* * *
Все начинается в банках Сингапура. Я вижу это воочию – как деньги текут невидимым цифровым потоком, капают центами, долларами, сотнями тысяч долларов туда, куда они, казалось бы, и должны капать. Дальше – сложнее. Приложение-трекер работает круглосуточно, отправляя мне на мобильный сотни уведомлений, и я присасываюсь к нему, словно жаждущий – к воде, словно голодный – к куриному бульону и размоченному в нем хлебному мякишу. Я извлекаю документы, к которым у меня есть доступ, сверяю счета и выписываю бесконечные ряды фамилий, отслеживая переводы и суммируя их, чтобы получилась конкретная сумма. Один прямой перевод – слишком глупо, Белкин бы так не поступил. И он действительно так не поступает. Он действует умно. Государственные деньги растекаются по счетам на Белизе, в Малайзии, на Арубе. Я облизываю пересохшие губы, снимаю пиджак и ожесточенно пишу маркером на доске с бумажными листами, срывая один за другим: не то, не то, не то… В какой-то момент я думаю: а может, Белкин тут ни при чем? Схемы кажутся чистыми. Денежные потоки не зацикливаются, не возвращаются отмытыми в те же руки, из которых ушли, и уж тем более они минуют Белкина. Но вся эта схема слишком стройная, чтобы он о ней не знал. И слишком изящная, чтобы он не имел к ней отношения. Рома всегда изящен. В выборе своих канареечных галстуков. В каждом движении. В сексе. Даже в том, с каким благородством он держит бокал с шампанским, когда произносит очередную заготовленную речь. Я не сплю третьи сутки. Я на взводе – обнаженный нерв, уже готовый, чтобы по нему ударили током. И по мне бьют – каждый денежный перевод как разряд, каждый миллион рублей – как пощечина. Я ожесточенно тру уши, дергаю себя за волосы и мечусь по кабинету, как подбитый селезень. Такой же тупой, так же привязанный к месту – неспособный улететь, не имеющий шанса прекратить свои муки по собственному желанию. Транзакций все больше и больше – Белкин утопает в них, и скоро его совсем не останется; он приговорит себя на такой срок, что не будет больше ни сёрфа, ни тачек, ни шикарных костюмов. У меня сухо во рту и влажно в подмышках, во мне десять двойных эспрессо, и из-за этого меня колотит, как в лихорадке. Схема сложилась. Я стою, откинувшись лопатками на прозрачную стену кабинета, и смотрю на доску, исписанную мелким убористым почерком. Выделенные государством деньги разделяются, словно стайка рыбешек в бурном потоке, а затем уплывают в чьи-то карманы. И я говорю себе: всё. Вот она, твоя вера в людей. Вот она, твоя надежда на то, что в России умеют не воровать и не распиливать. Ты же не верил в людей, дурак, ты же сто лет в этом бизнесе и должен был догадаться! Ты же… Ты же ослеп! Ты же из-за Белкина света белого не видел! Рома, Рома, Рома – весь мир сошелся на Роме, собрался в крошечную точку на радужке его глаза, в выпуклую родинку на его щеке, в трещинку на его губах. Я сметаю со стола бумаги, отшвыриваю клавиатуру, сдираю с доски бумажные плакаты и комкаю их в приступе ярости. Мне было все равно, когда я сам мог лишиться пятнадцати лет жизни – но теперь я словно в кипятке, и все горит вокруг меня, все бурлит, обваривает до мяса, и это так больно, что я ору и разношу экран своего компьютера клюшкой для мини-гольфа. На этаже нет никого, кроме меня, и я беснуюсь, как припадочный, бью клюшкой снова, и снова, и снова; и понимаю, что больше никогда не ударю ею по мячу, что не будет больше мини-гольфа по средам, боулинга по четвергам и элитных столичных клубов с привозными диджеями – по пятницам. Зачем, - думаю я, ожесточенно разламывая монитор и вырывая из него провода, - зачем, зачем! Зачем ты в это ввязался! Почему тебе не сиделось! Зачем ты вымазался в этом дерьме по самые уши! Неужели ты не мог быть в стороне, чтобы я вывел на чистую воду кого-нибудь другого?! Потом злость исчерпывается, и я обмякаю, сползаю на пол разгромленного кабинета, прижимаюсь лбом к своему рабочему столу и тихо плачу, глотая слезы и давясь.* * *
