Доверяй. Почитай. Повинуйся

«Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!» Рим. 11:33 

Всё началось глубокой ночью: в неразберихе, кромешной темноте и с этой пугающей тревогой, пока Алекс впопыхах пыталась застегнуть на себе одежду. За стеклом, заплёванным холодным дождем, беспокойно мигал уличный фонарь, и девушка видела в отголосках света не то людей, не то тени, блуждающие внизу. Фэйт стоило больших усилий заставить Алекс хотя бы вылезти из-под кровати: она нашла её там испуганную и плачущую, но всё равно помогла подняться и не отвернулась так, как это сделал Джон. Кожа под повязками горела, и свежие раны хотелось расчесывать ногтями снова и снова, хотя от букв — тех, до которых Алекс смогла дотянуться — давно остались лишь лысеющие пятна голой плоти. «Каждый принимает метку по-разному», — так Фэйт сказала ей, и Бэйкер только оставалось смириться с ней. Горловина рубашки, застегнутая прямо под горло, сдавливала дыхание, и какое-то время Бэйкер стояла у окна, пытаясь разглядеть снаружи какое-то движение. Из этого дома плохо было видно церковь, только отблески на соседних выбеленных зданиях и перегородках, но Алекс знала, что остальные жители острова сейчас медленно стекаются к воротам. — Выпей, — Фэйт какое-то время стояла поодаль, затем, мучаясь от безделья, сняла мокрые от крови простыни и аккуратно сложила их в стирку. Бэйкер знала, что это будет продолжаться до тех пор, пока едва заметные порезы не затянутся, а глубокие не превратятся в уродливые шрамы, но до искупления ей было еще очень далеко. Возможно, когда шрамы заживут, а в голове появится корка, способная отделить правду ото лжи, станет легче. Когда Алекс опомнилась от собственных мыслей и скосила глаза на вестницу, та уже протягивала ей полный стакан воды. — Я не хочу, — запах Блажи преследовал с тех самых пор, как она оказалась дома, и с каждой минутой сопротивляться ему было всё сложнее. Особенно когда он сам тянулся к тебе и был готов безвозмездно отдаться. — Почему? Фэйт едва смогла сдержать удивление. Алекс долго смотрела сначала на протянутую руку, затем на вестницу, но затем нашла в себе силы и снова перевела взгляд на темный двор. — Мне от неё плохо, — стоило сказать об этом до того, как зрачки полностью перестали реагировать на свет, а болезненная резь в глазах не стала причинять боль, несравнимую с наслаждением от Блажи. — Боль уйдет, Алекс, — вестница будто прочитала её мысли. — Если тебе сейчас нужно собраться и пережить это. Бэйкер смотрела на Фэйт и не находила в её лице ни капли сочувствия: Джейкоб не был ей родным братом, но оставался частью семьи, поэтому всё происходящее казалось таким ненастоящим, будто она до сих пор спала и видела сон. А когда Алекс проснется, на краю сознания останется только неприятное колючее чувство и ничего более. И всё будет как раньше. Голова отказывалась принимать мысль о том, что когда они выйдут наружу, всё придется пережить еще раз — унижение, стыд, страх — и ей придется справляться в одиночестве. — Это не выход, — голос Алекс начал сдаваться, она сама понимала это, потому что не могла отвести взгляд от протянутого ей стакана. Сердце взволнованно ударилось о рёбра, когда Фэйт опустила руку и прекратила настаивать. — Блажь — это Божья благодать, — сказала она спустя секунду. — Тебе не следует так легкомысленно от неё отказываться, особенно когда Он тянется к тебе и желает лишь помочь. Этот ответ будет иметь для неё последствия; за последние несколько недель событий происходило так много, что только глядя на календарь в доме Раев, Алекс поняла, как давно у неё не было месячных. Это было только начало, но собственные доводы беспомощно тонули под уверенностью Фэйт и тем, что у Бэйкер почти закончились силы отказываться. Она почти согласилась, когда вестница вдруг улыбнулась и сказала, что им нужно торопиться. Выходя из дома, Алекс мазнула глазами по своему отражению в зеркале и увидела только какое-то невыразительное бледное лицо со сквозными дырами вместо глаз. До церкви они добрели в молчании — холодная ночь вынудила Фэйт переодеться, и теперь Бэйкер впервые за долгое время видела её совсем другой, будто бы лишенной этой Божественной сути. Алекс уже видела, что даже Джозеф мог быть всего лишь человеком, поэтому не понимала, отчего удивляется теперь. Утопая в свежей грязи, под сплошной стеной дождя они вышли на залитый светом пятачок перед распахнутыми воротами церкви; раньше с подготовкой к утренним проповедям Фэйт всегда помогала Алекс, но теперь дощатый пол под ногами был устлан месивом из затоптанных лепестков, и они наступали на эту грязь снова и снова, пока от былой светлой сути не осталось ничего божественного. Бэйкер упрямо смотрела в пол, считая чужие ноги, даже когда они остановились почти в самом проходе, не имея возможности двинуться дальше из-за столпотворения. Мокрые волосы прилипли к лицу и теперь источали этот невероятно навязчивый запах краски; Алекс пыталась выловить из чужих голосов хоть один знакомый, поэтому чувствовала себя растерянной и несчастной, даже когда знала, что Фэйт придерживает её за локоть. У неё было слишком много вопросов, но толпа испуганных и буквально сдернутых с постели людей не могла дать ничего, кроме надуманных слухов или слов сожаления. Даже когда Алекс услышала голос Джозефа где-то у алтаря и вскинула голову, собственный рост не позволил разглядеть ничего, кроме чужих спин и затылков. Из-за шума — снаружи и того, который был внутри неё самой — Бэйкер не услышала ничего из того, что Джозеф говорил. Свежие раны беспощадно ныли под вымокшей одеждой, и Алекс вздрагивала, когда со спины снова кусал холодный сквозняк. Она бы хотела увидеть Джозефа и сказать, что ей жаль, но в голове эти слова звучали на порядок лучше, чем из уст грешницы — из породы тех, которых нужно истреблять. — Утром мы получили сообщение из Уайттейл, — когда люди услышали знакомые слова, то волна шума будто бы сошла на нет и растворилась в этом тяжелом ожидании. — Я должен был съездить сам и… от бункера Джейкоба остались одни обломки, пепел и… Алекс никогда точно не могла сказать, о чём думал Джозеф, но теперь от одного тона его голоса становилось неприятно и горько, словно от неё самой оторвали кусок плоти. — Все добровольцы, те, кто находился на соседних аванпостах и патрулях, сейчас задействованы на поисковых работах, — ни одного слова о Джейкобе. — Мы надеемся уже к следующему утру получить полную картину происходящего, а