Роза Ветров

Айшет запрыгнула на кровать и уткнулась носом в плечо Салихат. Та вздохнула и почесала кошку за ухом дрожащей рукой. Посланница Леворукого довольно замурлыкала и легла рядом, прижав собой край свадебного платья. — Ты представляешь, Айшет? — чёрные ушки поднялись, как будто она действительно слушала. — Твоего хозяина пытались убить, — кошка фыркнула, как будто совсем не удивилась. — Прямо на свадьбе! Айшет развернулась на спину, пихая Салихат в бедро. Она рассмеялась. Не удивительно, что Баата так любит эту пушистую заразу. Когда она рядом, грустить совершенно невозможно. Даже если твоего мужа пытались убить на свадьбе, но вместо него пострадал его брат… Отец твоего ребёнка. Салихат почесала кошку и взглянула на единственную свечу, которая освещала её новую комнату. Теперь она будет будет жить здесь. За стеной — спальня Бааты. Он сможет приходить к ней, когда только захочет, и ничего не помешает ему прийди к ней. Ничего… Кроме его обещания. Салихат встала и подошла к окну. Небо было безоблачным и безлунным. Кто назначил свадьбу в новолуние? Наверняка Баата. Он разбирается в гороскопах. Начало нового лунного цикла — наверняка хорошее время для нового начинания. Даже для новой семьи. Семьи… С Баатой. — Я могу войти? — а вот и он, лёгок на помине… — Конечно, — ответила она прежде, чем успела подумать. Несколько быстрых шагов, аккуратное — почти невесомое, на самом деле — прикосновение к плечу, и её новоиспечённый муж стоял рядом, плечом к плечу, едва не касаясь её. Слишком близко и вместе с тем бесконечно далеко. — Как ты? — спросила Салихат спустя бесконечно долгих пяти минут тишины. — А? — в темноте его глаза казались чёрными, но она разглядела удивление. — Что ты имеешь ввиду? — Ну, — она смотрела на него исподлобья. — Шамиль ведь твой брат… С ним всё будет хорошо? Баата отвернулся к окну и слабый звёздный свет очертил линии его профиля. Длинные ресницы медленно опустились и снова поднялись. — Талигойцы поделились противоядием, — холодно произнёс он. — Думаю, Шамиль поправится. Тебя это беспокоит? После всего, что он с тобой сделал? Салихат вздрогнула. Он не смотрел на неё, но она чувствовала, что он не понимает и даже осуждает. Отчасти он был прав, ведь Шамиль действительно сделал много плохого, наверняка не только ей, но и своему старшему брату… И всё же… — То, что Шамиль — мой брат, не обязывает тебя его жалеть, — добавил Баата, словно снова читал её мысли. — Даже если мы выпили за семью и не убиваем друг друга на глазах у гостей, — он потёр щёку, на которой она ещё утром заметила пудру. — Это тебя ни к чему не обязывает. — Ты так к нему жесток, — Салихат уже ничего не понимала. — Неужели из-за меня? Баата долго смотрел на неё, думал, стоит ли говорить или нет. Но Салихат не могла позволить ему молчать. Переборов свой страх, она схватила его за плечи и развернула к себе лицом. Баата поднял на неё глаза. Чёрные. Холодные, как сама тьма. — Почему ты так добр ко мне? — продолжала она, сминая ткань на его плечах. — Ты теперь мой муж… Я имею право знать! — Возьми свечу, — его губы едва двигались. — Пожалуйста. Что-то было в его голосе. Что-то слишком похожее на боль, чтобы быть чем-то другим. Салихат послушалась. Разжала дрожащие руки и взяла со стола свечу. Баата расстегнул верхнюю пуговицу и склонил голову набок. Всё ещё не совсем понимая, что он от неё хочет, она подошла ближе. — Смотри, — Баата отодвинул воротник. Огонёк свечи осветил жуткий рваный шрам на границе шеи и плеча. Казалось, что ему пытались отпилить голову. Салихат отступила на шаг, едва не уронив свечу. Баата не пытался её остановить. Только стоял, опираясь на подоконник рукой и наклонив голову. Как сломанная кукла. — Несколько лет назад, — он не смотрел на неё, — со мной произошло то же самое, что и с тобой. — Ах, — Салихат закрыла рот рукой, чтобы не закричать. — Саба, наш семейный лекарь, зашил раны на моём теле, — Баата убрал руку, и воротник вернулся на место, скрывая под собой свидетельство его боли. — Но кто зашьёт душу? Сердце пропустило удар и, казалось, даже ребёнок замер в ужасе. — Я знаю, что ты чувствуешь, Салихат, — Баата коснулся её щеки и тут же отдёрнул руку, когда она отвернулась. — Ты мне веришь? — Верю, — она поставила свечу на подоконник и прижалась к нему, давая обнять. — Я просто… Не могу представить, чтобы кто-то посмел… — Тот человек мёртв, — Баата прижал её к себе, но не слишком сильно, оставляя пространство для побега. — Это же случится с теми, кто посмеет тебя тронуть. — Даже с Шамилем? Баата не ответил. Салихат подняла голову, чтобы проследить его взгляд и увидела комету. Она слегка отливала красным.

