Два уродца

Неожиданно проснувшись непонятно от чего, Оливер встряхнул головой и увидел себя в кресле за письменным столом в квартире, куда пришел проводить расследование. За окном слабо брезжил рассвет, и в красноватых лучах просыпающегося солнца спальня выглядела еще уютнее, чем вчерашним вечером. Оливер с сожалением посмотрел на смятое покрывало, думая, что мог бы прекрасно выспаться в мягкой постели, а не на кресле. Оно было удобным, но не настолько, чтобы проводить в нем всю ночь - спина затекла, шея едва не переламывалась, голова тяжело гудела и ныла. От раскалившегося монитора веяло теплом, напоминавшим сухой воздух пустыни, и Оливер, вздрогнув, поспешил выключить компьютер. С хрустом потянувшись, он понял, что не хочет уходить. До выхода на работу оставалось немного времени, и Ридель вполне успевал позавтракать, если в холодильнике что-то осталось - съесть чужое он не брезговал. Некоторое время поборовшись с желанием подремать еще несколько минут, Оливер поднялся, и, с трудом держа глаза открытыми, поплелся на поиски холодильника. Он стоял в коридоре, а не на кухне, и поэтому Оливер не заметил его. Отчаявшись, рванул первую попавшуюся дверь и оказался в ванной. Она была маленькой, но чистой и аккуратной. Доска для стирки лежала поперёк ванной - наверное, Лоренц садился на неё во время мытья. Два полотенца висели на сложно закрученных горячих трубах, две бритвы слегка соприкасались лезвиями, зубные щётки нежно сплелись щетинками. Оливер решил не трогать эти предметы, и только умылся. После тяжёлой ночи детектив выглядел совсем непрезентабельно, и ему стало немного стыдно видеть себя таким. Это был совсем другой Оливер, не тот суровый детектив в безупречно отглаженном костюме, а чувствительный, мягкий человек. Некоторое время Ридель с любопытством разглядывал свое отражение, вглядываясь в собственные темно-зелёные глаза. Они были большие, красивые, осененные длинными чёрными бровями, и засмотревшись, Оливер внезапно осознал, что очень хорош собой. Никогда прежде он не интересовался своей внешностью, а теперь, поглядев на себя, понял, почему тот же майор при встрече с ним начинает напыщенно булькать, как индюк, но никогда не смотрит ему в глаза. Было в этих глазах нечто гипнотическое и завораживающее, от чего смотрящий начинал чувствовать непонятную робость. И Оливер засмотрелся, утонул в этом взгляде, и очнулся только тогда, когда увидел в расширившихся зрачках свое отражение - бледное, с полуоткрытым от восхищения ртом, лицо, очарованное собственной красотой. Оливер, покраснев отпрянул от зеркала и покинул ванную, упрекая себя в нарциссизме. Он прошёл дальше, обращая внимание, что едва ли не каждый предмет в квартире был только в двух экземплярах - видно, что никто больше не имел права проникнуть в тщательно защищённое от мира гнездышко, и попав сюда, Оливер чувствовал себя очень неловко, хотя квартира казалась ему уютной. Пройдя дальше, он убедился ещё и в том, что характеры и вкусы влюбленных были слишком разными, чтобы мирно сойтись в одном интерьере. Устав спорить о выборе обоев, они взяли белые. Не в силах разорваться между ламинатом и линолеумом, решили оставить старый паркет. Кухня была очень тесная, но небольшого стола вполне хватало для двоих. Несколько конфет дожидались своего конца в вазочке. В раковине лежали две тарелки - синяя и оранжевая, и детектив усмехнулся, как иногда люди слепо верят в то, что определённые цвета по-своему влияют на аппетит и настроение. Две вилки, две ложки. Видно, они даже не приглашали гостей. Решив не пользоваться посудой, Оливер залез в холодильник. Еды оказалось предостаточно, но по профессиональной привычке Оливер обратил внимание на пакеты и банки, стоявшие на дверных полках. Разнообразные смеси для похудения, какие-то ампулы, тюбики, коробочки с лекарствами... Обычно такие наборы встречаются в семьях, где часто болеют, но, деликатно порывшись в этих пакетах, Оливер извлёк крайне интересную вещь - тюбик смазки. С любопытством повертев снадобье, Ридель положил его обратно, не задумываясь особенно о назначении этого тюбика. Оливер был не привередлив, но из найденной еды ему по душе пришёлся только хлеб с отрубями и сыр. Они лежали на разных полках, и Оливеру не стоило труда понять, что влюбленные питались раздельно. Лоренц делал