Две стороны одной тайны

      Яркий свет белых ламп слепил глаза Асоки, когда та, опираясь от бессилия на Вейдера, вошла в своеобразный морг. Помещение, вопреки его мрачному назначению, тоже было светлым и идеально стерильным, что так сильно контрастировало с состоянием души обоих не состоявшихся родителей. Окон в комнате не было, впрочем, они здесь были и не нужны, где-то слева размещался ряд металлических холодильников для хранения тел, справа были резервуары с водой и столы, сплошь уставленные и усыпанные каким-то медицинскими приборами, препаратами, прочими предметами, а по центру, по центру помещения, находилась небольшая металлическая каталка, легко прикрытая простынёй. Именно к ней, почему-то в первую очередь и пошла Тано, по всей видимости, тогрута чувствовала, куда нужно было двигаться, её материнское сердце вело её в правильном направлении, хотя сил идти совсем почти не оставалось, но женщина держалась, как могла.       Едва ступая на холодный, практически ледяной, пол босыми ногами, всё ещё обнимаемая ситхом за талию, Асока приблизилась к операционному столу. Резко высвободившись из захвата тёмного лорда, при этом еле удержавшись в вертикальном состоянии, Тано спешно сделала ещё несколько шагов и медленно, как бы нерешительно, стянула белёсую простыню. Светлый кусок ткани плавно соскользнул с операционного стола и, так и не удержавшись в онемевшей от ужаса увиденного руке Тано, белым пятном упал к её стопам. Вот только тогруте сейчас было всё равно. Весь её взгляд, всё её внимание, весь её мир в данный момент был сконцентрирован на том, что находилось прямо перед ней.       На холодной металлической каталке сейчас возлегало совсем маленькое, крохотное и очень хрупкое тельце мальчика-тогрута. Оно как будто сжалось от леденящего его нежную оранжевую кожу железа, пытаясь согреться, ища в этом жестоком мире любви и тепла, но их не было. Асока смотрела на него, смотрела и не верила своим глазам, если до этого она могла хоть на что-то надеяться, списывая пропажу малыша на коварство и безжалостное злобство Вейдера, то вот теперь все её надежды, все её самые глупые, нереальные фантазии в один момент рухнули, подавляемые осознанием суровой правды.       Тано видела перед собой собственного мёртвого ребёнка и ни на секунду не сомневалась больше, что это был её малыш. Она бы ни с кем его не спутала, она бы узнала его из тысячи, она бы ни за что не приняла кого-то другого за него, ведь тогруту связывали с этим безымянным мальчиком родственные узы, такие близкие, что женщина буквально могла чувствовать его своим сердцем и своим телом. Невольно коснувшись рукой её опустевшего живота, где ещё совсем недавно рос и развивался её ребёнок, Асока с болью в сердце сжала белую ткань, усыпанную зелёными ромбиками, в кулак и осторожно склонилась над сыном, разглядывая черты его лица.       Ребёнок был ещё не до конца развитым, совсем крохотным, совсем хрупким, но Тано, со всей присущей ей материнской любовью могла рассмотреть в нём весьма узнаваемые очертания внешности. Круглое, чуть продолговатое личико с острым подбородком, миндалевидные закрытые глазки с чёрными рядами пышных ресничек, прямой широкий носик и тонкие тёмно-оранжевые губки… Всё это во внешности её ребёнка на какой-то миг показалось до боли знакомым женщине, как будто человека с похожими чертами она уже видела раньше. Ну, да, конечно, если не учитывать возраст и расу погибшего малыша, то на мгновение можно было представить себе его, что она снова видит перед собой его, Энакина. Ребёнок так сильно напомнил Асоке бывшего учителя, что на какой-то миг, на один краткий миг, она ужаснулась и одновременно испытала странное чувство ещё большей привязанности к собственному сыну, как будто Сила играла с ней, сделав такой странный подарок, подарив её малышу сходство с тем, кого Тано хотела бы видеть его отцом. А может, Энакин и был его отцом?       