пока… Джозеф пытался выбирать слова, говорил аккуратно, ставил эти мелкие и случайные паузы, словно сам смирялся с каждой мыслью и вместе с тем делал её реальной для себя. — Кто это сделал? Голос из толпы людей поддержался несколькими другими: уже через секунду человеческий шум снова накрыл с головой, и от него заныло в висках. Сиду едва удалось перекричать этот гомон, и Бэйкер впервые услышала, как он повысил тон. — Прежде чем сказать это, я хочу быть уверен в том, что каждый помнит Откровение, которое я передал вам, — Алекс не узнавала голос Джозефа, настолько он ей показался холодным и чужим. — Если вам кажется, что человек заслуживает смерти… или мести, значит, что он нуждается в искуплении даже сильнее, чем люди, которых вы любите. Джозеф говорил и о ней тоже — именно поэтому Бэйкер до сих пор дышала и видела свет. Она должна была опровергнуть эту кособокую истину или возмутиться, но теперь на своей шкуре знала, что эти слова — не пустой звук. — Младший помощник Маккензи — не злодей и не дьявол, он всего лишь человек, сошедший с пути, — продолжил Сид. — Мы должны донести это до него и помочь вернуться. Мы уже видели, к чему ведет месть. Сегодня он отнял у меня брата, и он пожалеет об этом, но больше никто и никогда не посмеет отнимать у нас. Это не было угрозой, но неприятное чувство, похожее на страх, всё равно очутилось внутри. Слухи расходились быстрее, чем заразная болезнь, поэтому никто из собравшихся не выглядел удивленным, они будто лишь получили подтверждение своим опасениям. Джозефу стоило лишь сказать, и они бы сорвались с цепи — Алекс была поражена тому, что он не сделал этого. Прошло буквально несколько минут толкотни, прежде чем Бэйкер кто-то узнал: она отвернулась к Фэйт, но почему-то всё равно ощутила на спине этот игольчатый и неприятный взгляд. На рассвете они похоронили Джейкоба — прямо на острове, посреди небольшого леса, который не успели застроить или переоборудовать под нужды церкви. Холодная осень завывала ветром со всех сторон, но люди упрямо выстояли всю службу: многие одевались впопыхах, не заботясь о погоде, и склизкая, холодная морось, которая грозилась превратиться в настоящий ливень, щедро заливала и церковников, и свежевскопанную могилу. Алекс подумала, что сможет поверить в происходящее, когда увидит Джейкоба, но этого всё не происходило — закрытый гроб, у неё за спиной плакали незнакомые люди, но она не ощущала ровным счетом ничего, кроме невыносимого холода. Фэйт предложила подойти поближе, прямо к Джозефу и Джону, но Алекс отказалась: они заняли место у самого края процессии, которая сопровождала Сидов из церкви, и с пригорка наблюдали за тем, как дощатый и явно сбитый наспех гроб погружают вниз. — Верные из Уайттейл сказали, что помощнику даже не хватило чести дать нам знать, — пожилой эдемщик склонил зонт над ними обеими. — Трусливый выродок. — Как его нашли? — Алекс никогда не была на похоронах, но понимала, что это плохой вопрос. Ни Фэйт, ни церковник не стали затыкать ей рот. — То, что от него осталось, — неестественно спокойно ответил он. — Помощник бросил тело Судьям. Почему нам не поступить с ним так же? По крайней мере, мы сможем почтить память своего брата. Джейкоб — имей он право голоса — сказал бы, что хорошее мясо не должно пропадать зря. Алекс решила не высказывать эту мысль, поэтому вернула внимание к лесу, где несколько человек уже стали вооружаться лопатами. Джон и Джозеф стояли прямо над могилой и молчали — Бэйкер могла только представить, каких усилий стоило им обоим это спокойствие, поэтому продолжала смотреть, пока всё не закончилось. Когда они утром вернулись в церковь, — продрогшие и мокрые с головы до ног — Фэйт сказала, что ей нужно поддержать братьев. Алекс не хотела оставаться одной, но еще сильнее не хотела затягивать происходящее или пытаться найти в себе крохи сожаления. Единственная светлая мысль о том, что уже днём она будет далеко от острова и от людей, перед которыми было стыдно, постепенно теряла свою сладость. Бэйкер из церковного придела наблюдала за тем, как Фэйт исчезает в толпе вымокших людей и появляется уже у самого алтаря, чтобы обнять сначала Джозефа, а затем и Джона. После всего, что вестница ей рассказала, эти объятия показались какими-то фальшивыми, но грудь всё равно болезненно уколола ревность. Алекс тоже стоило быть там и выказать свои соболезнования, но она понимала, что её слова будут лишними — после всего, что она сделала для этих людей, она не имела права даже разговаривать с их Отцом. Когда наступило время молитвы, сладкая мысль исчезла совсем: Бэйкер слишком тяжело далось признание того, что после произошедшего Джозеф не отпустит Фэйт, и ей придется снова становиться частью этого мира, а так же безуспешно отмывать от своего лица это приставшее и старое кровавое пятно, на которое все будут смотреть, как на клеймо. Алекс долгое время подбирала слова, но затем поступила трусливо — настолько, что ненавидела себя за это. Когда церемония закончилась, и люди потянулись на выход, она последовала за ними, а не осталась в числе немногих, кто хотел помолиться еще раз или поддержать семью. Осенняя лихорадка почти сломала её, превратив из разбитого, но заново склеенного человека в ворох бесцветного стекла. Сначала Алекс пыталась успокаивать себя мыслью о том, что она заслужила это, и теперь несет соразмерное наказание, пересчитывала имена людей, которые покоились на её плечах, но затем Джон перестал ей сниться совсем. Он уехал в Уайттейл сразу, как представилась возможность, а все условности были соблюдены — подсчитывать убытки, искать помощника Маккензи и восстанавливать разрушенное им. Алекс не знала его, но уже ненавидела, потому что её крохотный и хрупкий мир покосился набекрень и был готов рухнуть вниз, просто дожидался следующего порыва ветра. Сказки Фэйт о месте, в котором Бэйкер будет хорошо, и где её не будут ни знать, ни осуждать, по-прежнему оставались лишь сказками — она слушала их, когда просыпалась или когда пыталась снова сжаться в комок в окружении четырех углов, но затем всё равно заходила в ванную и железной мочалкой выскребала кожу в тех местах, где до неё когда-то дотрагивались. Былую чистоту было не вернуть, но она пыталась каждый день. Не прошло и недели, а дурные вести стали сыпаться на них одна за другой: сначала до острова дошли слухи о том, что ополчение ведет подрывную деятельность даже против мирных. Что люди грабят и убивают невинных, что месть застилает