всё, чтобы набрать вес - на его полке были макароны, сыры, булки, жареное мясо - еды было заготовлено впрок и выглядела она довольно аппетитно. По полке Линдеманна было видно, что Тилль жил мечтой похудеть, и иногда эта мечта достигала чего-то маниакального. Хлеб Оливер взял с его полки, предварительно разобрав залежи разнообразных овощей - Линдеманн слепо верил, что питание овощами поможет сбросить вес. "Однако странная пара", - подумал Оливер, с наслаждением жуя бутерброд. С таким же удовольствием Линдеманн наверняка таскал по ночам еду возлюбленного. Трудно жить на одних овощах и коктейлях - рано или поздно сорвешься. И Тилль срывался, не в силах совладать со своим желудком. Кристиан старался его оградить, вразумить, но спорить с голодным Линдеманном было себе дороже. И наверное поэтому Оливер застал их такими, какими они были на протяжении жизни вдвоём. Возможно, они смогли принять себя как есть, хотя другим людям это очень трудно. Но тягу к самосовершенствованию никто не отменял. Думая о том, как они жили тут, Оливер спешно доел бутерброд, особенно не сосредотачиваясь на вкусе высококалорийного сыра, и прошёл в спальню. Он хотел забрать фотографию, так поразившую его вчера, а заодно и порыться в документах. По счастью, он не забросил фотоальбом далеко, и компроматный документ нашёлся быстро. Оставался только письменный стол. Для сохранения антикварной вещи столешница была накрыта стеклом, а под стекло были напиханы всевозможные бумажки. Оливер тут же выцепил из-под стекла бумажку, чем-то привлёкшую его. Это оказалась визитка, и на плотном кусочке картона было написано: "Док. Петер Тэгтгрен. Психологическая помощь однополым парам. Операции по смене пола." Внизу мелким шрифтом был набран адрес клиники. Оливер понял, что она находится довольно далеко от дома влюбленных, но ему вдруг стало безумно интересно - по какому же вопросу они могли обращаться к этому врачу? Он не верил, что влюбленные вообще могли злиться и сердиться, но определённые комплексы, связанные с внешностью, у них могли быть и были. И если верить словам Рихарда, Линдеманн и Лоренц не могли социализироваться. Несмотря на то, что в современном обществе к однополым союзам относились более - менее спокойно, у влюбленных явно были проблемы именно в этой области. И психологическая помощь могла требоваться им для того, чтобы не чувствовать себя ущемленными среди гомофобов и просто здоровых людей. Решение пойти сегодня в полицейский участок было отброшено, и Оливер, решительно накинув куртку, покинул квартиру, думая вернуться сюда позже. Дорога в клинику лежала через красивый во все времена года лесопарк, где нестерпимо громко чирикали воробьи. Оливер подумал, что влюбленные вряд ли преодолевали это расстояние на общественном транспорте - идти здесь было одно удовольствие, детектив даже решил выбраться сюда как-нибудь в свободную минуту. Он представил вдруг, как Линдеманн и Лоренц могли идти по этим дорожкам, аккуратно усыпанным гравием. Ему хотелось узнать, что было предметом их разговора в тот день, и с какой целью они шли к этому врачу с труднопроизносимой фамилией. Обычно такие фамилии, оканчивающиеся на "ен", бывают у шведов. Оливер мало знал об этой нации и решил пока не думать много о докторе. Клиника просматривалась из любой точки парка - десятиэтажное, кипенно-белое здание коробкообразной формы, без претензий к архитектуре, и было в этом что-то зловещее. На фоне зелёной листвы и птичьего пения клиника выглядела как совершенно чужеродный предмет. Белый куб не вписывался в пейзаж совершенно и портил его, как гей-парад портит центральные улицы Берлина. Солнце пекло нестерпимо - день был не душный, как недавно, когда духота обещала грозу, а ясный, жаркий, и Оливер едва не сварился заживо в своём чёрном костюме, который не менял уже несколько дней. В такую жару на детской площадке посреди парка было пусто, но внезапно Ридель услышал юный звонкий голос, который громко пел по-английски, и хотя его произношение оставляло желать лучшего, суть размашистой песни была примерно следующая: - Я ненавижу свою жизнь и ненавижу тебя, Я ненавижу свою жену и ее любовника. Я ненавижу ненавидеть и ненавижу это, Я ужасно ненавижу свою жизнь, Я ненавижу своих детей, никогда не думал, Что буду прославлять аборт. "Ну и молодёжь, - тоном