Эта безумная мысль на секунду мелькнула в голове совсем потерявшей от горя рассудок тогруты, и женщина тут же откинула её прочь, понимая, что это было невозможно, как и то, что её с Вейдером ребёнок никак не мог быть похож на Скайуокера, и принимая, что ей просто показалось. Стараясь больше не уделать внимания подобному нереальному факту, Асока нежно коснулась головки убиенного малыша, мягко, ласково, по-матерински гладя его бело-синие, совсем ещё крохотные и холодные монтралы и лекку. Пальцы Тано медленно и плавно скользнули вниз, осторожно обводя на маленьком лобике едва заметные белые ромбики и на нежной щёчке такого же цвета бесформенный треугольничек, и направились дальше, через пронзённую насквозь грудь, к крохотным оранжевым ручкам.       Слёзы большими каплями, кристальными прозрачными струйками лились по лицу тогруты, не в состоянии ни иссохнуть, ни остановиться. Они срывались с её нежного подбородка капая на пол и на операционный стол, тут же с громким стуком разбиваясь в дребезги, как в дребезги сейчас было разбито материнское сердце.       Проведя подушечками пальцев по телу своего мёртвого ребёнка, как бы гладя, даря ту ласку, что при жизни ему не додала, женщина аккуратно и очень нежно взяла в свою кисть маленькую хрупкую ручку. И её душа буквально разорвалась на части, хлынув наружу потоком неистовых слов.       — Прости меня, сынок… Прости за то, что я не уберегла тебя… Прости за то, что я убила тебя… Прости… Прости меня за всё…       Вместе с этими словами, вместе с её дрожащим от переизбытка волнения голосом, наружу из Асоки вырвался новый поток рыданий, такой сильный, который она уже не контролировала. Всхлипывая и задыхаясь, даваясь собственными словами и слезами, Тано, окончательно поверженная и скрученная горем, полностью склонилась над своим убиенным сыном и расплакалась так неистово, что на это просто было больно смотреть. В какое-то мгновение, в какой-то один краткий миг Асока хотела было поднять собственного сына с этой холодной металлической каталки, взять на руки и прижать к её любящему и страдающему материнскому сердцу. Кисти Тано невольно дрогнули в попытке обвить хрупкое тельце ребёнка, но так и замерли на месте, не в состоянии шелохнуться дальше… Видя, каким маленьким, нежным и хрупким был её малыш, тогрута так и не решилась взять его на руки, будто боясь что-то ему сломать, как-то ему навредить. В памяти женщины невольно всплыли те самые моменты, когда она впервые узнала о беременности, когда, так сильно ненавидя Вейдера, она пыталась устроить себя выкидыш, как сидела подле трюмо и злилась на то, что была беременна не от Энакина, как с ожесточением разбила зеркало поясом в дребезги только потому, что живот стал чуть больше, и она не смогла его застегнуть…       И эти воспоминания такой волной боли отдались сейчас в душе и сердце Асоки, что она просто не могла стерпеть. А ведь это она, так сильно ненавидела данного ребёнка, это она возжелала ему смерти, это она не захотела принять его и стала причиной того, что его не стало больше в этом мире… Она боялась взять на руки собственного сына, опасаясь причинить ему вред посмертно, но разве не она уже причинила ему больше вреда, чем кто угодно другой. Она пожелала ему смерти, и Сила услышала её желание и убила этого малыша. Этого несчастного ребёнка, её сына… Слёзы ещё сильнее хлынули из глаз Тано, как будто её разбитая и изъедаемая грузом вины душа рыдала кровавыми каплями за то, что натворила. Руки тогруты пуще задрожали, не в состоянии более прикоснуться к этому нечастному мальчику, сознание на мгновение затуманилось, и ослабшие, совсем ослабшие, ноги подкосились.       Невольно сделав небольшой шаг назад, тогрута сильно качнулась и, возможно, упала бы на пол, если бы рядом не оказался мощный и прочно стоящий на ногах стан Вейдера, от чего нехотя прижавшись к нему, ещё сильнее в голос разрыдалась. Асока чувствовала боль и огромный груз вины, так сильно, что даже не замечала, какой груз вины в это самое время чувствовал ситх.       