У меня все получилось. Меня не посадят… Никакой радости от этой мысли я не испытываю.* * *
У подполковника Масловой блестящие звездочки на погонах, блестящие от возбуждения глаза и, несомненно, блестящие перспективы карьерного роста. Я кладу флешку с данными на стол, а Савелов придвигает её к подполковничьей наманикюренной руке. - Прекрасно! – восклицает Маслова. – Теперь они у нас подпрыгнут вместе со своим замминистра… - Что с моим паспортом? – спрашиваю я. Голос у меня сиплый, словно прокуренный. Наверное, сорвал вчера, когда громил кабинет. - Ну, здесь же не паспортный стол, - говорит Маслова, вставляя флешку в порт ноутбука и торопливо просматривая списки переводов. - Мы сейчас обработаем информацию, сдадим отчет, и получишь тогда… Я замечаю, как Савелов поворачивает голову и несколько секунд смотрит на свою начальницу – бабищу при погонах, в светло-голубой спецовке и с губами, выпяченными уточкой. Взгляд у него странный. Помедлив, Савелов поворачивается ко мне, потирает подбородок и говорит: - Короче, собирай вещи и жди звонка. Бросив на Маслову последний взгляд, я встаю и выхожу из кабинета.* * *
Секретарши встречают меня безупречными улыбками и подтверждают кивками: он у себя. В случае с Ромой, «у себя» не ограничивается его кабинетом. Он везде «у себя» - во всем этом проклятом здании, сером, прохладном и стеклянном, отдраенном клининг-компанией до стерильности. Конкретно сейчас «у себя» - это в кафешке для высшего руководства, расположенной на последнем этаже. Из четырех белоснежных столиков занят один, и Рома радостно мне из-за него улыбается. - Макс, дорогой… - говорит он, опуская кофейную чашку на поверхность стола. - Садись, пожалуйста. Потом бросает передо мной папку. - Вот, зовут на «Текранч» в Калифорнию, - сообщает он. - Наконец-то сможем привлечь их компанию… - Чтобы потом их кинуть? Я отбрасываю от себя папку и смотрю куда угодно, только не на Рому. Какое-то время он на меня пялится, а затем несмело улыбается уголком губ. - Прости?.. Меня накрывает мощное дежавю. Не хватает только ночной реки, остывающей палубы и стакана с виски в руках. - Ром, - говорю я, не отрывая взгляда от окна. - Я сдал тебя Савелову. Рома оглядывается, словно проверяя, никто ли нас не слышит. Идя на поводу у его паранойи, я оглядываюсь тоже, а потом возвращаюсь к разглядыванию окон. Пейзаж я не вижу – просто не могу сфокусировать взгляд. - Я так и чувствовал, что стучишь, - мрачно говорит Рома. И берет со стола чашку кофе, поднося ее к лицу. - Ути-ути-ути, - говорю я, хотя на самом деле мне хочется разбить его голову об этот стол. Ярость клокочет внутри, подпитанная предательством и разочарованием. - Старик, - спокойно говорит Рома, - у тебя на меня ничего нет. - Схемы транзакций, однодневки, - говорю я, продолжая смотреть в окно. – Все, вплоть до оффшоров. Пересилив себя, быстро перевожу взгляд на Рому. Тот делает глоток и отставляет чашку. Отводит от меня взгляд и без улыбки смотрит в окно. - Ты бы сам не догадался. Голос у Ромы задумчивый. - Стартап один помог, - говорю я. Теперь моя очередь пожирать его глазами. - Цифрон, - роняет Белкин. - Цифрон. Он улыбается. И я понимаю, что не могу объяснить, зачем я тут нахожусь. Я должен быть у себя в номере – ждать от Савелова звонка, загранпаспорта и разрешения покинуть Москву. Но я почему-то не в отеле. - Недооценил я