вечно недовольного старика подумал Оливер, - уже и песен нормальных найти не могут." Он с раздражением посмотрел в сторону, откуда доносилось пение, и на детской площадке, в тени, увидел Рихарда. Втиснувшись в качели, парень вдохновленно подпевал игравшей в наушниках песне. Его красивое лицо, необычайно одухотворенное, порозовело от жары, а золотистые дреды поблескивали, попадая в полосу солнца. Это был другой Рихард, совершенно не похожий на того петуха с вейпом, и не имевший с ним ничего общего. С этим Рихардом хотелось познакомиться, но парень был так погружен в музыку, что Оливер решил не подходить. Стараясь быть незаметным, он быстро проскользнул мимо, но голос Рихарда, красивый и сильный, ещё долго доносился до него: - Попрощайся, попрощайся, Мы поднимаемся в небо, Попрощайся, мы вернёмся Скоро красивыми бабочками, Заставим тебя плакать. Песня была такой странной...Ридель даже захотел услышать её оригинал. И решил непременно это сделать, как только вернётся домой. Из парка казалось, что клиника совсем близко, но Оливер уже давно покинул парк и шёл по пестрому лугу, не желая сворачивать на раскленный асфальт. Наконец, он оказался у цели, но войти сразу не решился. Прочитал надпись на окне первого этажа: "Семейная медицина. Планирование и ведение беременности. Консультации психолога". Все остальные надписи были примерно в таком же духе - лечение венерических заболеваний, женских и мужских болезней, искуственное оплодотворение - тот, на чьи деньги это строилось, явно волновался за то, чтобы люди плодились и размножались всеми возможными способами. Таких людей Оливер никогда не понимал, потому что у него самого на личную жизнь никогда не оставалось ни желания, ни времени. И Ридель даже презирал тех, кто размножался безудержно, хотя в Германии это было не принято. Но одна надпись привлекла внимание Оливера. Она была сделана на стороне, куда не заглядывало солнце, и редкий человек решался обойти всё здание, чтобы прочитать её: " Психологическая помощь однополым парам. Операции по смене пола." И Оливер понял, что ему нужно обратиться именно по этому направлению. Он осторожно толкнул тяжёлую дверь со стеклянными вставками, бесшумно заходя в холл, где было холоднее, чем на улице, и поначалу Оливер даже испытал облегчение. Здесь всё было таким же безупречно белым, но внутри чувствовалось, что стиль всё-таки присутствует, но как и в обычной больнице, горько пахло чем-то медицинским. От этого запаха кружилась голова и хотелось на улицу, под тёплое солнце. Оливер не верил в энергетику, которую может нести обстановка, но в клинике ему стало совсем неуютно, и он испытывал неловкость ещё большую, чем когда заходил в покинутую квартиру и рылся в вещах влюбленных. К тому же в холле никого не было, и нигде не чувствовалось людское присутствие. Оливер уже отчаялся, как вдруг мимо быстро, прошла, опустив голову, девушка в медицинском костюме. Судя по надписи на бейджике, это была медсестра. Он спросил про доктора Тэгтгрена, и, следуя её указаниям, поднялся на десятый этаж. В здании был лифт, но Оливер почему-то шёл пешком. Кабинет нужного ему врача находился в самом конце длинного коридора со скользким плиточным полом - наверное, чтобы носилки можно было катить быстрее. Перед тем, как постучать, Оливер придал себе самый серьёзный вид, чтобы доктор мог поверить - к нему пришли из полиции. Сиплый безразличный голос разрешил войти, и проскользнув в кабинет, Оливер замер у порога, рассматривая врача, чья внешность оказалась очень необычной. Словно кто-то пинцетом перенёс его с рок-концерта или из байкерского бара в больницу. Довольно высокого роста мужчина лет под пятьдесят, худощавый и крепкий. Густые и длинные каштановые волосы, спускавшиеся ниже плеч, свешивались по обеим сторонам его маленького треугольного лица с суровым квадратным подбородком. Круглые карие глаза, раздраженные, красные, с укором уставились на Оливера, а крошечный рот сердито сжался до размера булавочной головки. Ридель понял, что перед ним человек раздражительный и суровый, и общение с ним требует вежливости. - Я Оливер Ридель, член полиции, - не зная, нужно это или нет, детектив показал свое удостоверение, - я сейчас провожу расследование смерти двух ваших пациентов. Не беспокойтесь, - торопливо прибавил он, увидев, как