им глаза, и что погибших становится всё больше и больше. Живя у Раев, Алекс писала об этом тоже, и теперь всё становилось лишь хуже, скручиваясь узлом прямо в эпицентре. Первых дезертиров поймали вечером того же дня, когда на двери церкви выклеили очередной список погибших. За побегами посыпалось воровство и одно убийство — всё это происходило на острове, прямо у них на глазах, но Алекс упрямо закрывалась от них и не желала принимать участие ни в чем, что не касалось её жизни. Фэйт разрешила не выходить из дома и не возвращаться в место, где она спала раньше, Фэйт приносила ей еду и пересказывала каждую службу, Фэйт была её окошком во внешний мир. Алекс и сама не заметила, как начала доверять ей больше положенного. Новый мир был маленьким и светлым настолько, что когда в одном из недавно отстроенных домов нашли женщину со вспоротыми венами, Бэйкер не поверила этому тоже. Это тоже был путь — она только не понимала, куда. Бог ответов не давал, даже когда Алекс молилась несколько часов подряд и в оглушающей тишине пыталась найти хоть какой-то звук. Это в кои-то веки казалось ей справедливым откликом на её действия, и она не могла осуждать Его за отсутствие ответа. Бессонная ночь, ожесточенная пытка мочалкой по пятому кругу и самобичевание привели её к достаточно ожидаемому безумию: через несколько ночей Алекс нашла в себе силы покинуть дом, чтобы помолиться в церкви. Возможно, ей могли ответить только там. Бэйкер по привычке несколько раз обошла остров, избегая освещенных мест, где патрульные могли бы заметить её, бесцельно шатающуюся, и уличить в чем-то плохом. В доме Джозефа свет не горел — Алекс провела несколько минут в начале длинного моста, созерцая тёмные и неприветливые окна, в надежде, что получит какой-то знак, но не дождалась и побрела дальше по ей ведомому пути. Сырая от дождя земля хорошо запоминала любые шаги: Бэйкер первое время пыталась выбирать дорогу, но затем начала идти прямо по невысохшей грязи, инстинктивно избегая того места, где совсем недавно перекапывали траву. Алекс еще никогда так отчаянно не нуждалась в ответе на свои молитвы, даже когда ей казалось, будто она в тюрьме, а Сиды удерживают её и пользуются ею. Только из-за этого опустошения Бэйкер и не подготовила нужных слов: створка двери в церкви натужно заскрипела, стоило её отодвинуть, но Джозеф даже не повернулся на звук. Алекс так и осталась в этой всепожирающей темноте, наблюдая за тем, как у алтаря тлеют худые свечи: она догадывалась, что он может быть здесь, но до последнего надеялась оттянуть эту встречу. Джозеф сидел в первых рядах, наравне с незримыми прихожанами, которых встречал каждый день — Бэйкер пришлось, с трудом переставляя ноги, преодолеть это расстояние, смирившись со скрипящими половицами. Сид не взглянул на неё, даже когда она подошла почти вплотную и остановилась рядом, думая, можно ли ей присоединиться. Он сидел, сгорбившись и сцепив руки, словно совсем потерял способность двигаться. — Почему ты не спишь? — у Алекс не было права задавать такие вопросы. Когда-то ей казалось, что они с Джозефом могли стать больше, чем просто чужаками, но собственные грехи расставили всё по местам. Раны под рубашкой извивались, и те порезы, которые всё же проступили наружу, напомнили о себе и о том, насколько она недостойна. — Еще слишком много работы, — севшим голосом отозвался Джозеф. Он долго думал, прежде чем ответить, и Алекс успела возненавидеть себя за свой вопрос. Джон поступил эгоистично и неправильно, оставив его в таком состоянии. Рядом на лавке Бэйкер увидела книгу, поэтому взяла её в руки и села рядом, пальцами перебирая блестящее тиснение. Фэйт сказала, что им придется остаться, по крайней мере до тех пор, пока в округе снова не наступит долгожданный мир, но Алекс вдруг поняла, что делает это не ради себя и своих эгоистичных желаний. — Я никогда раньше не думала о смерти, — сказала она, зацепившись взглядом за обложку. — Это всегда было так далеко и… я этого не понимаю. Мне жаль, что я не могу помочь. Джозеф ей не ответил — Алекс не увидела, но почувствовала, как он кивнул, глядя куда-то мимо своих рук в пол. Бэйкер поняла, что нужно было придти в другой день: помолиться в другом месте, просто не быть здесь и сейчас. Джозеф был не обязан слушать её, он был даже не обязан помнить её имя: Алекс долго боролась с собственным телом, силясь встать и уйти. — Я думал, что знаю, чего хочет от меня Бог, — вдруг тихо произнес Джозеф, и Алекс ощутила всю неправильность этого разговора, будто её тут быть не должно. — Знаю, поэтому готов передать своим детям пророчество, отданное мне Им. Бэйкер никогда не думала о Джозефе, как о человеке — из плоти и крови, с собственными мыслями и волнениями. Теперь она не понимала, как имела право приходить и жаловаться на жизнь, требуя от него больше из того, на что он был способен. — И я был готов отдать Ему всё, что он попросит взамен за это знание, — Сид не ждал от неё ответа, он продолжал говорить, пока Алекс боролась с этими странными чувствами. — Мне и в голову не приходило, что одной из таких жертв сможет стать и мой брат. Когда Бэйкер была в отчаянии, сходила с пути или боялась идти дальше, Джозеф оказывался рядом — Алекс было невыносимо больно думать и знать, что она не сможет отплатить ему тем же. — От нас никогда ничего не зависит, — сказала она, когда мужчина замолчал, снова продолжив разглядывать дощатый пол. Свечи нетерпеливо плясали и подрагивали, оставляя их в этой темноте — Алекс уже не видела Джозефа, только инстинктивно догадывалась о его присутствии. — У Бога есть план, а мы… Подконтрольны этому плану, словно россыпь шахматных фигур в затянувшейся партии. — Я знаю, — в голосе Джозефа не было раздражения от того, что Бэйкер буквально повторяла его слова, записанные в Откровении давным давно. — Но для меня сейчас этого недостаточно. Алекс бы могла посоветовать Сиду прислушаться к себе: наверняка он и сам знал всё правильные ответы, просто отталкивал их от себя из-за этой накопившейся боли и усталости. Наверняка он знал больше, чем она могла предложить. — Фэйт предложила мне уехать, — вдруг сказала девушка, чувствуя, как по лицу из-за этого начинает ползти улыбка. — Я согласилась. — Она очень ценит тебя, — Джозеф и сам был рад завершить этот разговор, поэтому выпрямился и сел ровно, будто не было этой минутной слабости перед малознакомым человеком, чьего имени он не был обязан помнить. — Мне жаль, что я не могу отпустить её