Два уродца

"Дорогой мой Кристиан! Если бы ты знал, как больно мне оставлять тебя наедине со своими мыслями и желанием сброситься в пропасть, забыв о мечтах и желаниях, которые мы так старались осуществить. Ты не представляешь, как бы я хотел вновь уловить сладкий запах любимого тела, нежно провести толстыми пальцами по тонкой полоске острых ключиц, зарыться носом в пелену каштановых волос и укрыть от внешнего мира в своих крепких объятиях, отогнать от тебя весь страх и грусть, которые ненароком посещали твои светлые мысли. Мой хороший, мой светлый мальчик! Порой я думаю - почему время так несправедливо отнимает у меня часы жизни и вводит в заблуждение, отчего я становлюсь тихим и неразговорчивым, и лишь твой голос возвращает меня к реальности. Я иду к тебе и вновь вижу твою улыбку, отчего сердце моё бьётся с небывалой скоростью, и внутри будто порхают бабочки, касаясь тонкими крылышками чувств, роящихся в моей душе. Прошу - прости меня, да, я знаю,что когда-то казался тебе неловким, что-то делал не так, но я всеми силами старался помочь тебе! Я жил тобой - ты тепло улыбался мне и вся боль сходила на нет. Возможно, это покажется тебе смешным, но ты действительно самый прекрасный человек на земле... Ты даровал мне счастье, которое не купишь и порой не найдешь. Прошу тебя - не плачь и не вини себя в том, что, уйдя однажды, я не найду дорогу обратно. Знаешь, огромное спасибо тебе за светлое небо над головой, за страсть жарких ночей, за бесконечное количество искренних, теплых поцелуев. Я хочу, чтобы ты жил, хотя без меня тебе будет очень трудно, но я и после смерти останусь твоим ангелом-хранителем и буду предупреждать каждый твой шаг - лишь бы тебе не было больно. Я никогда не смогу забыть те первые шаги, которые ты сделал, опираясь на меня... А ведь стоило сказать лишь несколько ободряющих слов. В наших отношениях слова значили больше, чем движения. Живи, не сдавайся, ведь ты действительно сильная личность! Я знаю, что ты справишься с любой трудностью, любовь моя! Мы же всегда поддерживали друг друга, потому что в одиночку бы не справились, как не справились тогда, когда я нагрубил тебе, и мы расстались на целый месяц. Я до сих пор не могу простить себе те гадости, которые сказал в порыве ярости, вспыхнувшей только от скуки. Последнее время я часто чувствовал, что моё постоянное присутствие раздражает тебя. Я помню, как ты огрызался и дулся, и теперь хочу попросить у тебя прощения, а за что - сам не знаю. Догадываюсь, что именно могло раздражать тебя во мне. Ведь и я иногда позволял себе то, за что ты имел полное право меня ненавидеть. Я любил тебя слепо, и прощал тебе всё. Я называл тебя ангелом, потому что думал - ты лучше меня. А ты видел меня насквозь, и я помню твою скованность во время самых сладких минут - ты боялся отдаться тому, кто несколько лет подряд упорно отвергал тебя. Я только сейчас понял - ты боялся, что я могу предать тебя и уйти, когда совместная жизнь мне наскучит. Я думал, что жизнь рядом с тобой никогда не сможет мне опротиветь, но сердце замерло в тот момент, когда однажды утром я понял, что целую тебя механически. Ты привык делать всё по режиму, а я боюсь строгих систем. Но я же ни в чём не мог отказать тебе! Я следовал твоим словам, хотя два раза они едва не стоили жизни нам обоим. Но ведь ты стал бы чувствовать себя обделённым, если бы я управлял тобой. Я не знаю, как у тебя получилось в первый же день довести меня до такого, почти рабского, повиновения. Но я никогда не бунтовал. Мне было приятно находиться у тебя в подчинении. Потому что это была та любовь, которая даётся только раз в жизни, и мы, хоть и не венчались, были друг с другом действительно и в горе, и в радости, и в болезни... Я не знаю, как отблагодарить тебя за те долгие часы, которые ты проводил рядом со мной в больнице, когда я, истекающий кровью, валялся