Тёмный лорд, вопреки своим желаниям стал свидетелем того, как нежно Асока встретила её сына, как молила у него прощение за то, что она не сделала, и как мысленно прощалась с ним навсегда. И эта картина разрывала сердце и душу Вейдера на миллионы мелких клочков, так гадко и так стыдно ему не было ещё никогда. Помимо того, что ситх всеми фибрами своего естества до сих пор испытывал жгучую боль, от того, что ребёнок погиб, теперь ещё больше боли ему доставляло то, как сильно от этого страдала Тано. Видя, своего мёртвого малыша, видя, как его мать заливается слезами от горя, ситху хотелось провалиться под землю, ещё раз сгореть в пламени Мустафара, лишь бы только не быть причастным ко всему этому, не чувствовать, как его изнутри жгут языки пламени раскаяния и сожаления. Сейчас тёмному лорду было так плохо, даже хуже, чем в тот роковой день после дуэли с Оби-Ваном, тогда ему было невыносимо из-за себя, но сейчас нет, сейчас он страдал из-за других, смотря на то, как страдают другие. И эта вина ни на секунду не отпускала его, она душила плотными кистями тёмной стороны Силы, не давая вдохнуть и забыться, не давая жить, не давая существовать… В данный момент, в данную секунду Вейдеру было нестерпимо больно, но нет, не от собственных мук, а от того, какие муки испытывали из-за него все окружающие. Его не родившийся пятимесячный сын погиб в страшных страданиях ещё в утробе матери только потому, кем являлся ситх, а Асока, его ученица, его женщина, мать его ребёнка сейчас истязала себя за то, в чём был виноват он. И на это было просто невыносимо смотреть, так дико ужасно, что не хотелось жить, существовать, не хотелось больше быть собой, омерзительным тёмным лордом, который приносил, приносит и лишь дальше будет приносить такие неистовые муки самым близким себе людям. В страданиях этого ребёнка и Тано не было вины никого из них, в них была вина лишь Вейдера, что непомерным грузом сейчас давила на его мужественные плечи, и силы быть холодным, непоколебимым, жёстким и жестоким в данный момент покидали ситха. Он больше не мог оставаться равнодушным к тому, что натворил, не был в состоянии.       Тёмный лорд невольно обнял за плечи рыдающую и всю истязающую себя тогруту, легко придерживая её, чтобы она не упала, и пытался успокоить как мог, вот только это не получалось, так же как не получалось унять свою боль и вину, и в данный момент Вейдер был готов на что угодно, лишь бы всё это прекратилось, лишь бы повернуть время вспять, лишь бы что-то изменить, даже на…       Тяжело дыша, он ещё раз взглянул на безутешно рыдающую Асоку и в голове ситха сами собой стали складываться фразы. Он обещал, обещал ей и себе, что больше не будет над ней издеваться, трогать, унижать морально, насиловать. Тано и так слишком сильно настрадалась по вине тёмного лорда. Да, он хотел мести, хотел, чтобы ей было плохо, но не так, не на столько, не столь ужасно. Только сейчас, только в этот момент, Вейдер осознавал, как далеко он зашёл, и что пути назад уже не было, ни для кого из них. Оставалось лишь собрать осколки разбитой идиллии и попытаться склеить из них то, что ещё можно было склеить. Если, конечно, что-то можно было. По крайней мере, во власти ситха было остановить хотя бы часть мучений его бывшей ученицы, и если он мог это сделать, то он непременно сделает, чего бы ему это не стоило!       Асока тем временем будто и не замечала, что опять обнималась с тем, кто разрушил её жизнь, кого она больше всего на свете ненавидела, он нежно и заботливо держал её за плечи, а она лишь позволяла ему делать с ней всё что хочет.       Жалобно, жалко, безысходно прижавшись к массивной груди Вейдера мокрой щекой, Тано продолжала плакать, лишь повторяя и повторяя одни и те же фразы:       — Это я убила своего ребёнка… Это я виновата… Я пожелала ему смерти, и потому он погиб…       Раз за разом видеть её слёзы, раз за разом слышать одни и те же обвинительные фразы, которые не были правдой, было просто невыносимо для ситха, так как сейчас он созерцал весь масштаб разрушения, которое сам натворил, но ничего, ничего уже не мог с этим поделать. У тёмного лорда не было какого-то решения, которое было бы способно облегчить боль тогруты, у него не было даже слов, чтобы как-то успокоить или утешить её, а потому, абсолютно не найдясь, что ещё и сказать, Вейдер произнёс то, что зачастую говорят в подобных случаях:       — Не вини себя, на всё воля Силы.       