дорога домой

Кенни чувствует песок: мелкое кварцевое крошево щекочет ему складку, где щека перерастает в десну, но оставляет неизлечимые ссадины на коленях и руках, между пальцами ног, словно стружка стекла проникает внутрь глазных яблок, будто он попал в бурю, но ветра вокруг нет, кроме того, что мягко покачивает ладони листьев в кроне пальм. Сиреневый небосвод, нарисованный масляной пастелью, невообразимо широкий, исписан витиеватыми облаками, чайками, что кричат там, где нет воздуха, что поймал бы их голос, и вокруг так мирно, так спокойно и тихо, как на открытке. Тепло руки оказывается другой рукой, мозолистой, покрытой пухлыми шрамами, и хозяин ее смотрит на него полными любви изумрудными глазами; у Крейга длинные волосы, собранные в хвостик на затылке, но локоны челки обрамляют его улыбчивое счастливое лицо, потому что они выбрались, и лишь морская пена шипит на его щиколотках доказательством. Кенни смотрит вглубь темного океана, на волнующиеся черные волны, которым не хватает дюймов до берега, и они несут два маленьких тела, сборище спутанных костей, и он узнает их лица — они плачут, они горюют, они в ярости. Череп его сестры, обклеенный ее кожей как манекен, ударяется о его ногу, роняя жемчугом слова из рваного рта, голос ее шипит словно гашеная в ложке сода:       — Ты счастлив? У Крейга нет лица, Кенни не может найти в границах его скул четких форм, но видит ещё одну голову совсем рядом, с волосами, уложенными в два простых хвостика, там, куда падает проекция их соединённых рук — Кенни не знает, если может их разжать.       — Он выбрал тебя. Ветер безбожно усиливается, густеет, выбивает крупицы влаги из ткани коротких рукавов футболки на его плечах, небо быстро темнеет и зарастает облаками как темным серым мхом прямо над головой, закручиваясь над ними двоими. Взгляд двух сестер полон стекла, но обе они обращают внимание только на Кенни, потому что они ждут его ответа, исповеди, но с честностью выходит и чувство вины, что успевает вылиться по языку лужей и сквозь расщелины между зубами, пока Кенни хочет сказать им что-то в ответ, но настигают его лишь толчки волн. Море живет своей жизнью, поглощая его кислотой, он тает как кубик сахара в кипятке и прям перед тем, как задержать дыхание, Кенни открывает глаза. Говорят, что сны — вещание будущего через призму прошлого, и, если это так, то Кенни никогда больше не захочет спать. Он сидит на переднем сидении в обнимку с крупным хрустящим пакетом из Волмарта с засохшей нитью слюны у уголка рта, и вокруг него темно — они уже не в Южном парке. Иногда ему кажется, что Южный парк — абсолютная аномалия на карте Америки, место, где всегда происходит только все самое плохое, потому что уголок неба, вырезанный между верхушками сосен, видными из окна, кажется необычно чистым и звездным для середины ноября, но он не успевает осмотреться, когда его выбрасывает из тела резкий голос в стоячей тишине.       — Доброе утро. Рот у Крейга пересохший, полный соли и кровяного выжимка, потому что даже вне города они все ещё сломлены, раны все ещё свежие, почти что ощущается живая кровь, что сочится через затянувшиеся швы. Они стоят на обочине в самом начале пролеска, мелкие гибкие ветви окутывают землю и изгибы колес одеялом, вокруг темно как на глубине озера, но Кенни узнает крейговский голос словно родной, будто бы тот обязательно выведет его на свет.       — Бля- как долго я спал? Он выдирает остатки сна из глазниц пальцами, подслушивая за крейговским глубоким, слегка сбитым дыханием — кажется, ему легче.       — Часа полтора. Я тоже поспал, но хуево. Его улыбка неразличима глазу в темноте, но слышна в голосе, слышно, что Крейг пытается шутить. Кенни нащупывает в кармане фонарик, разбивая стеклянную темноту столбом неожиданно яркого света, на который они оба щурятся, но в распыленном свете он видит Крейга четко, будто черно-белую картинку: он сидит за рулем с руками, спрятанными в сгибах локтей друг друга, замотанный в какой-то старый тёмно-синий пуховик, немного улыбается уголками рта, которые синеют будто Крейг пытался сгрызть защитный магнит с украденной вещи зубами — точно, думает Кенни, Крейга всё ещё избили. Ощущение такое, будто прошло несколько дней с момента, когда его реальность порвал резкий плачущий голос Трис, что в одной футболке и джинсах выбежала на улицу. На её ногах были короткие бордовые конверсы, мокнущие от конденсата надвигающегося на улицы снега, а значит, ей не было дело до луж или холода или вообще чего-то, касающегося лично её. Крупные стеклянные слезы набегали ей на ресницы, но держались достаточно крепко, чтобы она не начала плакать взахлеб, чтобы Кенни не подумал, что случилось что-то непоправимое.       — Кенни! Кенни, постой! Помоги пожалуйста- Крейг- Я не знаю, как ему помочь, я- пойдем со мной, пожалуйста- Кенни не дал ей договорить, сорвавшись с места как подвижная игрушка с заведенным механизмом, пропуская мимо глаз стены и кресты и мысли о том, что случилось что-то непоправимое, потому что, ей же нужна помощь — значит, он всё ещё может помочь, он должен помочь, ничего из этого не будет иметь смысла, если он не поможет. Фигура Крейга на изголовье кровати похожа на горгулью, охраняющую произошедший ужас точно святыню, но у него даже не хватает сил согнуть ног в коленях; со стороны Крейг напоминает сшитую из войлока куклу, пуговицы в суставах которой разболтались, и ей остается просто лежать спиной на опоре позади, и взгляд его унылый, безучастный, будто бы его на самом деле нет. Тишина и стук часов в коридоре опоясывают всю ситуацию как ненастоящую, сжимают кеннетовское сознание в трубочку, потому что, такое происходит не впервые, даже если Кенни не знает, как это назвать — может быть, об этом и говорил Крейг? Может быть, чувство, когда трёхмерное пространство раскладывается на проекции самого себя по координатным плоскостям в разных цветовых спектрах, когда вместо прямой цепочки смешанных мыслей мозговая ткань набита хаотичной клетчаткой из идей и смыслов, когда хочется смеяться абсолютно из ниоткуда, может быть это всё и есть — то самое чувство. Кенни не замечает, как его тихий рваный голос переходит в крик.       — Что блять произошло?! Дверной косяк скользит под потной ладонью, так же, как скользит горячее дыхание по сухому языку, как скользит взгляд по разрухе, в которую превратилась комната Крейга за ту странную неделю между его самым счастливым днем за последние месяцы и сейчас — без сомнения, самым худшим. В свете из коридора, упавшем на ковролин крейговской комнаты, он видит кровь.       — Я не видела точно! Отец его избил, но я его отвлекла. Я- я умею только раны обрабатывать, а он весь синий! Ах, думает Кенни, ну конечно. Правду Крейг говорил — нет в Южном парке понятия отца, как нет солнца, как нет простого детского счастья — ты рождаешься в этом городе, ты в нем же и умираешь в тот же самый момент; остается лишь ошметок тела и сознания, что потом так сложно отсюда утащить. У Трис дрожат губы, искажая слова в мягкую тягучую резину, но она, скорее всего, так часто собирала Крейга по новой, что, для такой маленькой девочки, она держится неожиданно хорошо. Кенни такой роскоши не имеет и подбегает к Крейгу, спотыкаясь голенями о раму кровати, падая коленями на скрипучий матрас.       — Крейг! Не теряй сознания, чувак! Крейг, я- я тут, я помогу. Его глаза кажутся белыми, прячась под опущенными красными веками, пот конденсируется крупными каплями на волосах, капает на тыльные стороны ладоней, которыми Кенни отодвигает его руки от туловища, приподнимает кромку футболки: резинка боксеров и старых спортивных штанов мокрая, как рамка лежит на одной из самых страшных для Кенни картин; вся кожа живота у Крейга сине-красная, опухшая, среди волос у пупка скрываются капельки лопнувших в коже сосудов и шрамы, которые он раньше не видел, ровные параллельные штрихи, ребра выглядят обуглившимися, румяными. Кенни не знает, чем тот его колотил, но после краем глаза замечает блеск крупной пряжки толстого кожаного ремня, лежащего в углу комнаты — это пиздец.       — Трис, ему больно, есть типо- не знаю, обезбол? Что-нибудь сильное?! Она подрывается с места молча, только её дыхание говорит с ним — ей страшно, ей стыдно, она так устала. Горсть блистеров падает на кровать у его коленей, и Кенни машет рукой на свой рюкзак в проходе, который он даже не помнит как снимал, говор его краткий и механический, ударил важнейший инстинкт — выживания.       — Вода. Он не знает, что делает, кто вообще знает, что делать в таких ситуациях? Кенни видит, как сознание уплывает от Крейга волнами и слегка шепчет ему «не спи не спи не спи не спи», пока крупная тряска рук не позволяет попасть по выпуклостям таблеток в блистерах, но он надеется, что Дипирон можно перемешивать с Ибупрофеном — они же оба обезболивающие, значит ему будет вдвойне легче, правда? Волосы на затылке Крейга порядком отросли, грязные и мокрые на ладони, пока другая охапкой забрасывает таблетки ему в рот. Он шепчет " подожди, не глотай, сейчас, сейчас», заливая воду в горло шепчет «всё, давай, глотай, это поможет», он шепчет так, будто от лишнего звука Крейг рассыпется. Он поможет, он поможет, он поможет. Он помог — Крейг сидит по левую руку от него, живой, боже мой, спасибо, что живой, пусть уставший и побитый, но дышащий ватными клубами пара в холодном воздухе салона, пусть это не показатель, но для Кенни быть живым — важнее вообще чего угодно, для него любое тепло и движение значит, что всё хорошо. Ветер слегка выгибает хрустящие ветки, ударяя их друг о друга как в музыкальной подвеске, оповещающей о прибытии гостей у двери, только сейчас это напоминание о том, что жизнь всё ещё продолжается, ночь сгущается, становится холоднее. Кенни поджимает губы, стараясь не смотреть на чужие раны, бессмысленно роется свободной рукой внутри пакета: протеиновые батончики, антисептики, носки, дезодоранты, мыло, ножницы, вода, бинты, карта крупных дорог на плотной гладкой бумаге, салфетки, консервы, все, на что в его прошлые разы у него не хватало денег купить или смелости украсть, сидит прямо перед ним в аккуратной куче на коленях, высыпаясь из пакета, потому что бежать в одиночестве просто, бежать с кем-то — это словно стоять на месте в большинстве случаев, но он не жалуется, потому что Крейгу лучше здесь, с ним, в холодной машине, чем в том пыльном тёмном доме, и он видит это в крейговских потемневших от чего-то глазах. У того сухой, будто веточки хвороста, голос:       — Мне снилось, что я хуярю отца битой, и он так громко кричал… а я не мог остановиться. Кенни не святой, а потому на слова эти реагирует с удивлением не от того, что Крейгу снилось, а от неожиданной честности, от желания Крейга наконец-то поговорить об этом, он не собирался отбирать у него момент простого собирания мыслей в кучу. Тот не подает сильно признаков жизни, откинувшись затылком на подголовник, смотря совсем вверх, так, что от напряжения мышц перед глазами летают звезды — это лучше, чем начать плакать, что удивляет Кенни ещё больше, насколько же яркая, он думает, у Крейга палитра эмоций, сколько красок он ещё не видел. Он по привычке молчит, лишь бы не спугнуть Крейга, не дать ему замкнуться, а тот продолжает, резко выдыхая, чтобы из горла ушёл мокрый ком.       — Мне часто снился это сон, если честно… Я так часто хотел дать отпор, но, блять, он жирный и сильный, и, знаешь… Легче было терпеть. Кенни не помнит, когда под горячую руку его родителей помимо Кевина лег и сам Кенни, но переход был болезненный и странный, ничего никогда не зависело от него самого, ведь если не его, то Карен, а этого допустить было нельзя, невозможно. У матери была сухая грубая ладонь, у отца — кулак и абсолютно всё, что попадется под руку — от банки до ножа, от пачки сигарет до ремня, у мира вокруг — миллионы и миллионы способов его убить, которые, в конце концов, довели его до смирения, до того, что он напивался так, что не различал пол с потолком, до абсолютного отчаяния. Конечно же, он знал, что это такое, они с Крейгом были из одного теста.       — Но сегодня, эм- ну, мне приснилось, что в бите были гвозди. И я его бил… и хотел убить, кажется. Крейговский взгляд короткий и полный тихого ужаса и сомнения, он боится, что стал тем, от кого бежал, боится, что что-то в нём оборвалось, что, если появится возможность, то он возьмет её и не оглянется назад. Кенни хочет сказать что-то в ответ, но слова никак не образуют форму, потому что его очередь ещё не наступила.       — Раньше я всегда защищался, типо- потому что, ему меня грохнуть — на раз-два, — он щёлкает пальцами, и звук громкий в тишине его голоса, — А сейчас, понимаешь, я не мог сдержаться… Боже, как же я хотел его убить… Я не знаю- потому что ничего уже не работает, понимаешь? Кивок кеннетовской головы почти что проходит мимо крейговского взгляда, они не смотрят друг на друга — не в такой темноте, не в такой тяжести, не в этой тишине. То, как сильно темнеют синяки у Крейга под одеждой, встало между ними двумя стеной: Кенни перекусывал себе язык от того, как сильно хотел это обсудить, понять, разжевать, но Крейгу было сложно эти мысли вообще образовать в какие-то чёткие формы, потому что раны свежие, и он ещё никогда не пытался ни с кем снять образовавшуюся корку, он даже не замечал, что это можно обсуждать. Кенни знает, как тяжело говорить о чем-то, что лежит глубже задней стенки полости рта, потому что, за два месяца их дружбы вперемешку с симпатией, Крейг даже не помнил, что тот умер ради него, и эту корку сдирать вообще не хотелось. Его язык бежит первее его мыслей, может быть, потому что сам Кенни никогда бы и не набрался смелости:       — Мой старик меня вмазал в косяк двери головой, и, честно- будь у меня силы, я бы его, бля, в фарш избил. Мне кажется, это нормально… когда ты хочешь отомстить. Молчаливое согласие — все, на что хватает сил, Крейг моргает, легонько кивая головой, всё ещё не может оправиться от всепоглощающей обиды и горечи, что слезами встала поперёк склеры, но со временем всё проходит — и это пройдёт. Они сидят так, разделяя холод первой в их жизни спокойной тихой ночи, не осмеливаясь посмотреть друг на друга, потому что страшно, потому что адреналин и злость плохо смешиваются с горячим липким чувством внутри, что загорается по новой, сбросив оседающую пыль. Кенни украдкой поглядывает на Крейга, глухо сопящего по левую руку, лоб его мокрый и холодный, что волной перебрасывает всю кровь из головы куда-то вниз, и он включает свет на потолке между передними сидениями, задевая ладонью чужой локоть — Крейга отбрасывает, бьёт крупной дрожью, и глаза у него дикие, выживать-выживать-выживать. Страх чужого существа ударяет Кенни по лицу, роняет его выжитое до мякоти сердце в пятки.       — Тебе нужно поменять повязки, окей? Чтобы хуже не стало. В жёлтом как яичный желток свете крупицы пыли мечутся по кругу, как снег во время бурана, повторяют танец за мелкими осколками снежинок на улице, скрытыми за густотой ночи, всё по кругу, по кругу, по кругу, и, почему-то, Крейг пытается описать этот круг глазами, не способный посмотреть вокруг себя. Он знает, он надеется, что Кенни не будет трогать его, пока ему не будет позволено, но даже если сейчас у них есть всё время в мире, Крейгу в самом деле становится хуже, остекленяя пространство вокруг — может быть, обезболивающие перестали работать, а, может быть, он гниет изнутри, отравляя собственное тело, потому что, в этот раз, отец его не жалел. Кенни терпеливо ждёт, пережёвывая внутренние поверхности щёк, дожидаясь ответа, получая лёгкое «Окей» на выдохе, а Крейгу страшно, потому что он не помнит, чтобы прикосновения были нежными, без цели изменить, навредить, наказать. Кожа под кеннетовским чутким взглядом изгибается, нагревается, бинты, перетягивающие живот поперек словно клей на изломе, пропитались потом и лёгкой желтеющей сукровицей. Работа оказывается кропотливой и медитативной: кожа словно обожжённая прилипает к бинтам, искривляет Крейгу болью лицо, воспалённая и восковая. Кенни старается как можно меньше касаться Крейга кожа к коже, словно они слипнутся крепким хрустящим суперклеем и он его больше никогда не отпустит. Крейг смотрит сверху вниз, по слюне проталкивая таблетки ибупрофена в горло, на то, как подрагивают пушистые кончики нахмуренных бровей у Кенни на переносице. Немой вопрос висит в воздухе конденсацией.       — Карен как-то сломала руку, и мы с Эриком, — он поднимает взгляд, выискивая крупицы эмоционального отклика в чужом лице, может быть, потому, что у самого от картмановского имени внутри всё схлопывается стальным тяжёлым чувством вины, — и с Лео, мы её лечили. Такой мерзкий был перелом, типа- у неё вся рука посинела, типа, за пару часов, и локоть был разъёбан — прям мясо короче. Мы вообще не знали, чё делать- но Лео где-то вычитал про то, как заматывать руки, там, шины накладывать и всё такое. Она выздоровела, конечно, — он дёргает плечами, будто бы, ясное дело, как она могла не выздороветь, и Крейгу хочется улыбнуться впервые за много часов, — но я потом вдоль и поперёк выучил методы перемотки, примерно понимаю, как за открытыми ранами ухаживать там и все дела. Крейг одним носом выдыхает в лёгком смешке, вкапывая ногти в ткань штанов на бедрах, потому что, внутри всё будто бы горит.       — А- зачем тогда к Кайлу? Ты же сам бы справился… Кенни фыркает, затягивая кончики бинтов туже, чем намеревался.       — Ты, походу, не особо осознаешь, как выглядишь со стороны, чувак- ты на баклажан похож, не только на руке. Крейг впервые за долгое время начинает смеяться — отчасти по привычке, как заведённая пластинка, но мышцы живота пляшут от напряжения, от того, что он хохочет искренне, без желания остановиться. Кенни чувствует смесь из эмоций, шипя сквозь указательный палец на губах с такой улыбкой, что сводит щёки.       — Ну все, тиш- тише, мышцы живота себе порвёшь. Воспаление внутри его тканей стоит на грани двух важных этапов — разрушения и экссудации, отделения мёртвого от живого, отчего Крейга колотит как на мефедроне, но никто из них не может этого изменить, а значит, остаётся только терпеть, ждать, выживать. Кенни думает недолго, высматривает что-то по ту сторону стекла, и спрашивает нежно, потому что учитывает крейговское мнение, думает о его состоянии — у Крейга от приятного удивления волокна мышц в животе натягиваются струнами.       — Чё думаешь, дождаться утра и поехать или двинуть сейчас? Как ты хочешь? Крейг поднимает взгляд к небу, заколоченному крышей автомобиля, сжимая вместе губы тонкой складкой, туман боли слишком густой, чтобы дать ему реально задуматься, выдаёт за него смазанный несуразный ответ:       — Я не знаю, если сейчас смогу водить-       — Я поведу. Лицо Кенни нейтральное, без поднятых бровей или искривленного рта — он говорит правду, он понимает, что делает. По крайней мере, сейчас Крейгу этого достаточно, отчего кивок его слишком быстрый, импульсивный. Кенни, не думая, высовывается из машины, впуская в салон волну холодного хвойного воздуха, и Крейг даже не успевает понять, как его руки оказались на кеннетовских плечах — они тянут его наружу, подхватывая за грудную клетку, и он на секунду забывает, что происходило последние пятнадцать часов, потому что, небо над ними такое широкое, что кажется, что звезды можно собрать ладонью как россыпь серебра. Вокруг не слышно абсолютно ничего кроме шума крови в ушах, будто бы ели вокруг обняли их плотным кольцом, не пропуская даже звук жизни, что не является их собственной, и Кенни чувствует, как чисто и ясно колотится сердце в крейговской груди, словно сейчас лопнет. Он смотрит на Кенни — смотрит чистыми как изумруды глазами, смотрит так, будто бы видит в первый раз в своей жизни, будто бы он — последнее, что он когда-либо увидит, подбивает взглядом Кенни колени, выдавливает из него все соки, распускает перед ним душный густой дым, раз за разом давая понять — Кенни так сильно в него влюблен, что хочется кричать. Он жонглирует мыслями в голове как цветными мячами, но каждый раз ловит лишь яркое