сейчас. Мне жаль, что всё складывается для тебя именно так. Бэйкер даже на подсознательном уровне не могла знать, что прошла путь гораздо сложнее и больнее, чем многие из Его детей. Она должна была гордиться собой и этой мучительной дорогой, но поняла в путешествии, как недостойна идти дальше. — Она рассказывала мне о детском лагере, о природе, — продолжила Алекс. — В мире еще так много красивых вещей… Даже если то, что Фэйт рассказывала, окажется неправдой, Бэйкер была рада хранить этот крохотный Рай как едва теплые угольки в огромной холодной печи. — Это место особенное для нашей семьи, — сказал Джозеф. — Оно впервые стало нашим домом после стольких лет разлуки. Бэйкер интуитивно ощутила, что он тоже улыбнулся, хоть в темноте и не видела этого: Алекс несколько долгих мгновений прислушивалась к его ровному дыханию в попытках уловить еще хоть какую-нибудь перемену. — Там я впервые встретил мою Фэйт, — Джозеф никогда не делился с ней подобным, и девушка молчала, боясь прекратить это. — Там я когда-то понял, что в каждом из нас так много нераскрытой веры и любви, которой мы боимся дать выход. Я не виню тебя за то, что ты хочешь уехать — моя церковь давно перестала быть оплотом для нуждающихся, а стала… Полем непрекращающейся битвы. Стала местом, которое ненавидит ополчение, а люди в нём стали врагами для слепых и тех, кто любил множить слухи. — Я хочу обдумать всё, что произошло, — Алекс не хотела признаваться, что боится смотреть людям в глаза, потому что уже давно отклонилась от цели, которой должна была следовать. — Я хотела обойтись без жертв, но выпачкалась сама, и теперь… надо остановиться. И заставить остановиться других. Фэйт говорила, что раньше это место было другим, что семья была другой, но теперь… — Я понимаю. — Люди уже злятся, — продолжила она. — Они напуганы, и веры становится недостаточно. Джозеф лучше неё знал, что происходит на острове последние несколько дней: он снова долго молчал, прежде чем ответить, будто бы подбирал слова. — Я должен смириться с тем, что Бог избрал Джейкоба, чтобы тот стал Его убиенной душой,* — сказал он. — Но не могу. Моей веры тоже оказалось недостаточно. — Это твое предназначение, — неожиданно для себя самой сказала Алекс. — Не отворачивайся от него. Бэйкер показалось, что она не имела право говорить подобное: когда Джозеф не ответил, они несколько минут сидели в тишине, и девушка прислушивалась к тому, как деревянные стены едва слышно скрипят под осенним ветром. Если бы Алекс знала о сути своего предназначения, то была бы рада последовать ему, подчиниться компасу и исполнить то, для чего была рождена. — Ты знаешь, — Джозеф сказал это, словно почувствовал её непреодолимое желание уйти, — я молился. Я спрашивал у Бога, чего он хочет от меня и почему… Я спрашивал у Него совета, хотел добиться ответов. — И? — Алекс не заметила, как перешла на шепот, так сильно боялась перебить Джозефа или нарушить это уединение. — И пришла ты, — когда они встретились глазами в этой почти пугающей темноте, что-то изменилось. Джозеф смотрел на неё, но иначе — словно ему открылось что-то, чего Алекс еще не знала. И она завидовала тому, что не понимает этого. Завидовала, потому что Бог не дает ответов ей, особенно сейчас. Было обидно и больно, что Джозеф говорил об этом сейчас, хоть и не мог знать. — Я тоже, — она безуспешно прочистила горло, прежде чем заговорить, — молилась, пока шла сюда. Молилась каждый день, наизусть перебирала в памяти то, от чего уже избавилась и причиняла себе столько боли, сколько бы Джон ни за что не смог выудить из неё. — О чём? — любопытство в голосе Джозефа было настолько неподдельным, что Алекс растерялась. Она хотела бы — в глубине души — чтобы Джозеф знал об этом тоже. Чтобы ей кто-то помог и подсказал, что делать дальше, но слова застряли где-то внутри. Теперь они оба здесь — пустые люди без цели, лишенные веры и просящие защиты. — Тоже хотела ответов, — сказала она через какое-то время. — Но ничего не… впрочем, не знаю, чего я ожидала? — Так может, это и есть ответ? — Что? Джозеф прищурился, словно ему претила сама мысль о том, что она этого не понимает. — Ты, — сказал он. — Мы друг для друга. Может, это и есть ответ? — Нет, — Бэйкер даже не стала думать над своими словами. Она понимала, как может быть расстроен Джозеф, и как может быть расстроена она сама, чтобы принимать их встречу за судьбу. Только сейчас, сидя так близко, Алекс поняла, как давно он не спал, и что таким она не видела его никогда. Это всколыхнуло в ней какое-то незнакомое теплое чувство, но не жалость — пока Бэйкер искала ему название, Джозеф вдруг положил свою руку поверх её прямо на книгу, и она не нашла в себе сил прекратить это. — Останься. Пожалуйста, — он сказал это спустя несколько долгих секунд молчания, когда Алекс искала в себе силы уйти. Она отвела глаза и отвернулась, выискивая в темноте очертания стен — свечи уже стали крохотными, стали заливать воском подиум, и Бэйкер боялась остаться в этой оглушающей темноте, где снова пролезет наружу всё то, что сводило её с ума. На её месте мог оказаться кто угодно, и тогда это тоже был бы ответ. Алекс убеждала себя в этом слишком долго. — Когда я потеряла своих родителей, мне сказали, что они в Раю, — произнесла она спустя какое-то время. Бэйкер не могла отвести взгляда от руки Джозефа, которая неподвижно накрывала её, и наслаждалась этим теплом, наслаждалась чувством того, что она ему не противна так же, как себе. — Мне было двенадцать, но я знала, что мне лгут. Я… это не особо поможет, но я надеюсь, что Джейкоб сейчас в мире лучше, чем этот. — Как это произошло? — это снова было искреннее любопытство: Джон тоже спрашивал, но иначе. Алекс надоело об этом рассказывать. — Я не… можно я не… — Конечно, — Джозеф не настаивал, и Бэйкер ощутила почти благоговение перед этим поступком. — Я думал, что отдал свою жертву, когда… тоже потерял семью. И теперь я не могу довериться Ему, потому что боюсь, что потеряю её вновь. Он не отпускал её руку, и это подталкивало Алекс к мысли о том, что речь и о ней тоже: Бог видел, как она хотела стать частью этой крохотной радости, но шрамы под одеждой и эта несмываемая грязь тянули её обратно. — Послушание лучше любой жертвы, — сказала она: глаза Джозефа в этом свете казались ей почти черными. Он обхватил её ладонь и сжал, пальцами оглаживая мелкие синяки. — И повиновение лучше тука овнов, — заключил он, опуская взгляд на книгу, которую держала Алекс. — Спасибо. — Я