почти без сознания, а ты поддерживал меня, хотя мог бы в одиночку оплакивать нашего ребёнка. У него было такое же родимое пятно, как у тебя - больше я ничего о нём не помню, потому что, едва открыв глаза после того, как его из меня вытащили, я увидел твоё лицо. И мне кажется, вместе с родинкой этот ребёнок, не успевший увидеть нас, унаследовал бы твои черты. Эту очаровательную дерзость, немного тираническое своенравие, упрямство - то, что я смог принять и полюбить в тебе. Мне хотелось, чтобы наш ребёнок, наш мальчик, остался бы как напоминание обо мне, если я уйду раньше. Прости, если стиль мой кажется эгоистичным, я пишу то, что ни за что не решился бы сказать тебе вслух - тогда бы мы поссорились навсегда или наоборот, сошлись ещё ближе, хотя чувства наши давно перешли в привычку. Я знал, что любовь в биологическом понятии длится всего два года, и эти два первых года были для меня самыми сладкими. Тогда мы только узнавали друг друга, и я часто промахивался, не зная, чем можно угодить тебе. Может быть, это и оказалось моей ошибкой. Тогда мне следовало просто любить тебя... Но сейчас поздно и глупо это говорить. Мне не хочется, чтобы это попало тебе на глаза, я уже представляю твоё страдание, когда ты найдёшь это. Ты, наверное, будешь думать, что все эти пять лет я только жалел, что связался с тобой. Но я действительно любил тебя. Может быть, люблю и сейчас, только чувство притуплено привычкой. Мне просто хочется выговориться, потому что рядом с тобой я не находил сил говорить. Да, мне было с тобой хорошо, хотя ты упорно считал себя обузой. Ты слишком низко себя ценишь... Для меня ты всё равно самый лучший, хотя ты привык к этим словам. Теперь ты воспринимаешь ласку как должное, но я всё равно отдаю часть себя. Я пишу так, потому что боюсь не протянуть долго, и на самом деле мне страшно оставлять тебя одного. Мне страшно думать, как ты жил те два года, пока меня не было рядом, и тот месяц, когда мы поссорились. Если мы и дальше будем вместе, я чувствую, что мы оба сможем измениться к лучшему и стать теми, кто нас ненавидит - здоровыми. Но мне кажется - больше я не смогу, и мне придётся умереть. Я не знаю, как ты будешь без меня, и это пугает больше, чем смерть. Можно было бы совершить двойное самоубийство, чтобы не мучаться долго, но жизнь, какой бы она ни была, дорога и мне, и тебе. Ты говорил о желании умереть, когда понял, что не сможешь ходить. Знаешь, у меня тоже было такое желание. Когда я перестал узнавать себя в зеркале. Но оно вернулось, когда мы нашли друг друга. Смысл жизни каждого из нас заключался в поддержании желания жить в возлюбленном. И мы поддерживали, как могли. Мы продолжим полноценную жизнь, если будем рядом, но я чувствую, что ты видеть меня не можешь. Вероятно, это мне только кажется. За пять лет каждый принял себя, но не оставил надежды на лучшее. Но я слабее тебя - и морально, и отчасти физически. Поэтому я сдаюсь первым. Ты считал меня сильным, но мне нужна была именно твоя уверенность в том, что я смогу измениться. А без слов ободрения я не мог действовать. Так же, как и ты. У меня плохая сила воли, и ты поделился ей со мной. Возможно, я, как любящий, приукрашаю тебя, хотя я научился не замечать недостатки. А ты указывал на мои промахи, иногда грубовато. Я бы не смог так, потому что безмерно уважаю тебя. Точнее, благоговею перед тобой и боюсь позволить себе хоть одно дурное слово в твою сторону. И до, и после той страшной ссоры я контролирую себя. А ты нет, и это задевает. Но тебе я могу это простить, пусть и мне было обидно. Наверное, ты считаешь себя лучше, хотя самолюбие тебе несвойственно. Да, в этом письме многое покажется тебе оскорбительным, но теперь, когда я сказал всё, пусть и на бумаге, мне не так страшно умирать. Возможно, я уйду скоро, а может проживу ещё несколько лет, но всё равно памятью о тебе останутся