Его мощные механические кисти в приступе и порыве жалости и сострадания ещё интенсивнее прижали к себе женщину, оплетая её стройное хрупкое тело, обвивая объятиями заботы, а твёрдые металлические пальцы, сочувствующе погладили её по спине, пытаясь успокоить тогда, когда какого-то успокоения или утешения уже не было. Вейдер и Асока, бывшие мастер и падаван, отец и мать не родившегося ребёнка, ещё какое-то время стояли вот так, почти неподвижно, предаваясь их общей вине и общему горю, пока Тано окончательно не опомнилась. Уронив на пол две последние «кровавые» слезинки, тогрута вся преисполненная надеждой подняла голову, её взгляд встретился со взглядом ситха, пронзающий даже непроницаемые стёкла его шлема, и женщина вдруг сказала то, чего тёмный лорд никак не мог от неё ожидать.       — Я хочу похоронить его… — дрожащим, но при этом решительным голосом произнеся данную фразу, Асока на какое-то время замолчала, как будто собираясь с силами, а затем продолжила упрашивать ситха, заранее предугадывая его ответ, — Я знаю, что вы против, чтобы я покидала замок, лорд Вейдер, но я вас умоляю… — Тано ещё раз всхлипнула, и крепко вцепившись в нагрудную броню тёмного лорда пальцами, добавила, — Единственное, о чём я вас прошу — устроить традиционные тогрутские похороны на Шили. Больше ничего. И ради этого, я обещаю, я клянусь, что не сбегу, я буду слушаться вас беспрекословно, я сделаю всё, что вы пожелаете… Пожалуйста, только разрешите мне такую малость…       Её взгляд был столь пронзительным, а её слова такими жалобными, сама Асока выглядела сейчас такой слабой и жалкой, что ей хотелось потакать, хотелось согласиться со всеми её просьбами, но, состояние Тано в данный момент оставляло желать лучшего, и Вейдер задумался. Ему не хотелось принимать решение сгоряча, решение, которое могло иметь весьма и весьма плачевные последствия, что дроид-медик, незаметно влетевший в помещение морга тут же подтвердил:       — Нельзя… Госпожа не выдержит перелёта.       Его слова в один момент заставили ситха ещё сильнее задуматься на несколько минут усомнившись в своём решении согласиться, в то время как тогрута, до монтрал которой долетели те же фразы, пуще взмолилась.       — Я выдержу! Я справлюсь! — где-то в себе найдя новый резерв сил, громко и воодушевлённо воскликнула она, едва ли не подпрыгнув на месте при этом сильно тряхнув нагрудную броню тёмного лорда в руках, — Это единственное и последнее, о чём я прошу… Пожалуйста, ради нашего ребёнка…       Взгляд Асоки, её безумный полный слёз и боли взгляд, ещё раз метнулся в сторону мёртвого сына, вместе со взглядом Вейдера. Ситх уже было собирался отказать Тано в её маленькой просьбе, трезво осознавая её состояние, но, слова, пронзительные, произнесённые от всей души и всего сердца слова — «Ради нашего ребёнка…» — в корне изменили выбор тёмного лорда. Эта фраза прозвучала для него резким холодным и отрезвляющим ударом по сознанию, и ситх не смог противостоять. В один момент он понял и принял, что у них с Асокой был общий ребёнок, не её, не его, а их, что они оба были родителями погибшему малышу, и их сыну требовалось почтительное и традиционное прощание, такое, какого заслуживал только он. От осознания всего этого через какое-то замутнённое сознание тёмный лорд ещё раз перевёл взгляд с убиенного малыша на большие синие заплаканные глаза Асоки и, внезапно для самого себя, видя весь их умоляющий блеск, согласился.       — Хорошо… — произнеся это одно единственное слово, Вейдер замолчал, как бы на время о чём-то задумался, а затем строгим, приказным тоном добавил, — Но только в обмен на обещание, что по возвращению в замок ты как следует вылечишься и будешь следовать всем предписаниям врачей.       Решение ситха было безапелляционным, и Тано ничего не осталось, только как подчиниться ему.       Абсолютно преисполненная эмоциями, порывов неких странных последних надежд, тогрута утвердительно кивнула на его слова и так крепко обняла тёмного лорда на радостях, что казалось он даже почувствовал касание её нежно оранжевой кожи через чёрную броню. Впрочем, сейчас это уже было не важно. Самое сложное предстояло впереди.       