Два уродца

- Знаешь, у нас всех в детстве были мечты, которые казалось невозможно осуществить в принципе, - внезапно начал Кристиан, раздражённо выключая работающий без звука телевизор. — Они есть у каждого человека, они были и у тебя, но с твоими материальными возможностями осуществление их не доставляло особых затруднений. Я тоже родился в достаточно обеспеченной семье, но проблема была в том, что у меня никогда не было собственного мнения. Родители выстроили сценарий моей жизни ещё до моего рождения и всю жизнь ломали меня, чтобы из того Кристиана, которого ты не знал и не хотел знать в то время, когда мы уже могли хотя бы подружиться, выросло то, что сидит перед тобой сейчас. Тилль с недоумением посмотрел на возлюбленного, который говорил, глядя в чёрный экран телевизора. Обычно Кристиан был малоразговорчив и предпочитал не рассказывать о себе. А этим вечером его прорвало на откровенность, и Тилль понимал, что лучше дать ему выговориться, не перебивая. - У родителей всегда были ко мне завышенные требования. Если волей природы я выглядел как ботан, то по мнению родителей, я должен был жить и учиться как ботан, а с моим характером это было крайне трудно. Я не дружил с точными науками - они хотели сделать из меня чуть ли не физика-ядерщика. Я понимал только две вещи - компьютеры и музыку, казалось бы, вещи настолько разные, что одному мозгу не под силу совместить их понимание. Помню, сколько криков и унижений мне пришлось пройти для того, чтобы коснуться клавиш пианино, но я ничуть не жалею об этом. На самом деле у меня были два друга, которые очень хотели основать группу и даже знали человека, который мог им в этом помочь. Шнайдер играл на барабанах, Пауль - на гитаре, и они тоже не видели смысла в том, чтобы иметь достойно оплачиваемую работу и хорошее образование. Именно они и подбили меня научиться играть хотя бы на клавишных, да я и был не против, потому что эти двое для меня были самыми авторитетными людьми. Они были немного старше, и я думал, что они не посоветуют плохого. И мне ничего не стоило обработать их просьбу в вполне удобоваримое для родителей желание научиться музыке, хотя они всегда были против того, что не относилось к прагматичности - к тому, на чем можно заработать деньги. Они не верили, что музыканты тоже хорошо зарабатывают, даже если пишут дерьмовую музыку, но в 16 лет деньги интересовали меня меньше всего - мне была нужна сама музыка. Я говорил, что музыка нужна мне, чтобы хоть как-то облегчить тягость существования, а родители поняли, что музыкальное образование нужно мне для общекультурного развития. Они всегда понимали меня превратно, а может, истолковывали мои слова так, как им было удобно, лишь бы отделаться от меня поскорее. Ведь я умел спорить, а при случае даже скандалить, если было нужно, и ты прекрасно знаешь, что это. И иногда родители понимали, что проще дать мне послабление в чем-то одном, чем терпеть этот крик. Я делал всё, чтобы убедить их в том, что никак не гожусь на ту роль, которую они мне заготовили, но они не понимали меня еще упорней. Успехи не приносили мне никакой выгоды, и я думал, что вот ещё чуть-чуть и сценарий, и так трещавший по швам, развернётся совсем в другую сторону! Я едва ли не молился в ожидании этого, когда нас, парней, повели на большой медосмотр, результаты которого давали или не давали возможность идти в армию. Да, возможность - не самое подходящее слово, - хмыкнул он, запахивая ноги полами халата,- но ты знаешь, как криво я выражаюсь. Он тяжёло вздохнул и продолжил: - Но в тот день мне меньше всего хотелось бунтовать и надеяться, что я окажусь не годен. За те годы, в течение которых родители вбивали мне, что сделают из меня врача, я настолько свыкся с этой перспективой, что почти не имел ничего против. Эта профессия не была