доктор, с испугом глядя на него, начал нервно крутить бородку, разделенную на два жгутика, тонких, подобно хвосту крысы, - полиция вас не тронет, потому что эти люди погибли в автокатастрофе, - Оливер решил не рассказывать все подробно. Недавно я был у них в квартире и среди документов нашёл вашу визитку. Это были двое мужчин, - прибавил Ридель, надеясь, что врач вспомнит что-то подобное, - а вы специализируетесь на таких... Он тяжёло выдохнул и присел напротив врача. Тэгтгрен всё ещё покручивал бородку, сверля Оливера недоверчивым взглядом. Но низкий квадратный лоб его собрался в морщины - доктор усиленно что-то вспоминал. - Я хотел узнать, за чем именно обращались к вам эти люди, - прибавил детектив, невольно выпрямляясь. - Если я даже смогу вам что-то рассказать, - наконец подал голос врач, - то я могу быть уверен, что это не покинет стен клиники? И опять злые глаза уставились на Оливера. - Всё будет в полном порядке. Этот разговор останется между нами, - заверил его Оливер и без предупреждения спросил: - Вы не помните в своей практике таких пациентов, как Тилль Линдеманн и Кристиан Лоренц? - Как же, помню, - доктор Тэгтгрен вскинул на него мрачные, красные глаза. - Если вам это нужно для расследования, то я расскажу - после их смерти я могу не считать эту информацию секретной. К тому же это была настолько интересная пара, что мне давно хотелось этим поделиться. - Я вас слушаю. *** Это был вечер октября. Тэгтгрен с нетерпением посматривал в окно, наблюдая, как оранжевые и желтые кроны деревьев в близлежащем лесопарке освещаются багровыми лучами закатного солнца. Рабочий день подходил к концу, и Петер уже не надеялся на клиентов. Всё-таки в Берлине не настолько много ненормальных, которые решаются на однополые браки и связанные с ними удовольствия - а доктор Тэгтгрен специализировался именно на представителях сексуальных меньшинств. Его практика была поразительно бедна на интересные случаи - только вытаскивание вибраторов и прочих посторонних предметов из любителей экзотики, то операции по смене пола. Но второе было дорогим удовольствием, поэтому последнее время Петер жалел, что открыл эту клинику. За окном раздавались весёлые голоса гуляющих, звонкие выкрики детей, лай и даже музыка, но с десятого этажа это было слышно так плохо, что Тэгтгрен чувствовал себя кем-то вроде бога. Он закатил рукав халата, рассматривая татуировки, чей рисунок знал наизусть, но в мыслях всё равно считал минуты до конца. Увлеченный сложным рисунком татуировки, он не сразу услышал в коридоре негромкие звуки шагов и - может быть, показалось - тихое шуршание колес. Стук в дверь, деликатный и скромный до такой степени, что его почти не слышно. - Войдите, - вяло произнёс Петер, но оживился, оборачиваясь к двери. В кабинет бесшумно зашли двое мужчин, и Тэгтгрена невольно передернуло, когда он посмотрел на них дольше одной секунды. Они были не молоды, обоим чуть за сорок. - Добрый вечер, - толкая вперёд инвалидную коляску, где, задрав колени к подбородку, сидел страшно худой человек в очках, произнёс очень полный лохматый брюнет. Голос у него был негромкий, удивительно приятный для его отталкивающей внешности. - Проходите, - Петер окончательно развернулся к неожиданным посетителям, и с содроганием посмотрел на инвалида. Тот, опасаясь поднимать глаза на врача, скромно опустил голову, и молочно-каштановые волосы, причесанные на идеально ровный пробор, свесились по обеим сторонам узкого лица. - Присаживайтесь, - Петер увидел, что толстяк нервно сжимает ручки коляски, не решаясь отпустить её. - По какому вопросу обращаетесь? - сохраняя показное равнодушие, продолжал он и вспомнил, что надо представиться, - доктор Тэгтгрен. - Тилль Линдеманн, - сложив руки на коленях и беспокойно глядя по сторонам, бросил брюнет. - Вообщем... - нерешительно начал он, нервно теребя массивный золотой браслет и замолчал. Обвисшие щеки его, плавно переходившие в шею, стыдливо покраснели. - Не стесняйтесь, говорите, - Тэгтгрен попытался придать своему напряженному лицу более-менее приветливое выражение, - я выслушаю всё, и постараюсь сделать то, что в моих силах. "Слова, больше подходящие для психолога", - подумал он, устало подпирая голову. - Дело в том, - Линдеманн облизнул резко очерченные красные губы, маленькие и изящные, - я