не сказала ничего, чего бы ты не знал сам, — она попыталась улыбнуться, но благодаря почти полному мраку Джозеф этого не заметил. Бэйкер не могла с уверенностью сказать, о чём он думает, но его присутствие и то, что он не оттолкнул её — грешницу и предательницу — говорило о многом. — За то, что пришла, — сказал Сид. — За то, что решила остаться. Алекс не хотела говорить, что пришла вовсе не за этим, столько в голосе Джозефа было странного и непонятного. Он продолжал удерживать её за руку, и девушка просто не могла признаться, что тоже нуждается в помощи — её боли было не сравниться с тем, что переживал он, именно поэтому она поднялась, на прощанье положив вторую ладонь поверх его руки. Джозеф отпустил её с неохотой, но не сказал ничего — Бэйкер опомнилась только на улице, когда холодный ветер проник за шиворот, а ночь вернулась, влажная и пугающая. Фэйт не было в комнате, когда она уходила, и теперь Алекс прислушалась к тишине, которая снова встречала её, как старого товарища. С тех пор, как погиб Джейкоб, они пересекались всё реже и реже: Фэйт почти не спала, и всё свое время уделяла людям и своему брату. Алекс бы хотела быть близкой Джозефу настолько, чтобы между ними не было места недомолвкам и лжи, но понимала, насколько эгоистично звучит эта нужда. Цветочный запах, исходивший от Фэйт, становился всё ярче, и совсем скоро Алекс начала видеть те самые цветные сны, которых ей так не хватало в четырех стенах бункера Джона. Вестница уходила посреди дня, а ночью не возвращалась, выезжала за пределы острова, чтобы оказывать поддержку тем, кто не может жить подле Отца, и каждое такое расставание Бэйкер воспринимала так болезненно, будто любая поездка могла стать для неё последней. У Джозефа находилось милосердие для Маккензи, но хватит ли у него смелости поступить так же?.. Бэйкер не хотела изображать капризного ребенка, поэтому пыталась справляться сама: когда ночной приступ паники проходил, она находила в себе силы выбраться из-под кровати и заново обработать открывшиеся раны. Разговор с Джозефом выбил её из колеи, поэтому утром, когда Фэйт вернулась, Алекс первым делом поинтересовалась, может ли она спуститься на завтрак. Ей требовался совет, а не разрешение, но вестница долго не находила правильных слов, чтобы ответить. — Мы все будем рады тебе, — она наблюдала за тем, как Алекс застегивает рубашку и обувается, и наблюдала слишком пристально, будто ища какой-то мелкий изъян. — Разговор с Джозефом помог тебе? Бэйкер вскинула удивленный взгляд, даже забыв, что она до этого шнуровала ботинки. Фэйт улыбнулась её реакции, но не стала подтрунивать. — Он рассказал, что ты приходила. Еще сказал, что ты изменилась. — Я изменилась? — Ты всегда была такой, просто никто не понимал этого. Алекс не хотела думать, что она всегда была сломленной и покорной: за вратами Эдема не нужен человек, которым она была, но нужен тот, которым она стала. Они не говорили о том, что произошло после её побега, и Бэйкер теперь металась от мысли к мысли, пытаясь соорудить себе хоть какое-нибудь защитное сооружение против чужого любопытства. Джон не хотел, чтобы Алекс знали, как предательницу, но теперь она вынуждена будет снова лгать: тогда ей казалось, что Сид спас её, но на деле он лишь помогал выкопать могилу. Бэйкер спустилась вниз в одиночестве и добралась до столовой в полной тишине — по приезду домой ей казалось, будто люди прячутся от непогоды и плохих вестей точно как она, но в действительности на острове почти никто и не жил. Алекс не хотела интересоваться судьбой остальных, потому что боялась разочаровываться; среди незнакомых женщин на кухне она увидела одну Холли. Они обменялись очень долгим и испытывающим взглядом: Бэйкер бы хотела сказать, что раскаивается, или что Холли не знает всего, но была вынуждена молчать. Спустя какое-то время Алекс инстинктивно поняла, что не дождется от неё первых слов. — Мне можно помочь? — спросила она, останавливаясь в проходе. — Как хочешь, — ответ Холли не имел подоплёки, но Алекс всё равно ощутила долю стыда от её присутствия. «Стыд — это Божий дар, — эти слова её ударили будто оплеухой. — Он помогает нам отличать неправильное от правильного». В том, что Бэйкер ощущала теперь, не было ничего предосудительного, и она должна была принять это, как приняла собственную порочность, как приняла свои шрамы и грехи. В каком-то роде это тоже было её соразмерное наказание. Они готовили завтрак в тишине: Алекс краем уха вслушивалась в чужие сплетни и разговоры, заново осознавая себя в этом живом мире, так непохожим на пережитое одиночество. Бэйкер не могла знать наверняка, но догадывалась, что Холли хочет что-то спросить: об их фатальной поездке в долину? О десятках шрамов, которые оставил ей Джон? Или о чём-то еще, чего Алекс не понимала? Бэйкер думала, что сложная часть позади, так как ей удалось сохранять молчание до самой трапезы; она помогла вынести посуду и накрыть на стол, но отчаянье накатило неожиданно, потому что в то время, когда они уже рассаживались, незнакомый мужчина вдруг окинул её взглядом и сменил место. Это произошло без слов, в полнейшей тишине, но Алекс знала, что это видели все, Джозеф в том числе. Она понимала причину, но почему-то всё равно едва сдержалась от слёз. На вечернюю проповедь Бэйкер пришла только ради Джозефа — не ради себя. Она отстояла службу с начала и до самого конца, затем то же самое произошло с утренней и многими другими подряд. Алекс не знала, получил ли он ответы на свои вопросы, потому как её остались неуслышанными. В отсутствие Фэйт она занималась подготовкой церкви к утренней службе — Бэйкер каждый день заново привыкала к тому, что это место значило для неё, и уже спустя несколько минут треволнение уступало. Алекс какое-то время стояла у самого алтаря и разглядывала старое потрескавшееся дерево, каждый луч света, что проходил сквозь оконные ставни и растворялся в рассветной пыли. В одиночестве — пока не было Джозефа — эта божественность ощущалась даже громче, поэтому девушка не сразу находила силы приступить к работе. Цветы из-за реки обычно привозили позже, и Алекс, уже предугадывая свою встречу с Фэйт, старательно соскребала остатки оплывшего воска. Джозеф застал её за этой бездумной работой — остановился у алтаря на выходе и по обыкновению зажег одну из свечей. Бэйкер, заходя, тоже поставила одну, надеясь, что в этом будет какой-то смысл. — Доброе утро, — она решила поздороваться первой, когда он улыбнулся ей, проходя к своему подиуму — Алекс носом по привычке втянула знакомый запах шампуня и мыла, порошка и, возможно, выглаженной одежды, прежде чем опомниться от своих мыслей. — Доброе утро, Алекс, — Джозеф невесомым жестом приобнял её за плечо. — Как спалось? С кошмарами и слезами, после чего Бэйкер снова выскребала себя мочалкой до белых пятен в глазах, пока вода в душевой снова не становилась прозрачной. Сид спрашивал её об этом каждое утро, а она отвечала. — Всё хорошо. Алекс наблюдала за тем, как Джозеф останавливается перед алтарем, упирает руки по обе стороны от него и долго смотрит в раскрытое Откровение; тот разговор они ни разу не вспоминали, словно им обоим было за него стыдно и неудобно; если он и переживал смерть Джейкоба, то по нему сложно было это понять. Алекс поражалась этому стоицизму и всё пыталась понять, что делает Джозефа тем, кто он есть сейчас: какое-то врожденное упрямство или вера в Бога над ними? Ей сейчас отчаянно не хватало и того, и другого. Бэйкер поняла, что она слишком пристально разглядывает Отца, когда тот вдруг поднял на неё взгляд и какое-то время молча изучал в ответ, словно дожидался объяснения. — Что? — он спросил это с почти незаметной полуулыбкой. Будь обстоятельства другими, Алекс бы нашла силы на ответную, но внутри помимо вопросов было слишком много грязи и бесполезного мусора, чтобы с кем-то этим делиться. — Мне бы не помешала помощь со светильниками, — с этим обычно помогали люди, привозившие и разгружавшие Блажь, но Джозеф воспринял просьбу как должное — поднял складную стремянку и взглянул наверх, думая, где будет удобнее её поставить. — Ты знаешь, почему в церкви всегда должен гореть свет? — мужчина придержал лестницу, когда Алекс взобралась наверх, а затем принялась вынимать свечные огарки и собирать в руку. Когда Джозеф задал этот вопрос, она взглянула почти с удивлением, пытаясь понять, так ли ему нужен её ответ. — Потому что мрака не может быть, — сказала она в замешательстве. — Ведь свет всегда светит. — И тьма не сможет объять его, — когда высохший воск перестал помещаться в ладонь, Сид стряхнул его себе на руку — этот необязательный жест выбивал у Алекс почву из-под ног. — Всегда спокойнее знать, что в таком месте ты находишься под защитой. Бэйкер знала, что в любой момент может спросить совета, но что-то останавливало её, стоило начать подбирать слова. Скрип двери практически заставил её вздрогнуть — Фэйт отступила, придерживая одну из створок, чтобы внутрь смогли зайти люди с ящиками, заполненные цветами. Поймав растерянный взгляд Алекс, она незаметно подмигнула, словно не ей вчера без объяснений пришлось уезжать за пределы острова, чтобы позаботиться о тех, кто не мог сам получить помощь. — Поставьте сюда, — вестница развернулась к церковникам и поблагодарила, чтобы затем ладонью взъерошить россыпь цветов в деревянной коробке. — Ты хорошо спала, Алекс? Это заставило Бэйкер хмыкнуть: любой разговор с Фэйт, особенно когда она пребывала в таком игривом настроении, всё равно сводился к мелким и безобидным насмешкам, поэтому она не стала даже отвечать. Вестница потрепала её по плечу и обратилась к Джозефу: — Тэмми просила передать тебе слова благодарности — она сожалеет, что не может посещать службы. — Это не её вина, — когда стремянка дрогнула, Сид придержал Алекс за руку, чтобы помочь спуститься. — Как её сын? — Лучше, благодаря Аманде и нашим молитвам, — Фэйт будто светилась изнутри. — Я попрошу подать на завтрак еду, которую она приготовила, чтобы отплатить нам. Алекс бы хотела знать, какой церковь была раньше, когда люди могли ужинать с незнакомцами, а так же свободно уходить и приходить, не пряча за пазухой обрез. — Сара приехала, — Бэйкер вздрогнула от упоминания этого имени, и подобное сложно было проигнорировать. — Из своего паломничества — возможно, вам следует обсудить произошедшее. Алекс не обсуждала это даже сама с собой, но Фэйт ждала ответа, и она сдавленно кивнула. — Конечно. — Я уверена, что она простит тебя так же, как я и твой Отец, — девушка перевела взгляд на Джозефа, и Бэйкер тщетно попыталась поверить в правдивость этих слов. Алекс не умела просить прощения или искренне раскаиваться, но Сара несправедливо заплатила за её ошибки, и имела на это полное право. — Спасибо за это, — Фэйт одобрительно улыбнулась ей в ответ. — На дороге ничего не… случилось? Всех тем, которые касались помощника Маккензи, они тщательно избегали — это не запрещалось, но как-то мысленно осуждалось, и Алекс испытывала очень острое чувство дискомфорта, даже когда просто думала об этом человеке. На всем острове никто не мог составить о нём определенного мнения, но Бэйкер умела хорошо слушать: если у неё возникали опасения по поводу людей, которые высказывались слишком громко и очевидно, она считала своим долгом сообщить об этом Джозефу, и не видела ничего предосудительного в своем поступке. Алекс боялась, что в какой-то момент точка кипения достигнет своей критической отметки, и тогда случится что-то непоправимое: не в её силах было оттянуть полицейского подальше от церкви, но она могла вклиниться в этот ряд шестеренок и сыграть свою роль, единственную, которую знала, как свои пять пальцев. Даже если это будет последнее, что она сможет сделать. — После дождя стало хуже, — уклончиво отозвалась Фэйт, бросив короткий взгляд на Джозефа. — На проповеди сегодня будет много новых братьев и сестер, наверное, стоит вынести еще несколько лавок? В воскресенье на службу приезжали все — это не была необходимость, всего лишь знак уважения к семье, и Бэйкер до последнего думала, что Джон не появится. Он уже предал её однажды, когда бросил там, растерзанную и сломленную: Алекс запрещала себе думать, что он когда-нибудь возьмет обратно свои жестокие слова и извинится, но шли дни, а ничего так и не происходило. — Мы можем открыть двери и вынести стулья из столовой, — предложила Бэйкер. — Мне попросить кого-нибудь? — Я сама, — вестница склонила голову, разглядывая их с Джозефом. — Джон связывался с тобой? — Еще нет, — Алекс пыталась заподозрить в этой односложности какую-то скрытую обиду или печаль, но ничего не было. — Он хочет помочь нашему делу, и если это его способ справиться с тем, что произошло, его лучше оставить в одиночестве. — Возможно, тебе не следует относиться к Джону спустя рукава, — Фэйт хотела добавить что-то еще, но Джозеф остановил её. — Я знаю его даже лучше, чем самого себя. Он вернется. Фэйт взглянула на