мне противна, но я настолько плохо знал физику, биологию и что там ещё нужно, что у меня не было никаких шансов туда поступить. Родители знали и это, и тыкали меня носом в эти предметы, как будто они были самыми важными, и я, вместо того чтобы лишний часик поиграть на пианино, под надзором матери решал задачи по генетике, потому что в её отсутствие, я, конечно бы, ничего не сделал. И когда я вместе со Шнайдером и Ландерсом, моими лучшими друзьями, стоял в очереди на этот медосмотр, мне было уже совершенно плевать на то, что меня ждёт. Я просто дико устал от всего этого. Часто, уже лет с двенадцати, меня настолько выводили из себя эти завышенные требования, что я с трудом удерживался, когда проходил по кухне мимо подставки с ножами, потому что просто хотелось полоснуть по венам и сдохнуть. И когда родители придирались с очередной воспительной беседой, я очень жалел, что не воспользовался этой возможностью окончить страдания раз и навсегда. Мне было проще убить себя, чем поддаваться обстоятельствам или принимать их как необходимое зло. Тогда, в этом коридоре, где воняло спиртом и ещё какой-то больничной дрянью, Шнайдер рассказал, что если мы трое окажемся никуда не годны, дорога в армию и, следовательно, к высшему образованию, будет нам закрыта, и тогда мы окажемся сами себе хозяева. Помню, с каким сомнением и надеждой я посмотрел на его широкие плечи и крепкий торс - по сравнению со мной и таким же худым Паулем, который к тому был мне едва ли по грудь, Шнайдер выглядел чуть ли не атлантом. Мы боялись, что он окажется годен, и тогда Шнайдер предложил нам не дожидаться результатов и сбежать прямо сейчас. Я помню, как мы вырвались из поликлиники и бежали по городу так, как будто за нами гналась целая армия зомби. Мы так бежали, как будто стоило нам остановиться - и нас поймают. У нас была только одна цель - добежать до того человека, про которого говорил Кристоф (так звали Шнайдера). Мы думали, что взрослый и практически всесильный Александр Ромпе укроет нас от родительского гнева и увезет как можно дальше. Нам троим было уже не важно, что мы сможем играть в группе - в ту минуту, когда мы, сломя голову, мчались вдоль трамвайных путей и нас по колено засасывало в раскисших газонах, мы понимали, что обрели свободу. Может быть, и ненадолго, но это была свобода. Кристиан откашлялся, потому что от быстрого говора голос его стал хриплым. С трудом отвёл взгляд от телевизора, делая привычную для программиста разминку глаз, и, тяжёло вздохнув, продолжал уже тише, и рассказ его не был такими подробным. - То время, пока мы жили с Александром - мы звали его сокращённо Алёшей - было лучшим временем в моей жизни. Если бы я умел рассказывать, то рассказал бы тебе, сколько интересного увидел, пока жил с ним. Он дал нам инструменты и возил по всей Балтике с концертами. Мы были ещё настолько маленькие - ведь люди в 16 лет ещё дети - что у нас все валилось из рук. А он наставлял нас, учил, и был многим лучше, чем отцы всех троих. Наши песни были дикими и буйными, в соответствии нашему возрасту. Алеша сам был как подросток, и мы прекрасно находили с ним общий язык. Человеку, который привык к оседлой жизни в городе, многое в жизни с Алёшей в его старом фургоне казалось очень неудобным. Мне, как воспитанному в довольно расслабляющей тело обстановке было тяжелее всего к этому привыкнуть. Пауль был самым диким из нас, он везде приспосабливался легко. Иногда мне надоедало дышать морем и ходить круглый год в одном и том же свитере, но вернуться в город я боялся. Боялся, что встречу родителей, и моя жизнь, так прекрасно повернувшаяся, пойдёт по тому же страшному кругу - зубрежка, учёба, работа... А мне нравилась эта привольная жизнь! Нет, даже не нравилась, а я просто не могу найти слов, чтобы описать, насколько я дорожил