и мой любимый человек, - он кивнул в сторону инвалида, резко вскинувшего голову, - решили завести ребёнка. Я понимаю, вам, как врачу, это надо рассказать подробней? - прибавил Линдеманн, впервые за разговор в упор глядя на Тэгтгрена круглыми светло-зелеными глазами. Петер кивнул. Его пугала странная манера Линдеманна разговаривать - он говорил медленно, тщательно подбирая слова, делая между ними большие паузы и при этом не смотрел на собеседника. - Мы не могли завести детей традиционным путем, - с виноватым видом рассказывал Линдеманн, а его возлюбленный смотрел на Тэгтгрена, время от времени кивая в подтверждение слов брюнета. - Природа наделила нас такой внешностью, что она уже исключает возможность отношений с женщинами, - грустно усмехнулся он. - Поэтому мы отказались от услуг суррогатной матери, но и в детском доме дети от нас шугались - кому хочется иметь столь непривлекательных родителей? "Я этих детей очень хорошо понимаю", - подумал Петер, стараясь смотреть Линдеманну в глаза, чтобы не заострять внимание на его безобразно расплывшихся формах. - Пришлось пойти на радикальные меры, - наконец вставил слово мужчина в очках, запихивая палец под стекла и протирая глаз от гноя, скопившегося в слёзном мешке. - Как я понял, вы хотите завести детей без участия женского организма? - скучающим тоном предположил Тэгтгрен. - С возможностями современной медицины это возможно. - Мы бы хотели подробнее узнать об этих способах, - осторожно сказал Линдеманн, подаваясь вперёд. - Точнее, способ только один. Вы слышали что-нибудь о вживлении матки? Подобные операции успешно проводятся в Корее, и я считаю, что перенять опыт столь развитой страны - хорошая идея. - Только не говорите, что в Германии эта операция проводится впервые и вы собираетесь сделать нас подопытными кроликами! - вдруг перебил его очкарик, нервно расхохотавшись, и Тэгтгрен поморщился при звуке этого пискливого смеха. - Можете быть спокойны на этот счёт, - развёл врач руками. - Механизм операции таков: одному из вас пересаживается матка, правда, оплодотворить её нужно искусственно. Операция дорогая и период реабилитации после неё тяжёлый, но результат того стоит. - А какого я буду пола, если мне пересадят матку? - прищурился инвалид. - Вы останетесь мужчиной, хотя гормоны, вырабатываемые этим органом, могут повлиять на ваш организм. - Позвольте вопрос, - робко подал голос Линдеманн, - я слышал, что детей не могут завести люди очень полные и очень худые, а у нас как раз такой случай. - Это справедливо только для гетеросексуальных пар, - Петер понял, что заговорил на научном языке, понятном не всем, - а как вы знаете на собственном опыте, в однополых союзах всё гораздо проще. - Но тем не менее последние анализы показали, что я бесплоден, - Линдеманн скрестил руки на животе и печально поджал губы. - А где гарантия, что матка, которую вам пересадят, будет бесплодной? - резковато заявил Тэгтгрен. Ему казалось, что все люди должны знать биологию так же хорошо и обладать достаточной логикой, чтобы объяснить механизмы происходящих в организме процессов. - То есть это от меня не зависит? - И ещё, - очкарик с силой налег на колеса, - если мы согласимся на эту операцию, то кому из нас лучше взять на себя роль матери? Потому что у герра Линдеманна больное сердце, которое вряд ли выдержит нагрузку, которую организм испытывает во время родов, - уголок рта его дёрнулся вверх (наверное, он представил Линдеманна в родильной палате), - а я, хоть и не могу ходить, немного здоровее его. - Намного здоровее, Крис, - поправил его Линдеманн. - Я позволю себе опровергнуть вашу позицию, герр... - обратился Тэгтгрен к очкарику. - Герр Лоренц, - поправил тот очки. - Ваш партнёр больше подходит на роль матери, потому что (не сочтите за оскорбление, герр Линдеманн), потому что при ожирении секреция тестостерона подавляется, а выработка эстрогена - женского гормона - стимулируется. Таким образом, ваш организм, герр Линдеманн, легче сможет принять матку. Линдеманн кивнул, обращая взгляд к Лоренцу, который взглянул на возлюбленного совершенно серьёзно, давая разрешение на столь опасный шаг. И в том, как они смотрели друг на друга, взглядами разговаривая о чём-то своём, было что-то настолько трогательное и таинственное, что Тэгтгрен понял - они