***

Робер перевернулся на другой бок, но сон так и не пришёл, более того, даже глазам было некомфортно оставаться закрытыми. Резко сев на кровати, он согнулся в три погибели от неожиданной боли. Голова раскалывалась так, будто кто-то забивал в неё клин. Опустив ноги на холодный пол, он с трудом встал, чтобы дойти до стола. Не то чтобы там были какие-то волшебные снадобья от головной боли, которые мог бы оставить Алонсо… Нет. Там было кое-что получше. Недопитая бутылка «дурной крови», которую он начинал со старшим из воронят. С трудом вытащив пробку, Робер открыл окно и выкинул её вниз. Вместе они осушили едва ли треть, но когда-то мешало желанию заглушить внезапную боль? Он отпил из горла и взглянул на небо. Новолуние — ночь Флоха, как сказала бы Мэллит, — делало ночь особенно тёмной, и Иноходец мог легко различить созвездия. Вот на западной стороне небосклона несколько крупных синеватых звёзд собрались в слегка вытянутый круг вокруг нескольких других. Это Медведь, караулящий добычу. Его глаза — два тусклых красноватых огонька — смотрели прямо на Эпинэ. Выпив ещё, Робер поставил бутылку на подоконник. Алонсо говорил, что Медведь на самом деле не караулит добычу, а только выбрался из берлоги после спячки. Он слаб, а потому — насторожен. Поэтому его глаза — алые. — Какие ещё сказки ты собрался рассказывать своим детям? — он облокотился на подоконник — отчего-то его голове было лучше так. Разумеется, Алонсо не мог ответить на этот вопрос. Он был далеко. Выехал бороться с какой-то бандой. Робер понимал, что они совершили уйму такого, за что их стоило бы повесить, но… Они были его подданными. Никакие преступления не могли изменить этого. Каким бы хорошим человеком не был Алонсо, какое право он имеет судить их и карать за что-то? Или он лишь палач, а судит их Квентин Дорак? Даже если так, по какому праву? Поняв, что злится, Робер выпил ещё. Глупости. Алонсо не палач. Он дипломат. Он обещал, что договорится со всеми, с кем сможет… А если не сможет? Эпинэ понял глаза к небу. Яркая белая звезда на кончике стрелы Лучника сияла особенно ярко. Словно он наконец нашёл цель. Не он ли виноват в том, что голова раскалывается? Лучник целится не в Медведя, а во влюблённые сердца, пробуждая их. Так говорил Алонсо. А если так, может, у Мэллит тоже сегодня болит голова? Не хотелось бы… Вот у Альдо точно ничего не болит. — А это ещё что? Комета пересекла небосклон с запада на восток, словно бунтуя против законов природы. Её хвост, хорошо видный в темноте, отливал красным. Несколько неуверенных шагов назад, и Робер упал на спину. Боль прошла так же внезапно, как и начала болеть, словно Лучник сначала решил расколоть ему голову, а следом пустил стрелу исцеления. Или дело было в красной комете?