каждым днем, проведённом в этом фургончике! Поэтому я держался за ребят и доверял им больше всего на свете, пусть они иногда и были в чем-то неправы. Мы были ближе, чем братья, роднее, чем семья, но я чувствовал, что всё равно не смогу стать ее полноценным членом. Я лишь пытался это сделать, как при попытке влиться в любую компанию, что всегда плохо у меня получалось. Поэтому я принимал участие во всех их затеях, и уже настолько привык обходиться ничтожно малым, что не стал жаловаться на ухудшение зрения - никто не мог собрать мне на новые очки, потому что всю выручку с концертов мы спускали на выпивку, и удовольствие, которое я получал от пива, было куда более утешительным, чем созерцание конкретной картины мира. Алёша пил едва ли не по-черному, и я, больше всех оказавшийся под его влиянием, тоже пристрастился к этому. В пьяном угаре мы сочиняли настолько дикие тексты, что когда я вспоминаю их сейчас, через много лет, мне становится смешно и стыдно. Сейчас я могу попробовать любые наркотики, но мне кажется - ни с чего не будет переть так, как с того паленого пива, которое мы пили на свежем воздухе, когда голову кружило от солёного ветра. Да, теперь я знаю - у свободы вкус пива и запах водорослей. Но этот рай длился всего два года. А потом Алёша умер, - Кристиан закусил губу и запрокинул голову, словно слезы могли затечь обратно. — Мы сидели над ним целый день, а ночью Пауль с Кристофом сбежали, оставив меня наедине с остывающим телом. Люди, которых я считал своими лучшими друзьями, предали тогда, когда настоящие друзья объединяются. Хотя, если бы не Алеша, наша группа развалилась, так и не сложившись - нам нужен был лидер, характер, который помог бы организовать наши несформировавшиеся умы. И Алеша был как раз таким человеком. Я не знаю, что двигало им, когда он согласился сотрудничать с нами, но мы все должны были быть ему благодарны за всё то, что он вложил в нас. Но видно, Пауль и Кристоф не были склонны к благодарности. Не удивлюсь, что они и сейчас остались такими же мешками с дерьмом - таких людей невозможно исправить временем. Если они ещё живы, конечно - не представляю, как таких земля носит. Ту ночь я просидел рядом с Алешей, пролив столько слез, сколько за всю жизнь не может пролить мужчина. Я любил Алешу больше, чем родителей, даже не потому что он ничего не запрещал нам, а потому что действительно любил нас, и любил больше, чем иные родители родных детей. Мне говорили, что любящий - тот, кто показывает любовь на деле, а не признается в ней - Алеша же умел совмещать и то и другое. Кристиан опять тяжело вздохнул, словно не решаясь продолжать, но видно, кто-то толкнул его рассказать всё, что камнем лежало на душе все эти годы: - Да, Алеша был геем, и не старался скрывать это. Я ему понравился с первого дня, и он старался намекнуть мне на это до рокового момента, когда он больше не мог сдерживаться. Он называл меня Пушинкой, говорил мне комплименты, подобные тем, какие ты говоришь мне, а, обучая играть, временами сжимал мои руки сильнее, чем нужно. В такие моменты я начинал бояться его, как боялся всех взрослых. Однажды, осенью, когда холод прихватил неожиданно рано, мы заснули кучей в фургоне, но мне, как самому худому, было так холодно, что я только мог стучать зубами и сон вообще не шёл на ум. Он прижал меня к себе, и, когда я согрелся.... Мне до сих пор страшно вспоминать это, я помню каждое ощущение до мельчайших подробностей, и поэтому я рассказываю тебе всё так скупо, потому что у меня язык бы не повернулся расписывать каждое его прикосновение, от которого меня трясло так, как если бы рядом со мной скребли гвоздём по стеклу. Я знаю, что в эту минуту ты ревнуешь меня к давно умершему человеку, но я должен рассказать тебе всё. Я слишком долго молчал, и за эти годы у тебя могло