действительно любят друг друга. Только любящие могут решиться на такое. Не желая встревать в чужую тайну, он отвел взгляд, но краем глаза заметил, как пухлая подрагивающая рука Линдеманна опустилась на хрупкую ладонь Лоренца, несильно сжимая - словно уговаривая. Прошло несколько томительных минут, в течение которых Тэгтгрен пытался отвлечься на что-нибудь другое, лишь бы не смотреть на эту парочку. - Нет, док, мы не готовы на такое, - наконец произнёс Лоренц и вздохнул так тяжело, словно жалел, что не согласился. - По крайней мере сейчас. И по его твёрдому тону, по холодному блеску глаз Тэгтгрен понял - вот глава этой странной семьи. Несмотря на то, что в начале разговора Лоренц показался ему едва ли не умственно отсталым, то сейчас Петер увидел в этом хрупком создании стальной характер и железные нервы. Линдеманн был мягким, пассивным, и выполнял в этом союзе исключительно роль тела, а Лоренц явно был мозгом. И идея посетить именно клинику Петера наверняка принадлежала ему. - Но вы можете поменять своё решение, - Петер сделал вид, как будто что-то пишет, потому что суровый взгляд Лоренца смутил его, - всё-таки, дети - это слишком ответственный шаг. Но я во всяком случае окажу вам помощь, если вы решитесь. - Большое спасибо за консультацию, - Линдеманн поднялся, с трудом сдерживая страдальческое кряхтение и направил коляску к двери. - Мы должны вам за визит? - спросил Лоренц напоследок. - Не думаю, что за слова нужно платить, - пожал плечами Петер, с тоской и наслаждением представляя свеженькие хрустящие евро в своих заскорузлых ладонях. - До свидания, - одновременно попрощались оба и скрылись. Белая дверь тихо хлопнула, закрываясь за ними, и Петер, встряхнув волосами, посмотрел в залитый сумерками лесопарк. У него было достаточно поводов, чтобы крепко задуматься. *** - А всё-таки этот странный доктор предложил нам неплохой вариант, - задумчиво протянул Тилль, когда они шли домой. В парке было уже темно и холодно, и Кристиан успел замёрзнуть, едва покинув клинику. - Даже если он и неплохой, не забывай, что дети - это далеко не так легко, как кажется. Вот представь лучше у себя на шее безногого инвалида и младенца, который не даёт спать ночами не только тебе, но и мне, - раздражённо заговорил Кристиан, - у меня дети были, я знаю, что это такое. - Судя по тому, как ты рассказываешь, ты детей ненавидишь, - Тилль остановился и подоткнул плед, окутывавший ноги Кристиана, - хотя ты первым заявил, что их хочешь. - Но ведь это будет наш ребёнок, - мечтательно заговорил Кристиан, - в нем будет частичка тебя и меня. Мы воспитаем его вдали от общества, которое будет его обижать, а мы будем любить его. И у нашего малыша будут самые лучшие родители. - Кристиан, я там вижу скамейку, давай присядем, - тяжело дыша, Тилль растянул галстук, с упоением вдыхая горьковатый запах осеннего вечера. Они устроились на скамейке рядом с детской площадкой. Когда Кристиан и Тилль шли мимо неё в клинику, дети всех возрастов кричали так, что влюбленные с испугом покинули площадку поскорее. А теперь, когда никого здесь не было, мужчины могли спокойно помечтать и мечта о детях казалась им уже не такой дикой. Тилль нежно взял Кристиана из коляски и усадил себе на колени - даже при ярком свете их все равно бы никто не заметил. - А представь, если бы у него был мой характер, - пытаясь ехидно улыбнуться, дал Кристиан толчок разговору. - Ага, и моя внешность, - фыркнул Тилль, приобнимая возлюбленного. -К-комбо, - улыбка расплылась по холодным щекам Лоренца, - тогда бы я его к холодильнику не подпускал бы. - Нет, пусть лучше будет девочка, похожая на тебя, - вздохнул Тилль, - Это будет самая милая девочка, которую я знал. - Представь себе такую доску под два метра, с плохим зрением, которая всю жизнь будет страдать из-за того, что у неё нет ни фар, ни бампера! - усмехнулся Кристиан, крепче прижимаясь к Тиллю и пытаясь представить свою женскую версию. Представлялось что-то не очень симпатичное, а вот созданный воображением Тилля ребёнок нравился ему больше. - Я немного разочарую тебя, - Лоренц потянулся, как кошка, - почему ты решил, что ребёнок будет похож на одного из нас? Может он возьмёт черты твоего дедушки или моей бабушки, и получится совсем не то, что ты хотел. - Но я всё равно буду любить его, - Тилль покрепче обнял