цветное изображение крейговского лица, счастливого лица, ряд ровных белых зубов, шрам поперек самого кончика левой брови, зрачки размером с центовую монетку каждый, мысль — может быть, он нравится Крейгу тоже? Может быть, хоть на толику того, что чувствует сам как искажение пространства в сердечной ямке между двумя мешками легких, потому что, даже честной улыбки ему достаточно. Кенни вжимает зубы по бокам спинки языка, открыв дверь, мягко укладывает Крейга на ряд задних сидений, хотя трогать его сейчас — как доставать из пакета побитую перезрелую сливу, что выворачивается наизнанку от неуклюже поставленных пальцев на её мягких боках. Кенни не нравится думать об этом сравнении, потому что Крейг, тепло одетый и сонный, даже похож на здорового человека; свет с переднего ряда обжигает ему роговицу, на что тот тягуче ноет, прикрывая ладонями впадины глаз. Кенни посмеивается себе в губы, открывая багажник: он помнит больше, чем следовало, о хэллоуинской ночи, и то, как он клубочком лежал на чужой кровати, приходит к нему вспышками, путаясь волокнами с полотном сна, протыкая его как спицы; очень интересно, как их роли меняются, словно бы они в самом деле не двухмерные картонки, а реальные люди. Может быть, Кенни сможет изменить Крейга в той же степени, в которой Крейг изменил Кенни. В багажнике под грудой пакетов и двумя тяжелыми рюкзаками он видит кусочек одеяла с подушкой, чисто фактор удобства, а не обязательной смертельной необходимости, но сейчас комфорт резко, без предупреждения превратился в нужду. Он подкидывает подушку под крейговскую щеку, трогает его мягко по волосам, так, чтобы один ветер заметил, накрывает его одеялом как труп, как груду мусора, на что он и похож в зеркало заднего вида.       — Ты как? Ответ больше похож на скрежет граммофона от песка под иглой.       — Нрмл-н… Водительское сидение вдруг кажется больше, чем выглядит, Кенни словно не достает до приборной панели руками, до педалей ногами, но он знает, что это ощущение уйдёт с первым кусочком гальки под колесом, как уходит всегда. Седушка кресла всё ещё тёплая, нагретая духом чужого присутствия, этого так не хватает сейчас — тепла, но они справятся, твердит себе Кенни; он поправляет зеркало заднего вида указательным и большим пальцами, наблюдая за тем, как дрожит картинка на обратной стороне его обзора: Крейг лежит тихо и послушно, всё ещё прикрывая лицо ладонью от яркого света, будто бы не выспавшись прикрывается от жгучего утреннего солнца. Ремень, ключ зажигания, фары — Кенни стучит пальцами по рулю как палочками по ксилофону, будто бы пытается вспомнить порядок действий и крутит-крутит-крутит их в голове юлой — а вдруг багажник открыт? Вдруг бензобак протёк? Вдруг они наехали на острые камни, и шины пробиты, словно лезвиями? Взяли ли они свои документы? Как долго они смогут бежать и остаться незамеченными? Возьмёт ли Кевин трубку, когда Кенни обязательно наберёт его номер? Будет ли Кенни способен что-либо ему сказать? Доедут ли они, куда бы они не ехали? Кенни хочет вскрыть свою черепную коробку и ополоснуть мозг отбеливателем, словно чернеющие пятна сомнений и необычно сочного и крепкого страха сойдут как мазки почерневшего масла, но получается только уложить голову на перекладины предплечий. В трубах света от фар видно, как редкий мелкий снег царапает воздух снаружи, и хочется остаться здесь, в этом бесконечно коротком моменте полного спокойствия, но дорога за ними сыпется крупными кусками гравия, если не сейчас — то уже никогда. Кенни оборачивается на Крейга, сглатывая канатом густую слюну, смотрит за тем, как мягко поднимается его грудь, как дрожат ресницы — он надеется, что Крейгу снится что-то хорошее, что оно обязательно сбудется. Машину перекатывает по крупным камням и ямам в остывшей земле, нехило потряхивает на резкой, как по линейке начерченной границе между нетронутой дикостью леса и гладким, расплавившимся асфальтом, но дорога после — мокрый лёд, на котором Кенни забывает, как же, на самом деле, ему страшно.