Бэйкер так, словно искала поддержки, и та не нашла ничего лучше, чем согласиться. — Отец прав. Бог знал, что она не лгала — Алекс надеялась, что Джозеф тоже это знал. В воскресенье церковь усиливала охрану, потому что их дом принимал всех, становился уязвимым, давал повод для слухов и пересудов. Бэйкер успела забыть, какой дискомфорт причиняют ей незнакомые люди, особенно когда шрамы под рубашкой горели так сильно, что хотелось снять одежду и расчесать заново появившуюся корку до невыносимой боли. Проглотив это навязчивое желание, Алекс пришлось вклиниться в воскресную суету — пока шрам под ребрами, возвещающий об её эгоизме, снова не дал знать о себе тугой и стыдливой болью. К запаху крови примешалось головокружение, и когда Бэйкер заперлась в ванной, чтобы успокоиться и промыть рану, то оказалась непозволительно близко к черте. Алекс открыла зеркальный шкаф в поисках бинтов или пластырей, и не сразу, но поняла, что уже несколько минут разглядывает запечатанный бритвенный станок. Её не было рядом, когда это произошло, но остановить мысли было слишком сложно. — Всё хорошо? — Бэйкер крупно вздрогнула от этого голоса — Холли остановилась в дверном проеме и опустила глаза вниз, на задранную рубашку и следы, уходящие под ремень джинсов. Они снова обменялись очень долгим взглядом, и Алекс долго боролась с собой. — Нет, — отозвалась она, опуская грязную от крови руку под холодную воду. — Тебе нужна… помощь? — Нет, — Бэйкер накрыла ладонью шрам под животом, надеясь, что Холли не успела его разглядеть. Алекс не имела права просить о помощи: ни её, ни уж тем более Фэйт или Джозефа. Она сама была виновата в том, что с ней произошло. — Джон не рассказывал мне ничего, — женщина не пыталась оправдаться. — Я тебя не осуждаю. — Осуждаешь за что? — Алекс терла рану так долго, что в глазах начало щипать. — За то, что могло произойти с тобой. — Если Джон тебе не рассказывал, за что ты меня не осуждаешь? — она не успела замаскировать раздражение и увидела, как Холли отводит взгляд. — Я… мы разное слышали, — Бэйкер смогла остановиться, когда превратила едва заметную букву в кровоточащее мясо, и Холли продолжала наблюдать за этим, словно видела подобное каждый день. Алекс попыталась дрожащими руками взяться за ручку зеркального шкафа, но лишь испачкала его, и собственное отражение в мокрых, красных разводах доводило до отчаянья. — Твоя семья поддержит тебя, но… поговори с кем-нибудь, Алекс, — в ушах стучало так громко, что Бэйкер не заметила, когда осталась одна с этой оглушительной и звенящей болью по всему телу, где еще чувствовала чужие руки. Она пыталась представить себе, что спит или что смотрит в этот чертов потолок, снова не имея возможности что-то выбрать самой. Алекс думала, что свыклась с этой мыслью, но неожиданный удар в грудь выдернул её из равновесия, и она проснулась с такой болью, будто она была реальной, а не осталась там, в четырех углах с плесневелым потолком. Фэйт не вернулась той ночью, а решила остаться с людьми, которые хотели помолиться и выговориться — она и ей предлагала тоже, но Алекс не могла помочь даже себе, что уж было говорить о других? Бэйкер проснулась в этой ослепляющей темноте и долго не могла сообразить, где находится: запах плесени царапал нос, и девушка не сразу поняла, что лоб и спина мокрые от испарины. Она пошарила руками под собой, прямо по влажным простыням, и попыталась вспомнить хоть что-нибудь. Когда за дверью скрипнула половица, Алекс подумала, будто сходит с ума, только поэтому продолжила наблюдать за тем, как полоска света становится шире, впуская чьи-то очертания. Джон сказал, что она была виновата сама. — Ты спишь? — она узнала этот голос и ей стало так страшно, что она забыла дышать. — Алекс? Фигура у двери долго ждала ответа: Алекс вслушивалась в тишину и знала, что ночной гость проделывает точно то же самое. От двери до постели было ровно четыре шага — Бэйкер почувствовала, что напрягается, словно перед прыжком, и когда старое дерево скрипнуло вновь, сорвалась вниз. Неразбериха длилась ровно несколько долгих секунд, и Алекс больно приземлилась на колени, запутавшись в простынях. Человек, которого она видела в полоске света, ринулся ей навстречу и исчез в темноте. Прислушиваясь к шагам и чужому дыханию, Бэйкер отпрянула и встретила затылком стену, отчего в ушах появился этот знакомый и навязчивый писк. В место, где она стояла секундой назад, врезался металл и с глухим скрежетом проделал полоску. Алекс на мгновение выловила из темноты глаза, — злые и холодные — прежде чем снова отшатнулась, избегая встречи с ножом. Схватка была нечестной и должна была окончиться быстро, но Бэйкер зачем-то упрямо боролась, даже когда неожиданно вдруг поняла, что единственный удар лезвия и короткая вспышка боли смогут прекратить всё. — Остановись! — Алекс хотела крикнуть, чтобы привлечь внимание людей, находившихся по ту сторону стены, но изо рта вышел только сонный хрип. — Я знаю, что ты чувствуешь, я… — Мне не о чём с тобой говорить, — нож шмыгнул в воздухе так близко, что Бэйкер ощутила на своей коже легкое пощипывание, будто от царапины. — Ты даже не понимаешь, что делаешь, ты… каждый раз совершаешь столько ошибок, что только вредишь. Они вдруг остановились, одновременно задерживая дыхание — точно так же Алекс стояла между пыльных полок, вслушиваясь в тишину, за которой прятался Джон Сид. — Ты не заслуживаешь того, что тебе предлагает семья. Бэйкер предугадала этот выпад и успела отпрянуть — горячая боль вспорола рукав, под которым прятался уродливый шрам, и в свете коридора Алекс наконец-то увидела Сару. Бэйкер и без её подтверждения это знала, но почему-то продолжала пятиться и искать опору руками вокруг себя. Ей даже не пришло в голову просить о помощи или закричать, она смотрела на Сару, которая стояла от неё в нескольких метрах, и почему-то вспомнила только одно — как внедорожник Ханны пересек черту Хоупа, и они остановились, навсегда связывая свою жизнь с этим местом. У Бога наверняка был какой-то план. И они все ему следовали. Алекс хотела сказать, что ей жаль, но Сара вдруг прыгнула вперед: Бэйкер встретила позади себя лестницу и вспомнила еще раз о том, как они слушали музыку в салоне машины. Этого больше не существовало, как церкви «до» или людей, которые погибли по её вине. Алекс поняла это, когда успела перед падением обеими руками вцепиться в поручни. Это был последний раз, когда она слышала Сару, вернее её крик, прежде чем на