Кристиана, - я его уже люблю. А период младенчества не такой уж и длинный, я справлюсь. - Сказал человек, у которого никогда не было детей. - Крис, - прошептал Тилль ему на ухо, подумав несколько минут, - даже если мы не заведём детей, а матку кому-то из нас пересадят, представь, сколько можно будет трахаться... Это же совсем другие ощущения! - Тэгтгрен сказал, что матку пересадят тебе, - суховато напомнил Кристиан и вдруг громко заржал. - Идти на дорогостоящую операцию, чтобы расширить спектр ощущений во время секса! Тилль, мне кажется, у тебя кризис среднего возраста! - он сильно ударил себя по колену, смеясь уже непонятно чему. Но смех был такой заразительный, что Тилль не мог не улыбнуться. - Так много о сексе думают только подростки и мы с тобой. - Ага, а теперь вспомни, как редко мы им занимаемся. - Это всё из-за сердца, - вздохнул Тилль. - Если бы я похудел, оно болело бы меньше. Надо будет сесть на диету перед тем, как мне пересадят матку. А то я сто пятьдесят, ребёнок вместе со всем остальным - ещё десять - я так даже двигаться не смогу. - А почему это сразу тебе? - подозрительно сощурился Кристиан. - Ты помнишь, что говорил доктор про гормоны? А если матерью будешь ты, то есть большая вероятность, что ты ещё больше отощаешь за время беременности - это ведь тяжело. А ты и так худенький, - он быстро чмокнул тонкую шею, где с каждым днём расцветали новые засосы, которые несведущие могли принять за следы избиений. - А ты ещё больше поправишься. Беременность - это такая штука, она влияет на организм очень плохо. - А что может быть? - осторожно спросил Тилль, представляя перспективу будущего материнства уже со страхом. - Ты после таких новостей точно расхочешь даже думать о детях, - протянул Кристиан, глядя в глубь парка. Воскрешать прошлое было неохотно и неприятно. Он думал, что забыл уже всё, а на самом деле неприятные воспоминания лежали в глубине памяти. Говорят, мозг способен фильтровать информацию, но это не касается того, что мы действительно хотим забыть. Человек быстро забывает приятные моменты жизни, против своей воли запоминая плохое. Но ради Тилля Кристиан мог вспомнить. - Ну во-первых ты можешь растолстеть, это я уже говорил, - начал он, - ты можешь подурнеть. У тебя начнут крошиться зубы и выпадать волосы. Это те последствия, которые могут отразиться на всей последующей жизни. А во время вынашивания ты можешь стать раздражительным, тебя будет постоянно тошнить, - Кристиан хотел пугать его дальше, но Тилль грубо перебил его: - Тошноты я не боюсь вовсе. Во время булимии меня рвало ещё хуже. И мужской организм может реагировать на беременность совершенно по-другому. Кристиан уронил голову ему на грудь, не желая разговаривать дальше. Он попытался думать об их будущем ребёнке, о том, как бы они его воспитывали, как объясняли бы ему всё. На самом деле Кристиану было неважно, что операция сложная и дорогая, и если всё пройдёт хорошо, то Тилль действительно сможет родить, и Кристиану было всё равно, как на него это повлияет. Пусть на четвёртый год совместной жизни их чувство понемногу затихало, но мысль о ребёнке сплотила их вновь, даря минуты близости гораздо более нежные, чем раньше. Раньше они жили друг для друга, а теперь осознание того, что они будут жить ради кого-то, заставляло смотреть на жизнь по-другому. Своих детей он не любил, относился к ним строго и совсем не интересовался тем, как они росли, что их интересовало. Это были случайные, нежеланные дети, но жена Лоренца не захотела от них избавиться, когда ещё была возможность это сделать. И он до сих пор не понял, почему. Когда Кристиан решил порвать с семьёй, его сыну - такому же очкарику и любителю компьютеров, было четырнадцать, а дочери, к которой Кристиан испытывал некоторое подобие отеческих чувств - одиннадцать. И развод родителей они восприняли совершенно спокойно. Точнее, это был даже не развод - Кристиан выгнал жену, когда увидел, что она брезгливо, двумя пальцами, взяла его пижаму. Незначительная мелочь, но Кристиан она довела до истерики. Он давно чувствовал, что все ждут его смерти, чтобы избавиться от сковывающего присутствия инвалида, который одним своим видом вызывал содрогание. Он подумал, что будет ждать их общего с Тиллем ребёнка. Ему надо будет уделять много внимания, и они уже не смогут