Не желая терять ни секунды лишнего времени, Асока тут же направилась к себе в покои собираться. Едва стоя на ногах и чуть ли не падая в обморок от слабости, Тано спешно сорвала с себя треклятую белую ночную рубашку с зелёными ромбами и стала одеваться. Тогрута уже была почти готова и, чувствуя, как к её сознанию подступает слабая темнота, вышла в гостиную, когда дверь в покои почти бесшумно отворилась, и в помещение вошёл Люк.       Своими глазами, своими детскими, но серьёзными глазами наблюдая весь ужас картины того, что сейчас творилось с его приёмной матерью, юный Скайуокер просто не выдержал и тут же рванулся к ней.       — Я всё знаю, о потере ребёнка, — остановившись от Асоки буквально в нескольких шагах, виновато опустив голову произнёс он, — И я сожалею…       Вкладывая в эти слова истинные чувства и эмоции, мальчик хотел передать, как сильно он сопереживал Тано, как мощно он мог прочувствовать всю её боль и как непомерно он желал в данный момент выразить свою любовь, пригреть, утешить, приласкать самого дорогого, самого родного, самого близкого ему на свете гуманоида и как сильно тем самым он хотел унять её муки и страдания.       Не говоря больше ни слова, Люк рванулся вперёд и со слезящимися глазами обнял тогруту так, как не обнимал ещё никогда, нежно и заботливо гладя её руками по спине, пытаясь тем самым успокоить, эх, если бы он только знал, что в её мятежных сердце и душе сейчас не было никакого успокоения.       Тоже расчувствовавшись от происходящего, ещё не совсем эмоционально отойдя от того, что было ранее, женщина в ответ обняла своего приёмного сына и, заботливо поведя рукой по его голове, вновь разрыдалась. Её слёзы лились ручьями заставляя его белую свободную рубаху на плече промокать насквозь, но юный Скайуокер не отступал и не выпускал маму из объятий. Одежда была одеждой, но ни одна вещь в мире не стоила успокоения и утешения его матери.       Ещё несколько долгих минут, ещё какое-то время Люк и Асока вот так и стояли, почти неподвижно, крепко обнимая друг друга, пока мальчик, внезапно, не отстранился от Тано.       Отодвинувшись от неё на небольшое расстояние, но при этом не выпуская тогруту из своих рук, приёмный сын пронзительно, сочувствующе и очень искренне взглянул в её блестящие от слёз глаза, а затем столь трогательно и столь нежно произнёс:       — Не плачь, мама, — знакомое и до боли приятное слово теперь прозвучало для Асоки немного иначе, но она одновременно смогла прочувствовать то, что пытался вложить в него Люк, — Не стоит оплакивать братика, он сейчас в Силе, в лучшем мире, он больше не страдает и не мучается, как все мы. Ему сейчас хорошо, и он через Силу наблюдает за нами, и единственное, что может потревожить его покой — это слёзы его матери, ведь находясь в Силе, он всегда рядом с близкими, знает и чувствует, что переживаем все мы.       Произнеся столь длинную и столь трогательную, слишком глубокую для десятилетнего мальчишки речь, юный Скайуокер вытянул кверху одну из рук и очень, мягко и заботливо утёр слёзы Тано, как будто тем самым подтверждая весь смысл, сказанных им слов.       Вопреки ситуации, в которой это было почти неуместно, Люк слабо улыбнулся, тем самым заставляя тогруту, позволившую ему коснуться её заплаканного лица, тоже поддаться на его провокацию, а затем, абсолютно просто и бесхитростно добавил:       — К тому же, что бы ни случилось, у тебя ведь есть ещё и я. Я сожалею, что ты так и не смогла стать матерью по-настоящему в этот раз, но для меня ты уже стала матерью, самой дорогой, самой любимой, и навсегда ей останешься.       Договорив эти слова до конца, юный Скайуокер ещё раз прильнул к женщине всем телом, крепко-крепко прижимая её к себе руками, нежно-нежно трясь щекой о её живот и грудь, сильно-сильно выражая к ней все свои сострадание, сопереживание, заботу и любовь, передавая Асоке сквозь эти спонтанные, но такие ласковые родственные объятья всё своё тепло, которое он только мог дать, и физическое, и духовное. И Тано действительно вдруг сделалось немного теплее, немного легче, немного менее больно, ведь Люк и его искренняя сыновья любовь, в какой бы женщина ни оказалась ужасной ситуации, всегда несли тогруте умиротворение и успокоение. А именно успокоение и сыновья любовь были тем, что сейчас могло согреть и исцелить её израненную, пронзённую ледяными шипами страдания материнскую душу.