инновацию, - признает Рома. Испуганным он не выглядит. А может, просто очень хорошо держит себя в руках. - Увел деньги, выбросил патент на помойку, - отрезаю я. - Вот и все твои инновации. - Это же бизнес, Макс, - говорит Рома, глядя на меня в упор. Голос у него выхолощено-равнодушный. - Тебе ли не знать. Я встаю, опираясь руками на стол, и наклоняюсь к его лицу. - Это воровство, Рома! – громко, с раздражением в голосе говорю я. - Во-ро-вство! Он встает, не отводя от меня взгляд. Его волосы идеально уложены; пиджак серый, а рубашка – бежевая, в широкую горизонтальную полоску. По своим меркам Рома выглядит почти траурно. Словно предвидел, что именно сегодня его, как больную собаку, пристрелит его любовник и друг. Я не должен испытывать вину за предательство. Кажется, я говорю себе это уже в тысячный раз. Я не должен. Испытывать. Вину. Окажись Рома чист, мое расследование бы к нему не привело. - … причем воровство не у мифической сверхдержавы, - заканчиваю я, - а у нормальных простых ребят, которые хотели как лучше. Ты же сам таким был до знакомства с госбюджетом! Он не вздрагивает. Не отшатывается. Не строит из себя обиженного. Только говорит: - Я и сейчас такой. А потом, чуть помолчав, добавляет: - Просто масштаб изменился. Это звучит так просто и так… адекватно, что мне почти больно. Я сглатываю, следя за Ромиными губами и позволяя ему договорить. Я уже знаю, зачем сюда примчался. Почему приехал к человеку, которого должен был посадить. Я знаю, что никакие силы небесные, никакие угрозы со стороны МВД не заставят меня сделать это с Ромой. Только не так. К нему не нагрянут среди ночи, не повяжут в наручники и не предъявят такую же папку обвинений, как мне. Папку, в которой будет немного правды, и море левого дерьма. Я должен был его предупредить. - Я надеялся, мы с тобой найдем общий язык, - тихо говорит Рома. - Если бы не лег под ментов, то стал бы миллионером под солнцем. Сердце сжимается, стянутое леской, опутанное, одурманенное. Я отворачиваюсь. - Ну, повесили бы на тебя еще один хвост… - Рома смотрит на меня голодными глазами. Не мечется в панике, не торопится домой – собрать бабло и ускользнуть за границу, пока еще есть возможность. Он ничего этого не делает – только смотрит на меня, как будто хочет дотронуться до моего локтя, но знает, что я за такое разобью ему нос. - Одумайся! – просит он, повышая голос. Только сейчас краем сознания я понимаю: Рома меня не подставлял. Он подставил «цифронщиков», да… Но лично меня он сделал совладельцем их фирмы. Своим доверенным лицом. Будто хотел повязать, примотать к себе намертво слоем вранья и финансовых афер, подмаслить баблом и перспективами. Как будто надеялся… Я сглатываю, дергая кадыком, и не позволяю себе додумать эту мысль. - Поздно, - говорю я, опираясь ладонью на окно. Колени слабеют, словно из меня выдернули стержень. Лишили всего, на чем держалась моя жизнь в последние полгода. - Полчаса тому назад все ушло в МВД. Рома смотрит в окно, усмехается и разочарованно качает головой. - Они тебя живьем сожрут, - сдержанно говорит он. - Справлюсь, Рома, - отвечаю я. И разворачиваюсь, направляясь к выходу с этажа. - Справлюсь…* * *
Позже Рома кричит мне в спину: - Да тебя же самого первым закроют! Ты там в каждом документе, в каждой схеме! Он кричит, а я иду, сунув руки в карманы, ощущая странное жжение в груди. Я не хочу его слышать. Я не могу его слышать. Я сделал все, чтобы его не застали врасплох. Больше от меня не зависит ровным счетом ничего.* * *
Варенникову прилюдно вручают постановление о задержании, и интернет разрывает сотнями фотографий и кричащих заголовков, как будто в него бросили информационный фугас. «Коррупция проникла в инвестиции!» «Бедные родственники: деньги на счетах двоюродного брата замминистра Варенникова оказались связаны с государственным тендером через ряд оффшорных компаний!» «Замминистра Игорь Петрович Варенников отрицает свою причастность к обнародованным документам!» «Новые улики в деле против замминистра!» «Проворовались!..» Блогосферу лихорадит. Когда вяжут одного чиновника, - думаю я, - люди так радуются, словно дюжина других не сядет на его место, не присосется к тем же финансовым потокам, не подгребет те же тендеры под себя. Шохин метит на повышение, а вместе с Шохиным путь к кормушке прогрызает шушера вроде подполковника Масловой, Савелова и им подобных. Звезды шоу-бизнеса комментируют сложившуюся ситуацию, словно им есть до нее дело. Силовиков обвиняют в блицкриге против соседей по пищевой цепочке, принимая ставки о том, кто следующим попадет под гребенку судебных процессов и дискредитаций. Интернет бурлит. Уведомления о важных новостях всплывают на моем мобильнике ежесекундно, и только одной новости среди них я не вижу: той, которая расскажет об аресте Ромы Белкина. - Привет, Макс! – кричит Берни. - Как Москва? Ты когда назад? Пролистав обновления в сотый раз, я убираю мобильник и смотрю в камеру ноутбука. - Я… я скоро вернусь, - говорю растерянно, пытаясь взять себя в руки. И зачем-то спрашиваю: - Как Эмма? Я делаю это не из вежливости. И не потому, что мне действительно интересно, что там с Эммой. Я делаю это на автомате: Берни и Эмма – мой образец, мой идеал семьи. Они счастливы там, на Бали? Пока у меня вся жизнь катится под откос – у них все хорошо? Я надеюсь, что да. - У нее все хорошо! - отвечает на мои мысли Берни. И наклоняется к камере. - Тут все тебя ждут! Внутри что-то дергается. Так пульсирует нарыв – тупой болью, тягучей и липкой. Прости, Берни, - думаю я. Я так надеялся, что у меня получится, как у вас с Эммой. Чтобы раз и навсегда, чтобы большая и светлая любовь до гроба. Я так хотел по-нормальному, по-людски, чтобы не только спать вместе, но и быть вместе, и думать вместе, и делать вместе что-то стоящее. У меня почти получилось. А потом оказалось, что я наивный болван. - Мне нужно идти, Берни, - говорю я, захлопываю крышку ноутбука и еще долго смотрю в стену. А потом сажусь проверять новости. Об аресте Белкина там по-прежнему ни слова.* * *
Идя на встречу с Савеловым, я ненадолго задерживаюсь у ларька с книгами и за пару секунд отыскиваю то, что мне нужно. Оплачиваю мелкой наличкой из карманов, а потом перебегаю дорогу и ныряю в маленький парк, перепрыгиваю через клумбу и выскакиваю на аллею, где меня уже ждет поглядывающий на часы Савелов. На мне ни одной цветной шмотки – все черное, даже рубашка. Как будто все оттенки палитры теперь напоминают мне о горчичных галстуках, бирюзовых пиджаках, бежевых штанах и рубашках в клеточку. - Загран принес? – бросаю я. - Нет, - говорит Савелов, убирая руки в карманы штанов. И молчит так долго, что за это время я успеваю покрыться липкой испариной. - Шеф рвет и мечет. - Как это рвет и мечет? – тихо спрашиваю я. Кажется, у меня взмок даже затылок. Рубашка липнет между лопатками, и мне иррационально хочется очутиться в ближайшей душевой, а не за три тысячи километров отсюда, где-нибудь в Лондоне или Осло. - У меня с тобой договор был! - Был… - задумчиво роняет Савелов. - А ты Белкину дал уйти. - Вам Варенникова мало?! – хриплю я. Голос скатывается вниз, горло перехватывает, и мне хочется ощупать шею на предмет наличия там веревки. - Шохину нужен Белкин, - говорит Савелов. - А Белкина нет. У каждого свой интерес… Я чувствую страшную, безмолвную, разламывающую меня на куски ярость, и упираю