отдавать друг другу весь день. Хорошо, пока он в несознательном возрасте. А подрастёт? Увидит, что у других детей есть нормальные отец и мать, а у него два отца, да еще столь неприятных на вид, начнёт задавать бестактные и щекотливые вопросы. Конечно, в никакие общеобразовательные учреждения он ходить не будет - задразнят, что его воспитывает однополая пара. Учителя будут говорить, что они подают детям плохой пример, хотя это будет уже другое общество и другое время, но к свободной любви никогда не станут относиться спокойно. Только учителя, приглашаемые на дом. Им-то всё равно, кого они будут учить - они приходят исключительно ради денег. А их вполне достаточно, чтобы обеспечить ребёнку хорошее домашнее образование. Они сами живут на проценты наследства Тилля, Кристиану платят пособие, которое он не тратит, а непонятно на что откладывает, рисуя компьютерную графику для боевиков. Их ребёнок будет всем обеспечен, но принесёт ли это ему счастье? Кристиану уже сорок, Тиллю - сорок четыре. Неизвестно, сколько ещё протянут они оба - если один из них умрёт, воспитывать ребёнка в одиночестве представлялось невозможным. Допустим, проживут лет до шестидесяти, и это при условии, если Тилль будет следить за своим здоровьем и согласится на операцию на сердце - ведь до сих пор живёт со своим, которое год от года работает всё хуже. Даже при таком, самом хорошем случае, у них останется ребёнок лет двадцати, который уже хочет завести собственную семью. А ведь иметь родителей хочется и во взрослом возрасте. Хотя почему это Кристиан подумал, что ребёнок будет любить их? Родительские чувства тоже не всегда бывают взаимны. Это так же, как и в обычной любви. И Кристиан знал, что будет ревновать. Ревновать своего ребёнка к Тиллю, который ради него пойдёт на такие жертвы. Лоренц представил, как Тилль, готовясь к операции, садится на жестокую диету, и Кристиану стало горько и плохо, когда он представил бесконечно грустный взгляд возлюбленного, каким Тилль всегда смотрел на него, когда разговор касался его самого больного места. Нет, Кристиан не позволит, чтобы его любимого человека калечили ради какого-то ребёнка. Поэтому он тяжело вздохнул, обращая на себя внимание Тилля, который уже смирился со своей участью и тоже думал, как с появлением ребёнка изменится их жизнь. И эти изменения ему не нравились. К тому же он вспомнил, как шарахались от них дети в приюте, как грубо смотрели подростки, как начинали рыдать самые маленькие, стоило Тиллю взять кого-то на руки и нечаянно близко поднести к лицу. Вспомнил, как морщились суррогатные матери, хотя влюбленные предлагали хорошие деньги этим, по сути, проституткам. Вспомнил всё это и так горько ему стало, так тошно... А что, если собственный ребёнок будет так же бояться их? Тогда все вложенные деньги не стоят того. - Я очень хорошо подумал над этим, Тилль, - наконец заговорил Кристиан. - Я не дам тебе согласия на эту операцию, потому что не хочу тебя с кем-то делить. Ты только мой, и ты можешь обвинять меня в эгоизме, но я правда этого не хочу. Я знаю, что ты хотел детей больше, чем я, но я не хочу, чтобы кто-то вторгался в нашу жизнь. Мы должны быть только вдвоём, понимаешь?! Я знаю, я эгоист, но мне хочется иметь только тебя и больше никого! Может быть, твоей любви хватит и на двоих ... - говорил он, приблизив лицо к губам Тилля, который осторожно приобнял его и внимательно наблюдал за каждым изменением в любимом лице. Лицо это возбужденно горело, моляще светились глаза, а голос - строгий и жалкий одновременно... - Я понял, - оборвал его Тилль, крепче притягивая к себе, - твоё желание для меня - закон. Мы больше никогда не пойдём к этому доктору. Некоторое время они ещё сидели, и обнявшись, вслушиваясь в тишину засыпавшего парка. Уже стемнело, и светло-синие облака затянули индигово-черное небо, когда Тилль предложил пойти домой. Когда он усаживал Кристиана в коляску, мимо прошёл подросток, его белокурые дреды развивались в темноте, как блуждающий огонёк болота, вспыхивал оранжевый огонёк сигареты, а тоненький, но уже оформившийся голос напевал: -Где же дети? Никто не знает, что здесь было, И никто ничего не видел. Где же дети? Никто ничего не видел… Вскоре матери встали в реку И зарыдали потоками слёз. Через плотину поля И все заводи наполнились горем.