев, растекаясь по полу. Рука мужчины осталась висеть в воздухе, и он заметил взгляд Накаджимы — насмешливый, с широкой уверенной ухмылкой, в которой так и читалось: «Хочу, чтобы ты ползал передо мной на коленях». Осаму опустил руку, хмурясь — ему это не нравилось.       — Ой, — выдал Ацуши, не меняясь в лице — этот паршивец забывался. Дазай стиснул зубы, глядя на него сверху вниз.       — Поднимай, — тихо произнес, встречая недоуменный, даже недовольный взгляд.       — Ты их уронил, ты и поднимай.       — Забыл свое место?       Этот сдержанный, почти дружелюбный вопрос подействовал на Накаджиму, словно отрезвляющая пощечина, и парень хмыкнул, усаживаясь на корточки, чтобы собрать все папки и нормально передать их главе.       — Могу подписать их все прямо сейчас, — мягко проговорил Дазай, возвращаясь к своему столу, усаживаясь за него в глубоком кожаном кресле. — Тебе не придется носиться туда-сюда по десять раз.       — Ага, валяй, — махнул рукой Ацуши и бухнулся на диван с ногами, скрестив руки на груди.       Он щурился и неотрывно смотрел на Осаму, словно хищник, наблюдающий за своей добычей, он медленно моргал, раздражал своим чересчур внимательным, впивающимся в кожу тысячами иголок взглядом до тех самых пор, пока Дазай не закончил. Управился он меньше, чем за десять минут, но время это казалось вечностью, текло так медленно, а чужое присутствие давило так усиленно, что последние приговоры пришлось подписать не читая, лишь бы избавиться от этого ужасного чувства.       — Держи, — сказал Осаму, хлопнув пачкой папок и вновь снимая с себя очки. Накаджима подорвался со своего места, подбежал к столу, опершись о его поверхность рукой, и перегнулся через него, чтобы... мягко похлопать мужчину по макушке.       — Спа-си-бо, — с игривой улыбкой поблагодарил парень и забрал папки, скрываясь за дверью.       Осаму пялился в стену тупым непонимающим взглядом несколько долгих секунд, а потом часто заморгал, пытаясь прогнать ощущение, будто его обманули. Ацуши словно... хотел убедиться в чем-то; по крайней мере, создавалось такое впечатление. Дазай чувствовал смутное беспокойство, но больше было жгучего интереса — чего он хотел добиться? Какая у всего этого была цель? Он принес ему документы на подписание лично не без причины — это вполне могла сделать какая-нибудь шестерка — так в чем же было дело? «Он... погладил меня? Я что, больше похож на щенка, нежели на исполнителя Портовой Мафии?!» Это даже было... обидно. Осаму хотелось ударить себя за свою мягкотелость, раз его подчиненный позволил себе похлопать его по голове и спокойно уйти с насмешливой ухмылкой, но сил хватило только откинуться на спинку кресла и тяжело вздохнуть — случившееся полностью опустошило его. Мыслей насчет того, что с этим делать и нужно ли что-то делать вообще, не появлялось, и все, что Дазай мог — стянуть свой белый плащ со спинки дивана и отправиться домой, игнорируя, игнорируя, игнорируя реальность произошедшего.       Больше с Накаджимой совсем не хотелось сталкиваться — он мог выкинуть что угодно, Осаму не знал, чего от него ожидать, и предпочитал его избегать. Мужчина боялся оказаться униженным и высмеянным, а еще сильнее боялся, что это поползет среди солдат и он опозорится на всю Мафию — скорее всего, он умрет от стыда, если Мори не прикончит его раньше за неоправданные ожидания, уж лучше бы прикончил.       Дазай довольно скоро заимел привычку оглядываться по сторонам, высматривая темную макушку с белой прядью волос, вслушиваться в тишину, способную в любой момент разорваться тихими приближающимися шагами — не сказать, что паранойя захлестнула его с головой, но определенные переживания он все же испытывал. У мужчины успешно получалось не сталкиваться с Ацуши еще три дня, а потом... Мори Огай пригласил его к себе в кабинет, чтобы обсудить новую миссию.       Осаму шел к нему уверенным пружинистым шагом, сердце его трепетало, а радость так и искрила в его голубых глазах — он жаждал этой встречи, желал увидеть самого дорогого ему человека, самого любимого, единственного, кому он мог всецело доверять. Охрана любезно пропускала Дазая на пути к нему, вот уже были видны последние двери, отделяющие его от босса, и мужчина распахнул их, бросился к столу Огая, привлекая его внимание и отрывая его от заполнения бумаг. Мори успел только подняться с кресла, и Осаму сразу заключил его в своих объятиях, вжимаясь щекой в его грудь, крепко стискивая его руками.       — Э-эй, глава должен быть холоден, помнишь? — ласково спросил босс, поглаживая его по белой макушке, и Осаму поднял на него взгляд, утопая в его изумрудных глазах, желая, как в детстве, утащить его на диван и начать плести косички из его светлых прядей.       — Помню, — буркнул Осаму, ластясь к его рукам, — но не могу. С тобой не могу, — он уткнулся ему в ключицы, обнимая крепче, и Огай не мог сопротивляться — поддался, не стал отстранять, слишком хорошо понимая, как Дазаю это нужно.       