***
— В чём дело, Мэллит? — темные глаза Первородного смотрели испытующе, но в глубине было спокойствие — и это было хуже ужасного. Несколько дней она делала вид, что ничего не было, что голос любимого ей послышался, что Алана той ночью развлекалась с кем-то другим, но сегодня не выдержала и решила поговорить с ним. И тут же пожалела о своём решении. — Блистательный, — ничтожная сцепила руки вместе, но это и не могло помочь. — Позвольте спросить… — Спрашивай, — он нахмурился, сурово, раздражённо — словно отнимала у него драгоценное время своими глупостями. Мэллит прикрыла глаза, собираясь с духом. Может быть, это и правда глупость? Может, ничего страшного в подобном нет? Может, все мужчины так делают, даже если любят? — Я видела… — она сглотнула, чувствуя, как липкая холодная рука страха сжимает волосы на затылке. — Вас с Аланой. — Аланой? — Альдо приподнял брови, и на мгновение Мэллит показалось, что она обозналась и голос принадлежал кого-то другого, но в следующий момент до него дошло: — Ах, кухарка… — Да… — она виновато опустила голову. — Значит, ты видела, — Первородный нахмурился и скрестил руки на груди, защищаясь, словно она посмела бы напасть. — И что из этого? Мэллит широко раскрыла глаза, не веря в происходящее. Значит, он и правда не видит в этом ничего такого… Словно всё, что было между ними ничего не значило. Словно между ней и Аланой никакой разницы. — Неужели вы мне врали? — спросила она прежде, чем успела подумать. — Врал? Несколько шагов вперёд, и вот — Мэллит упирается спиной в стену, а Альдо, её любимый нежный Альдо, держит её за подбородок жёсткой незнакомой рукой. И глаза его, тёмные, почти чёрные, смотрят почти что с ненавистью, словно это не он говорил ей все эти нежные слова… — Я не врал, — она сглотывает — кажется, сейчас он её задушит. — Ты и правда прекрасна, — словно в подтверждение этому, он запустил пальцы в её волосы. — Но увы… Невероятно глупа. Когда-то нежные пальцы сжимаются на её затылке, заставляя беспомощно запрокинуть голову и вскрикнуть. Тонкая рука дёргается, но тут же падает — разве может слабая женщина оттолкнуть мужчину, которого любит? Даже если он только что разорвал её сердце в клочья. — Неужели ты и правда думала, — Альдо обжигает горячим дыханием её побледневшую щёку, — что я могу принадлежать тебе, девчонка? — Больно… — только и может сказать Мэллит. — Я — тот, на ком держится мир, — продолжает он, сжимая пальцы всё сильнее. — Даже твои никчёмные старейшины с этим согласны… Разве потомок самого Кабиоха может принадлежать дочери какого-то повара? Мэллит не может с ним спорить, даже говорить не может. Тем более… Это правда. Она жмурится, пытаясь отгородиться, отрезать, принять свою ничтожность. Но из пустой раньше темноты смотрят глаза цвета морисского ореха, такие же, как у Альдо. Опасный незнакомец, названный Баатой, смотрит на неё из собственного разума. И улыбается. Если принц Альдо или его великолепные друзья хотят меня убить, пусть попробуют, — его губы двигаются, но почему-то она слышит свой собственный голос. — Я не боюсь их. — Нет, — шепчет она одними губами. — На колени, — сильная рука Альдо тянет вниз. — Нет! Удар. Невыносимая боль наполняет голову до краёв. — Я сказал, на колени!***
Салихат стоит, уткнувшись в его плечо, и из-за её головы Шамиль видит чёрный взгляд, холодный, как горные ледники. Сердце пропускает удар. В этой темноте он слишком отчётливо видит свою погибель. — Он здесь? — она дрожит всем телом, словно неожиданно оказалась в горах посреди снегов совершенно нагой. — Нет... На мгновение Шамилю хочется развернуться и бежать. Прочь из дворца, из Равиата, из любимой Кагеты. Туда, где никто не найдёт его и не узнает, что за грех он совершил. Сейчас, глядя в чёрные глаза брата, он понимает то, что упускал все эти невыносимые месяцы… Баата любит Салихат. И этого уже не изменить. — Саба, — когда старик выходит из своего угла — и как только он не заметил его раньше? — Баата на мгновение освобождает брата от холодных оков своего убийственного взгляда. — Моей жене нужно успокоиться… Проводи её в мою спальню, — и снова чёрные кинжалы пронзают сердце. — Я не могу… — Можешь, родная, — он целует её в лоб и прижимает к себе так крепко и так трогательно, что Шамилю хочется выть. — Дай мне немного времени, хорошо? — Мне страшно, — Салихат шмыгает носом. — Не оставляй меня… — Я всегда с тобой, — и как он умудряется говорить так нежно, когда в его глазах смерть. — Помнишь? Она кивает и скрывается за дверью прежде, чем Шамиль успевает заметить. Дворцовый лекарь, недовольно скрипя старыми костями, идёт за ней. Он опускает голову, чтобы не видеть, как Баата приближается. Удар по лицу. Ладонью, не кулаком. Но отчего-то эта пощёчина больнее всех ударов. — Убирайся, — если бы бы слова могли убить, он уже валялся бы на полу. — Куда? — Шамиль продолжает смотреть вниз, всё ещё надеясь найти в цветной мозаике на полу хоть какие-то слова, что могут остудить праведный гнев брата. — Куда хочешь… Шамиль поднимает глаза. Баата стоит к нему спиной и перебирает бумаги на столе. Словно произошедшее больше не важно. Словно приговор не подлежит обжалованию. — Что? — словно чувствуя пристальный взгляд на затылке, брат склоняет голову набок, но больше не удостаивает его взглядом. — У тебя полно друзей на юге, уверен, многие захотят приютить тебя и заодно посетовать на то, какой у них ужасный казар. Баата наполняет бокал красным — почти чёрным — вином и выпивает, всё ещё не глядя на брата. Шамиль ловит взглядом бутылку. Талигойское. Кэнналийское. Чёрная кровь. Шамиль закрывает глаза рукой. Как он умудряется быть таким милосердным и жестоким одновременно? — Почему ты просто не убьёшь меня? Баата наконец смотрит на него. Тонкие брови приподняты, в глаза искреннее непонимание, а губы, слегка красноватые от вина, приоткрыты в немой нелепой гримасе. Неужели он не понимает? — Ты ведь ненавидишь меня, — Шамиль не уверен, что его услышат, но продолжает пытаться. — У тебя есть на это причины… Почему не убить меня? Зачем мучить? Баата отводит взгляд. На мгновение в тёмной глубине мелькает искра тепла, но тут же погибает под лавиной ярости. Сердце снова пропускает удар. Брат всё понимает. И хочет добить. — Я хочу запомниться казаром, что привёл Кагету к процветанию, — его голос, словно горные ледники, обрушивается на Шамиля. — Не братоубийцей. Младший брат опускает голову, окончательно поверженный. Конечно… Баате всё равно. Он думает о своей репутации, о чувствах Салихат, о её ребёнке… Но не о брате. — Слушаюсь, мой казар, — поклонившись в пояс и чудом не шмыгнув носом, Шамиль разворачивается на каблуках и выходит прочь. Во рту кислый привкус чёрной крови.