сложиться превратное впечатление обо мне. Тот Кристиан, которого ты любишь - это совсем не тот Кристиан, о котором я рассказываю. Он прижал руки к губам, чтобы Тилль не видел, как они трясутся от волнения, и продолжал совсем тихим голосом: - Помню, что каждый поцелуй обжигал, как уголь. Я боялся сопротивляться, но не мог кричать, когда он взял меня. Мне было ужасно больно и обидно, но он зажимал мне рот, не давая кричать. Тогда я не испытал удовольствия, даже ничего похожего на него, хотя близость Алеши не была мне противна. Мне было так больно тогда, что я не мог представить, что кто-то от этой боли испытывает удовольствие. Помню, как я посреди ночи я бежал к холодному морю, чтобы смыть с себя его сперму и свою кровь, и ледяная вода не отрезвляла, а вгоняла в ступор ещё больше. Тогда, стоя по колено в холодных, свинцового цвета волнах и дрожа, как заячий хвост, я смывал с себя эту смесь боли и похоти и думал, что Алёша сделает со мной дальше, если он в первый раз был так жесток со мной. Тогда я всерьёз задумался о своём отношении к нему и понял, что тоже любил его. Любил, но боялся себе в этом признаться... В шестнадцать лет у меня не было девушки - разве кто-то мог клюнуть на столь непривлекательное существо? Я понимал, что не нужен им, и презирал девушек за то, что внешность и деньги они ставят выше внутреннего мира. А Алёша смог разглядеть во мне то, что позже разглядел ты, но он не был со мной настолько нежен. К сожалению или счастью, он умер на следующий же день после того, как изнасиловал меня, и когда я сидел рядом с его остывающим телом под соснами, я плакал от того, что потерял, возможно, единственного человека, которому я был действительно дорог. Я был готов ему простить ту страшную боль, которую он причинил мне во время любви, простить всё, в чем он и не был виноват, лишь бы вернуть его. Мои слезы могли разжалобить камень, но вернуть Алешу к жизни они не могли. Это был человек, благодаря которому я заново родился и научился ценить каждый день, который давала жизнь. Мне не нужны были годы раздумий, чтобы понять это - я понял это ещё тогда, глядя на его мёртвое, оплывшее от пьянства лицо с навсегда закрывшимися глазами. Мне кажется, если бы он остался жив, Кристоф и Пауль все равно бы нас бросили, но Алеша остался бы со мной... Он понимал, что в одиночку я не справлюсь. Мне всегда нужен кто-то рядом, кто мог бы всегда дать совет и направить мои мысли в нужную сторону. Но благодаря ему за эти два года я стал самостоятельнее и наглее. И думал, что отныне останусь один. Потому что отношения - эти очень больно. Во всех смыслах. С этими мыслями я вернулся в Берлин, и, понимая, что уже не смогу связать жизнь с музыкой, поступил на курсы программирования в одном университете. Он сделал значительную паузу, давая Тиллю понять, что сейчас в этой истории появится новый герой. - Я с головой погряз в компьютерах, стараясь упорной работой заглушить те мысли, которые днем и ночью грызли меня. Я хотел полюбить снова или найти того, кто хоть чем-то напоминал Алешу, и боялся этого. Боялся испытать боль и горечь потери. Или разочарование. Я искал, зная и настраивая себя на то, что меня никто не полюбит, и люди сторонились меня. И тогда я встретил тебя. Не впервые, потому что был влюблен в тебя ещё в школе и даже пытался добиться твоего внимания, но ты, привыкший к окружению силачей и красавиц, насмеялся над моими жалкими попытками познакомиться и прогнал. Я случайно отметил твой профиль в суете университетского буфета и поспешил скрыться, чтобы ты не заметил меня и не вспомнил, как насмехался надо мной. Тогда я ушёл из столовой, с болью осознавая, что ты стал ещё красивее, чем в школе. Тебе было 24, ты заканчивал учёбу, а я только начинал, и наши пути никак не могли бы сойтись. Да, прошло много лет, ты мог измениться, но я до конца верил в то, что ты остался таким же неотразимым красавцем. Как видишь, я ошибся, но это не мешает мне любить тебя, - он улыбнулся своей глупости, но холодная гримаса, тут же сменившая улыбку, заставила вернуться к рассказу: - Странно, но я был даже почему-то рад этому. Я был совсем глупым тогда и не понял, что уже в школе навсегда отдал тебе своё сердце. Конечно, то, что я люблю человека своего пола, было для меня дико и неприемлимо, но после связи с Алешей я понял, что и такой вид любви совершенно нормален. Да, я еще не мог отойти от потери и ещё не отчаялся искать. Тогда я и встретил Дженни... Мою будущую жену, с которой я прожил почти тридцать лет и прижил двух детей. Я не мог назвать её красавицей, но с моей внешностью я и не надеялся рассчитывать, что понравлюсь красивой девушке. Но Дженни оказалась доброй - не спрашивала причину, по которой я всё время ходил как в воду опущенный, а просто поддержала. Я вовсе не хотел связывать жизнь с ней - мне тогда было так плохо, что я не находил сил сопротивляться событиям. Как я потом понял, я никогда не нравился Дженни и вызывал у неё интерес только в одном плане - в плане денег. Она была художницей, и её мазня, как я понимал, не приносила ей особенного дохода. И таким образом, я связал себя с той, кого всегда презирал. Это единственное, чего я не могу простить себе до сих пор... Он замолчал, очевидно, вовсе не желая продолжать рассказ, но взял Тилля за руку, и перебирая слегка дрожащие пальцы, продолжал уже через силу: - Мне было тридцать шесть, когда я уехал за покупками, а Дженни с детьми осталась дома. Это было зимой, дорога была скользкая, а трасса - пустая. Я всегда любил быструю езду, но... Кристиан закусил губы, борясь с закипающими слезами: - На повороте я газанул и врезался в машину. По инерции меня вынесло на обочину... Мой автомобиль разнесло в кашу, а я упал так, что сломал обе ноги, порвав мышцы. Дженни не хотела за мной ухаживать, и когда ноги уже подзажили, я боялся ходить... Боялся, что будет больно, и продолжал лежать. Лежал до тех пор, пока не почувствовал, что ниже колен словно ничего нет... И тогда стало уже поздно... - Хватит, - Тилль крепко прижал к груди всхлипывающее лицо, - ты сказал слишком много. Я понимаю, что тебе было очень тяжело держать это в себе, но... Он не мог найти слов утешения, которые подошли бы в этот момент, поэтому целовал и гладил возлюбленного, пока тот не затих, найдя силы обнять Тилля в ответ. Он не знал, что должен сказать в ответ на столь искренюю исповедь. Боялся показаться равнодушным или непонимающим, но чувствовал, что для Кристиана эта исповедь имела такое же значение, как для Тилля - письмо. Только цель Лоренца была гораздо серьёзнее, но Тилль пока не понимал её. - Не говори ничего, - прошептал Кристиан, утыкаясь лицом в его дряблые щеки, - я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Самое главное, что ты теперь знаешь обо мне всё, а больше я ничего не хотел. Я должен был это рассказать, понимаешь? Некоторое время они сидели обнявшись, и словно вернувшись в то время, когда чувства не были омрачены привычкой. Привычкой того, что они всё время вместе, что ласки не надо требовать - можно довериться чутью возлюбленного. - Тебе надо проветриться, - Тилль мягко раскутал темно - лиловый халат, - я закажу такси? Мы хотя бы проедемся.... - Да, я был бы не против, - ответил Кристиан вяло и забился в угол дивана с таким видом, как будто не был готов никуда идти. Но Тилль, делая вид, что не видит этого нахмуренного лица, переодел Кристиана в лёгкий белый костюм, через который просвечивало слабое бледное тело, и сам надел такой же. - Алло, служба такси "Белые розы"? Да, по тому же самому адресу. Через полчаса, значит? Хорошо, мы ждём. Но это была их последняя прогулка.