руки в бока, просто чтобы куда-то их деть. Если я этого не сделаю, то разобью Савелову его гнусную рожу. - А твой в чем? – спрашиваю я. - Министерство, госкорпорации, миллионы… - тянет Савелов. А потом заканчивает: - Карьера. Я хохочу. Я хохочу так, что люди, идущие по аллее, начинают оглядываться на нас. - Ну не подонок ли ты после этого? – кричу я. - Ну хоть клочок достоинства у тебя есть?! Голос дребезжит, как несмазанная колымага, а мне смешно – господи, мне так смешно, что я почти хочу расцеловать Савелова. Или убить. Или и то, и другое. Всегда находил посмертные расцеловывания в гробу циничными, но на этот раз я готов отказаться от своих убеждений и поцеловать Савелова в обе его холодные бледные щеки. Он и сейчас холодный и бледный. И пялится. - Да нахрена я вообще в эту жопу полез, а? – кричу я в небо, отворачиваясь, меряя аллею шагами и ударяя мыском туфли по бордюру. - Фак! Когда я оборачиваюсь к Савелову, он стоит в защитной позе – скрестив руки на груди, нахмурив брови, всячески эмоционально от меня отгородившись. Похоже, из-за Белкина его тоже нагнут. К счастью, у Ромы наверняка имеется пара-тройка путей для отступления, благодаря которым ни одна ментовская гнида его теперь не возьмет. Внутри вспухает радость – слепая, обидная, но все-таки это именно радость, ее ни с чем не спутаешь. Я счастлив, что не отдал Белкина этому обмудку. - Сука, лучше бы сразу в тюрьму сел! – кричу я, бросаясь к Савелову. - Вот из-за таких как ты, карьеристов тупых, в этой стране только через жопу жить получается! Поэтому все валят! Он не говорит мне ни слова. Не просит связаться с Белкиным, не требует помочь, не делает предложений, от которых невозможно отказаться. Словно понимает, что торговаться со мной уже поздно. Я снова отхожу к бордюру, дыша глубоко, как после бега, потом возвращаюсь и брызгаю слюной ему в лицо: - Пошел ты! И еще: - Без тебя справлюсь! Голос у меня тихий и злобный. Знать не знаю, как я буду справляться – да у меня и шансов-то нет, особенно если Рома исполнил обещание и повязал меня с распилом бюджета. Но ронять лицо и умолять о чем-то Савелова я не стану. Только не теперь. Уже направляясь к выходу из парка, я вспоминаю о чем-то, возвращаюсь и бросаю в Савелова тощую недорогую книжонку. Когда я покупал ее в ларьке, это казалось мне милым, хоть и слегка ироничным жестом. - На, учись, - выплевываю я. - Лох… Обложка гласит: «Игры на бирже». Я ухожу, вспоминая наш разговор в чебуречной. Знаю я таких «друзей», мудила, - думаю я. Я теперь всяких «друзей» знаю… «Друзей»-идиотов, которые скупили хреновые акции и не смогли сыграть на короткой. «Друзей»-неудачников, которых на самом деле не существует, потому что приписанные им глупости совершил ты сам. «Друзей»-уебков, которые на самом деле существуют, и кажутся тебе в три раза более важными, чем ты сам. А потом они кладут хуй на вашу дружбу, выдирают из твоей груди сердце вместе с ошметком легких, куском артерии и прилепившейся бронхой, и швыряют все это вниз, на асфальт. Я вытираю рукавом взмокший лоб и заскакиваю в тачку. Выруливаю со стоянки, не имея ни малейшего представления, куда теперь ехать и что делать, и какое-то время просто сжимаю мобильник в руке. Вместе с пульсом в виске бьется мысль: может, позвонить Роме? Он не дурак, он давно уже должен был избавиться от этого номера, оборвать все контакты, может даже покинуть Москву. Но я все равно глупо надеюсь, что если я позвоню, то через три гудка в трубке щелкнет, и знакомый голос скажет: «Ма-а-акс, дорогой!» Пока я уговариваю себя быть взрослым мальчиком и не унижаться, телефон вдруг начинает вибрировать. - Да, Алён, - говорю я, поднося трубку к лицу.