***

Редкие серые облака закрывали далёкие звёзды. Мэллит четыре раза по четыре поблагодарила богов за эту спасительную темноту. Ночи Флоха были особенно щедры на этот ценный дар, а влажная дождливая погода, характерная для весны древнего города, только помогала её замыслам. Они требовали темноты. Только комета яркого красного цвета освещала её путь. Мэллит шла по мокрым скользким камням, аккуратно перепрыгивая через редкие лужи. Она не смотрела на дорогу. Путь до дома блистательного известен ничтожной уже давно. Каждую ночь луны она проходила этой дорогой. И никогда не доходила до конца. Но в эту ночь что-то внутри звало её. Будто первородный Альдо нуждался в ней. И влюблённое сердце очень хотело верить этому зову. Раскидистое дерево у дома первородного будто само подталкивало Мэллит вверх. Длинные ветви сначала склонялись под её руками, а затем поднимались вверх. Сами боги вели её к любимому. Боги не могут ошибаться. Первородный Альдо сидел спиной к окну. Одинокая свеча горела на столе. Он что-то сосредоточенно писал. Мэллит показалось, что плечи его осунулись, будто что-то высосало из него все соки. Это было понятно, ведь блистательный Робер так и не вернулся… Первородный наверняка переживает… — Кто здесь? — окно скрипнуло, сверкнули любимые тёмные глаза. — Это я, Первородный, — она замерла где-то между деревом и окном. — Мэллит! Сильные руки любимого затащили её в комнату и усадили на кровать. Первородный закрыл окно, потом, немного подумав, запер дверь. Мэллит тут же стало спокойнее. Никто не войдёт, не найдёт, не увидит. Они здесь только вдвоём. В его личной комнате. В его маленьком королевстве. — Как ты здесь оказалась? — Альдо взял её руки в свои, и ей стало теплее. — Я… — Мэллит опустила голову. — Мне показалось… Я должна была прийти к вам, Первородный. — Из-за ары? — он чуть приподнял брови — удивлён, но не осуждает… И это лучшее из лучшего. — Или… Тебя привело ко мне что-то другое? — Меня привело сердце, — выпалила она, не успев подумать. Любимый смотрел на неё буквально мгновение, а потом что-то в его взгляде изменилось. Он стал более тёплым. Более откровенным. Будто он всё-всё понял про неё. И ничего не имел против. — Сердце, говоришь, — его лицо неожиданно оказался прямо перед ней. — Первородный, я… Мэллит не успела договорить. Любимый поцеловал её, аккуратно так, нежно, будто пробуя её на вкус. Как ничтожная могла сопротивляться Первородному? Особенно когда он так нежен, так… Так прекрасен. — Я люблю вас, — прошептала она ему в губы. Альдо не ответил, только вновь поцеловал, уже более настойчиво. Она повалилась на спину от неожиданности, и он навис над ней, продолжая терзать нежные губы. Мэллит запустила пальцы в его волосы. Они были мягкими. И отчего-то пахли свежей мятой и воском. — Позволишь? — он чуть потянул за шнуры на её рубашке, почти открывая то место, куда когда-то воткнулся кинжал. — Да, — выдохнула она. — Да, конечно. Альдо медленно распустил рубашку и распахнул её. Мэллит инстинктивно закрыла грудь руками, но Первородный мягко взял её ладони в свои и покрыл поцелуями. — Мэллит, — он смотрел на неё сверху вниз, горячо, так горячо, что, казалось, она сейчас сгорит. — Ты прекрасна. Прежде, чем она успела возразить, они припал губами к шраму на её груди. К символу их волшебной связи. Связи, одобренной самим Кабиохом.

***

Кругом был мрак. Густой, почти жидкий, наполняющий грудь своей тяжестью. Душил его. Шамиль пытался вздохнуть, но никак не получалось. Темнота давила со всех сторон. А когда он всё-таки сдался и открыл рот, отовсюду посыпались картинки и голоса. — Ты безнадёжен, — отец потирает уже седой висок и возвращает фигуры на чёрно-белую доску. — Ещё раз. Баата смотрит сначала на отца, потом на брата, и молчит. Но взгляд красноречивее слов. В глазах цвета морисского ореха — презрение. И ничего, кроме этого. — Зачем это, отец? — Шамиль слышит свой голос будто со стороны. — Лучше сам с ним сыграй. Интереснее будет. Подзатыльник. — Я сказал, ещё раз! Шамиль зажмурился, но темнота забралась и под веки. И обернулась новой картинкой. — Леворукий тебя подери, Шамиль! — голос отца и хлёсткая пощёчина. — Что? — голова раскалывалась за все головные боли разом. — Опять напился! — ещё одна пощёчина. — На кого ты похож?! Он не отвечает. Только падает на отца. Тот, ругаясь, тащит его по коридору. В спальню. Наверное. Что-то вытекало из его рта. Шамиль попытался поднять руку, чтобы проверить, и не смог. Тело не слушалось. Словно больше ему не принадлежало. Разбитая губа саднит, и внутри загорается ярость. Девушка прижимается спиной к стене, уже понимая, что зря разозлила его. — Нет, пожалуйста, нет, — её губы дрожат, она едва связывает буквы в слова. — Шамиль… — Запомни это имя, — он ловит её руки и поднимает над головой. — Сейчас ты будешь кричать его. Он целует девушку. Её губы солёные. — Кхе-кхеа, — Шамиль повернулся набок, выплёвывая густую вязкую жидкость. — Кхах… — Кашляй ещё, — незнакомый мужской голос. — Саба, помогите ему… Кто-то — наверное, Саба — хлопал его по спине, а ему казалось, что из горла пытаются выйти все внутренности разом. Наконец, прокашлявшись, он смог открыть глаза. Чёрно-красное пятно на простыне совсем не радовало. Саба стоял к нему спиной и что-то делал на столе. Смутно знакомый белобрысый талигоец сидел рядом и задумчиво разглядывал то ли самого Шамиля, то ли пятно. — Похоже, — Шамиль начал говорить и понял, что вообще не узнаёт свой голос — он хрипел так, будто горло перерезали. — Кхе… Я себе половину горла выдрал. — Это исправимо, — проворчал Саба, разворачиваясь с кружкой подозрительно пахнущего отвара в руке. — Выпей. Шамиль с трудом поднялся на локте и выпил. Вкуса почти не чувствовалось. Неужели и язык он тоже содрал? — Что за дрянь ему дали? — проворчал талигоец, поднимая глаза на старого лекаря. — Это не похоже на те яды, о которых я слышал… Мой брат служит при королевском дворе. Я много ядов знаю. — А ты… — Арно Савиньяк, — сверкнули чёрные глаза. — Оруженосец при особе посла королевства Талиг. — Так вот почему твоё лицо кажется мне знакомым, — попытка подумать оборвалась ноющей болью в висках. — Генерал… Эмиль, да? — Красная комета не успела добраться до головы, это хорошо, — лекарь кашлянул, привлекая внимание. — Так называется яд. Красный порошок. Его готовят из сушёных плодов абехо, что растёт в горной Сагранне. Она убивает очень быстро. Повезло, что было противоядие. Иначе ты… — Кто-то подсыпал эту дрянь казару, — Шамиль сдержал кашель, опасаясь ещё больше повредить горло. — А ты… — Хах, выходит, повезло мне… Баата стоял в дверях, скрестив руки на груди и глядя на него внимательным холодным взглядом. Шамиль сглотнул. Почему брат выглядел сейчас так угрожающе? Или ему только кажется? Потому что вся жизнь только что пронеслась перед глазами без единого доброго воспоминания о Баате? Только унижение, презрение и боль… — Оставьте меня с братом, пожалуйста, — произнёс он тоном, не терпящим возражений. Шамиль сел на кровати, закрыв глаза руками. Кровать прогнулась — Баата сел рядом. — Брат, — голос его звучал не очень уверенно, и Шамиль поднял голову — глаза цвета морисского ореха растерянно блуждали по потолку. — Леворукий, — он покачал головой. — Я рад, что ты жив.