воспоминания о счастливо прожитых днях, самых первых. И шрамы, которые останутся, как напоминание о нашей любви. О том, что ты мог отрезать от меня целые куски, не думая, что мне было больно. Ты хотел попробовать, какой я, и, надеюсь, тебе понравилось. И шрам после того, как меня разрезали, чтобы вшить матку. Возможно, если бы наш ребёнок выжил, это сплотило бы нас, и мы заботились бы о нём, не думая о своих отношениях. Просто уделяли бы всё внимание этому чуду, и это был бы единственный человек, который нас обоих смог бы принять в столь непривлекательном виде. Но я не хочу снова рисковать своей жизнью ради появления того, кто просто любил бы нас. За просто так, за то, что мы есть. И его любовь сплотила бы нас. Но зачем мечтать о невозможном, и утраченном? Я постараюсь за то время, которое мне отпущено, любить тебя так же, как прежде. Потому что никого лучше тебя я не встречу даже "там". У меня было много друзей, но все они не стоили и одного твоего мизинца. Я никогда не перестану признаваться тебе, дорогой мой. Время, проведённое с тобой, я буду вспоминать как самое светлое, что было в моей жизни. И мне страшно забыть наши хорошие моменты. Я боюсь забыть твои родинки, улыбку, хитрые глаза - то, что я всегда любил в тебе. И я буду надеяться, что никогда не смогу забыть тебя. Твой Тилль. Навеки. " Тилль закончил писать и откинулся на мягкую спинку кресла с огромным облегчением. Такой сильной мыслительной работе он не предавался уже давно и был удивлён, что такой большой поток слов вылился на бумагу за столь короткое время. Он писал не задумываясь, потому что эти слова не давали ему покоя уже очень долго, и Тилль больше не мог держать в себе тяжёлый ком боли, сложившийся в логичные фразы. И написав это, он почувствовал, что на душе стало легче, а гложущие мысли стали частью бумаги и не были так страшны. На всякий случай он отодвинул густо исписанный лист подальше, чтобы Кристиан не увидел письмо раньше времени, и сделал это очень вовремя - в прихожей раздался характерный звук катящихся колёс. Лоренц, только что принявший ванну, появился на пороге спальни в лиловом, как сутана епископа, купальном халате. Бледно - розовый тюрбан из полотенца венчал его голову наподобие митры. Это был уже не ангел, которому Тилль поклонялся, а наместник божества на земле, который людей себе подчинял, и, поддавшись этой культовой иллюзии, Тилль не сразу решился спросить: - Всё прошло хорошо? Сегодня Кристиан впервые за годы жизни с Тиллем решился принять ванну самостоятельно, потому что раньше Линдеманн боялся оставить любимого наедине с неподатливой техникой. Пока Кристиан мылся, его так и подмывало заглянуть в ванную, но Лоренц убедил чрезмерно заботливого Тилля, что вполне может справиться сам. - Ты зря беспокоился, - Кристиан снял "митру" и встряхнул длинными, полными воды волосами, и Тилль поморщился, увидев разлетевшиеся во все стороны брызги, - всё было более чем хорошо. Бросив мокрое полотенце на кровать, Кристиан подъехал к ней - Тилль не мог наблюдать за передвижением на коляске без невольной жути - и выудив из-под подушки свежую пижаму, принялся переодеваться. Тилль по привычке рванулся с кресла, чтобы помочь, но последнее время Кристиан всё упорнее доказывал ему, что прекрасно справляется сам. Тилль с трудом отвёл взгляд от ярко блестящих в электрическом свете подлокотников коляски и перевёл взгляд на переодевающегося любимого. Он с горечью отметил, что несмотря на тщательный уход, Кристиан похудел ещё больше и сквозь бархатистую бледную кожу было видно каждую косточку. Эти по-своему красивые и гармоничные формы уже не возбуждали - Тилль смотрел на возлюбленного с тяжёлой, ноющей жалостью, а не любовью, как раньше. А жалость Кристиан терпеть не мог, потому что, оказавшись рядом с Тиллем, он и от других людей требовал того, чтобы к нему относились как