Эти объятия во все времена давали ему почувствовать себя в безопасности, ощутить себя нужным и любимым, Осаму обожал их и скучал по ним, даже если они с Мори не виделись от силы два дня — он был для него не только боссом, но и другом, почти что отцом, самым важным примером для подражания. Однажды Дазай займет его место, воссядет на черном троне Портовой Мафии, взяв в свои нежные израненные руки бразды правления, а до тех пор он хотел научиться у Огая всему, что он знал. Хотел... чтобы тот гордился им.       Мори долго молчал, не смея нарушать этой теплой атмосферы, воцарившейся с приходом Осаму, вплетался пальцами в его прядки, перебирая их, но голос все-таки пришлось подать:       — Уже конец месяца... Понимаешь?       Дазай вздрогнул и тихо выдохнул, прекрасно понимая, о чем он. Конец месяца. Непосредственное участие в зачистке, чтобы укрепить силу духа и отточить боевые навыки, которые Осаму получил еще в детстве. Не сказать, что он ненавидел эти ежемесячные зачистки, но совершенно точно он их не любил — после каждой такой, как бы Дазай ни старался, его охватывала грусть и бесконечная печаль, он не мог не проплакать ночь, хотя днем был в силах держаться сколько угодно, он мысленно извинялся перед убитыми от его руки, хоть и знал, что эти извинения ничего не изменят. Ему было плевать на чужие жизни, если он не забирал их сам. Поэтому каждый месяц Осаму делал это снова и снова, желая добиться лишь одного — абсолютного безразличия к таким смертям. Возможно, он мучил себя. Но он слишком хорошо знал — жизнь в Мафии жестока и требует жертв; Дазай жертвовал своей душой, слишком чистой и светлой для такого мрачного порочного места.       — Д-да, Мори. Я справлюсь, как и всегда, — заверил он босса с неуверенной улыбкой, растянувшейся на бледном лице, и сжал пальцами лацканы его белого плаща.       — Нужно не как всегда, нужно лучше, — Огай продолжал гладить его по голове, едва приподняв уголки губ, и все прижимал его к своей груди в попытке успокоить. — В этот раз ты будешь не с группой, а с одним человеком. Помнишь Накаджиму-куна? — Осаму вздрогнул, широко распахнув глаза, и Мори не мог этого не заметить. — Он... Сделал с тобой что-то нехорошее? — в голосе мужчины дребезжала тихая злость, и Осаму поспешил мотнуть головой, прижимаясь к нему сильнее.       — Нет, все... С ним все довольно сносно, он просто немного пугает. Я не понимаю его, — признался Дазай, закусывая губу.       — Если хочешь, я... Могу отправить его с кем-нибудь другим, а тебе поручить следующую миссию, — предложил Огай и погладил его по щеке, не желая, чтобы его милый мальчик испытывал больше дискомфорта, чем обычно.       — Нет. Я справляюсь.       Осаму старался придать голосу уверенности, но тот предательски дрогнул на последнем слоге, и мужчина обессилено выдохнул, отстранился от Мори, неловко поднимая на него взгляд своих больших грустных глаз, словно у фарфоровой, заключенной в хрупкое тельце куклы. С ним он мог позволить себе быть чуть слабее, чем обычно. С ним он мог позволить себе быть... самим собой. Отводить взгляды, кусать губы, обнимать себя и давать волю выражениям своего лица, не боясь осуждения или наказания. Мори никогда не ругал его за проявление эмоций, хотя мог, он всегда учил его скрывать истинные чувства, говорил, что важно быть перед подчиненными собранным, спокойным и строгим, но с собой разрешал не лицемерить, и это заставляло любить его еще сильнее самой чистой и искренней платонической любовью.       — Это... Что-то особенное? — спросил Дазай, едва волнуясь — когда ему давали ответственные задания, он всегда немного нервничал.       — Можно сказать и так, — кивнул Огай. — Понимаешь, Ацуши... Слишком увлекается. Никто и ничто не может его остановить, если он начинает убивать — мы много раз наказывали его за те миссии, когда нужно было оставить кого-нибудь в живых, пока не пришли к выводу, что бесполезно отправлять его на такие задания. Но... твоя антиодаренная способность... Ты сможешь его остановить, я уверен. Как думаешь, справишься?       — Я... — не успел Осаму ничего сказать, как Мори вновь прервал его:       — Можешь не соглашаться на это, — он беспокоился за него, опекал его отчаянно и слепо, накрывая ладонями щеки, глядя прямо в глаза. — Не соглашайся...       — Ринтаро, — Дазай назвал его по имени, серьезно и уверенно — ему было приятно, что о нем так заботились, но он уже... не ребенок. Он должен выполнять свои обязанности и быть достойным руководителем — а как он станет таковым, если вечно будет бегать от проблем, даже таких мелких, как нежелание вновь сталкиваться с Тигром? — Я справлюсь. В конце концов, я лучший боец Портовой Мафии.       Мужчина тепло улыбнулся, и Огай поджал губы, заправляя прядку выбившихся волос ему за ухо, улыбнулся в ответ, немного надрывно, но все так же ласково, любяще.       — Хорошо. Постарайся, Осаму-чан, — проговорил Мори, целуя его в макушку.