очередной ступеньке что-то хрустнуло, и металлический нож отскочил от неё вниз. Этот звук продолжал бродить внутри головы, и Алекс не смогла избавиться от него, даже когда её кто-то тряхнул за плечи и попытался сдвинуть с места. Она не увидела Сару, потому что люди уже спускались вниз и загораживали то, что происходило внизу лестницы, могла только догадываться по их реакции и тому, как они смотрели на Бэйкер. Только тогда она ощутила сначала легкое пощипывание, а затем сводящую с ума боль в месте, где нож прорезал ткань рубашки. — Она напала на меня, — Алекс не понимала, зачем продолжает оправдываться, а когда подняла глаза наверх, увидела, что это Холли придерживает её за плечо и помогает подняться. — Я… не… Слов было недостаточно, объяснений тоже. Бэйкер боялась понять по лицам окружавших её людей, что она заслужила это, но ничего не происходило. Когда Алекс попыталась с чужой помощью подняться и схватиться влажными руками за перила, то тело поплыло назад. Она не сразу поняла, что плачет, и даже не сразу осознала, что слишком громко, чтобы снова оставить это не замеченным. — Можно… можно я?.. — Холли выругалась, когда отогнула прилипший край рубашки. — Нам надо это зашить. В этом не было смысла: Алекс хотела сказать, но слова растворялись прежде, чем могли достичь языка. Люди вокруг говорили, и кто-то помог спуститься с лестницы вниз, практически елозя Бэйкер над полом как тряпичную куклу. Фэйт сообразили позвать не сразу, но она пришла сразу же — Алекс слышала её голос и даже что-то понимала, пока та расстегивала и помогала снять одежду. Молчание Бога в ответ на её просьбы было справедливым откликом, а это — результатом её действий, Бэйкер бы хотела перестать удивляться этому, но могла безвольно наблюдать словно со стороны за собой и тем, как Фэйт промывает рану и позволяет кому-то зашить её. Когда Алекс поняла, что не может вспомнить ни одной молитвы, то испытала что-то сродни облегчению: так человек, долго искавший ответ, находит его или вписывает в квадратик кроссворда недостающую букву. Теперь букв было достаточно. Ужин она пропустила, хотя вышла из дома с уверенностью в том, что направится к своей семье: Бэйкер очнулась уже после заката у ворот, ведущих к складской зоне, и долгое время разглядывала голый столб, на котором видела когда-то выпотрошенного мальчишку. Она и не думала, что мысли могут быть настолько прозрачными и спокойными — в свете масляной лампы на стенах плясали отражения, и Алекс потянулась, чтобы снять с окна потрепанный флаг. Собственного роста не хватило, поэтому она подставила пустой ящик и один за другим отцепила крепежи. Рука под повязками ныла от непрекращающейся боли, но Алекс была слишком вымотана, чтобы думать об этом тоже. — Зачем ты снимаешь? — голос за спиной показался ей ненастоящим — в ушах продолжало звенеть, даже когда Бэйкер повернулась, чтобы ответить и попытаться заглушить этот навязчивый звук. — Оно здесь висит уже целую вечность, — сказала она. — Фэйт попросила постирать, чтобы никто не дышал пылью. Мужчина у выхода какое-то время думал над её словами, а потом кивком головы указал на соседнее окно. — Вон то тоже стоит постирать, — Алекс послушно передвинула ящик и сняла его тоже. — Скажи Фэйт, что мы очень признательны за её заботу. — Я скажу. Церковник был настроен на разговор, но вовремя понял, что собеседник ему попался отвратительный. Он сделал шаг назад и сказал, прежде чем закрыть за собой дверь: — Удачной стирки тогда. Пыльное облако, оставшееся от грязных занавесок, выглядело теперь совсем иначе, особенно когда Алекс замерла, разглядывая эту медленную пляску в свете лампадки. Это еще не было присутствие Бога, но ей на мгновение показалось, будто она чувствует что-то иное, чего не чувствовала раньше. Лестница под ногами натужено заскрипела, и когда Бэйкер поднялась на второй этаж склада, то вспомнила и это место тоже. Возможно, это была отчасти Его воля, она не знала. Под слабыми пальцами полотно рвалось плохо, но старые нитки послушно трескались под усилием. Алекс пыталась подумать о чём-то, что делает сейчас или хотя бы продлить импульсивные мысли в одну прямую и понятную, но внутри было тихо, а руки продолжали сначала рвать, а затем скручивать ткань вместе. В мыслях это выглядело иначе, а на деле оказалось слишком просто, даже когда Бэйкер примерялась к скрученной удавке, прежде чем перебросить свободный её край через деревянные стропила. Продев голову, девушка какое-то время прислушивалась к окружающей её тишине — затем освободила шею от плотного воротника и пяткой оттолкнула от себя ящик. Мир схлопнулся и завертелся, когда стропила сверху заунывно скрипнули, а ткань не начала медленно раскручиваться обратно. Алекс отчего-то усмехнулась мысли о том, что не знает, куда деть руки, и зачем-то сплела пальцы, хоть и не молилась. Чувство было слишком похоже на то, когда её едва не задушили в пылу драки на пыльной дороге — когда сперло дыхание, то она на несколько долгих мгновений снова оказалась там, где красные вспышки прорезали небо над придорожным городом. Через плотно скрученную ткань билась артерия, но Алекс высчитывала этот стук в своих мыслях ровно до того, как в голове не начали путаться цифры. Она чувствовала себя до смехотворного глупо, потому что веревка продолжала раскручиваться, и комната крутилась тоже, выхватывая из полумрака ящики с припасами, пыльные полки и объятое шторой окно. Вскоре она перестала понимать, где находилась лестница, а мыслей становилось всё меньше, только какие-то импульсивные, то ли слова, то ли случайные выкрики. Стало светло, когда белые пятна начали разрастаться, хоть Алекс и знала, что она всё еще кружится по спирали и пытается из последних сил ухватиться хотя бы за одну мысль. Джон думал, что она сдастся, не войдет в свет заново рожденного мира, а останется в старом; пятном на полу или следом в чужих жизнях. Она не Джозеф, она не сумеет погасить это внутри себя так же, как сделал он, но сможет не дать заразе прорваться в мир, а оставить в себе, как изолируют чахоточных и больных проказой. Если для неё и было уготовано какое-то испытание, то уже слишком поздно думать о том, что она его не прошла. Алекс не хотела двигаться, но тело стало сопротивляться помимо воли — ей показалось, что она услышала чей-то голос, то ли песню, то ли молитву, но ватные пальцы не смогли уцепиться за край стяга, чтобы продлить агонию и разобрать слова. Очевидно, что он был прав. Это и был ответ.