к полноценному члену общества. И не хватало того, чтобы Тилль стал показывать эту жалость - последнее время их отношения и так обострились. Они относились к друг другу уже не столь внимательно, а в ласках появилась холодность привычки. Любовью они занимались крайне редко, потому что у Тилля всё чаще прихватывало сердце - ему и после минуты поцелуев нужна была передышка. Кристиан одевался медленно и тщательно, как все больные, и эта же болезненная жалость охватила Тилля, когда он увидел принарядившегося на ночь Кристиана. Нежно - персиковый шёлк пижамы очень шёл ему, бросая розовый отблеск на давно не видевшее солнца лицо - бледное, с запавшими глазами и ещё больше обвисшей на подбородке кожей. - А ты что делал, пока меня не было? - спросил он, подъезжая к креслу Тилля, - всё время мимо ванной шаркал, помыться не дал спокойно. Кристиан положил руки на колени возлюбленного и, улыбнувшись, подался в его сторону, обдав Тилля приятным, но острым ароматом геля для душа. Холод пальцев Лоренца обжег ноги Тилля, и он, замерев, почувствовал, как эти пальцы поднимаются всё выше, стискивая, поглаживая, лаская - на Кристиана накатило то состояние, когда он особенно хотел любви. Возбужденный, он был неуправляем, и Тилль помнил, как ему приходилось глотать таблетки в промежутках между поцелуями. Он перехватил руки Кристиана, когда почувствовал холодные пальцы на шее. Заглянул в глаза, истинный взгляд которых мешали рассмотреть отражающиеся в стёклах очков огоньки люстры. - Ты опять? - вяло спросил Тилль, чувствуя, что Кристиан не вызывает у него ничего, кроме тихой симпатии. Где та щемящая любовь, с которой они смотрели друг на друга раньше? Где ласки, в которых они нуждались, как в воздухе? И в их, казалось бы, идеальных отношениях, настал тот страшный момент, когда близости не хотелось. Когда испробовали всё и ничего больше не хочется. Всё знакомо, всё наскучило. Так, как и боялся Тилль, когда в звенящей тишине своего загородного особняка мечтал об их с Кристианом совместной жизни. - Ты опять нахмурился, - Кристиан насупил брови, копируя выражение лица Тилля. - Я же не могу всё время быть весёлым, - резковато ответил он и поднялся, разминая затекшую спину. Кристиан поднял очки на лоб и посмотрел на Тилля, чтобы тот заметил, что без очков взгляд Лоренца стал мягким и внимательным. Он нежно обвил руку Тилля и прижал ее к твёрдой ввалившейся щеке, ласкаясь так по-детски, что мужчина не выдержал и опустился на колени рядом с коляской. Линдеманн осторожно погладил Кристиана по плечу, словно прося прощения за недавнюю холодность, и сердце дрогнуло, когда пальцы очертили контур выступающего сустава. Кристиан не мог не почувствовать, как задрожали эти пальцы, и, не дав Тиллю опомниться, прижал его руку к губам. Линдеманн вспыхнул, порываясь встать, но Лоренц мягко остановил его: - Мне нужно кое-что сказать тебе. Отнеси меня на диван, пожалуйста. Тилль привычным движением продел одну руку Кристиану под колени, другой рукой подхватил его костлявую попу, приподнял, крепко прижимая к груди. Сильные худые руки крепко обхватили его шею, и нежные распаренные щеки прильнули к его щекам, заставив Тилля сладко вздрогнуть, словно от чувства, когда крылышко бабочки касается кожи. Кровать была на другом конце не очень большой комнаты, и Тилль почти не прилагал особенных усилий - Кристиан казался ему почти невесомым. Он уложил на кровать свою бесценную и прекрасную ношу, деликатно закутывая в прохладное одеяло, но Кристиан вырвался, и, схватив за руку, грубовато опустил Тилля на кровать рядом с собой. - Это очень важно, - прошептал он, отводя взгляд в сторону что-то бормочущего телевизора, - пока я был в ванной, у меня было достаточно времени, чтобы подумать над этим. Пожалуйста, выслушай меня. Он взял подрагивающую в ожидании роковых слов руку, и, положив ее на колени, заговорил: