and then she burst into tears

Их растили как детей, никогда не знавших любви. И никогда её не узнающих. Совсем скоро они догадываются, почему. Кто-то раньше, кто-то позже, самые первые – умирая. Даже имена – цифры. Жестокие, сухие цифры, но каждый раз, когда открывается дверь и высокий человек громко восклицает «Двенадцатый!», приказ вспыхивает алым, как закаты в конце декабря, каждое «Девятый!», чуть более громкое, чем комфортно, когда уже хочется скривиться от разъедающего барабанные перепонки голоса, неизменно отдаёт голубыми ледниками Исландии. А каждое оглушающее, выдёргивающее в реальный бесцветный мир «Пятая!», тут же заливает черепную коробку неоновым индиго. И всё это с примесью тускло-белого, смешанного с цветом этих стен, от которого тоже хочется скривиться. Если бы этот голос не был таким противным, цвета были бы чистыми. До определённого момента Двенадцатый был уверен, что это обычное явление и каждый здесь умеет красить стены шуршанием одежды, громким шёпотом, хлопаньем дверей и щёлканьем пальцев. Много позже он выяснил, что таких, как он в мире от силы пять процентов. Из всех людей. Двенадцатый очень удивился, когда Девятый покачал головой и сказал, что на месте стен видит только стены, а шуршание одежды вызывает у него только раздражение, Двенадцатый заинтересовался и пробовал представить себе, как это – не видеть. Безрезультатно. – Твой голос как перья на ветру, – они сидели на траве, под стеной центра. Снова сбежали, но смысла прятаться не было – здесь негде прятаться и их всё равно найдут. Спина к спине, головная боль после приёма препарата и летнее солнце. – В каком смысле? – Девятый оборачивается и смотрит так, будто услышал что-то необычное. Сравнения разные, но суть всегда одна. Двенадцатый пытается объяснить, но.. – Чувствуешь? Жарит сильнее, чем минуту назад? Их осталось пятеро, до забора добежали трое. Звон сетки под весом тел, короткий вскрик. Пятая падает, обдирая ладони о гравий, яркое пламя.. – Опять в ушах звенит? – Двенадцатый кладёт руку ему на плечо и вытаскивает из видений. Боль отступает. – Нормально, – Девятый накрывает его ладонь своей и слегка сжимает, задерживая. Двенадцатый и не думал отпускать. – А врать не будешь? – он опускает руку вниз Девятому на спину и, дёрнув за футболку, шлёпается на землю. Впереди равнина, где-то вдалеке, немного справа – трасса. Шины очень серо шуршат об асфальт. Серо и как-то зернисто. Почти как одежда, но темнее. – Как думаешь, сколько мы ещё пробудем здесь? И это про великолепный вид и необычную для этого лета приятную прохладу, которая здесь чувствуется как-то особенно. Из центра – на границу мира. – Как думаешь, сколько нам осталось? – а это про их возраст. С тех пор как они выжили и подросли, подросли и побочки после эксперимента. Подросли и участились. А вопрос риторический, потому что в любом случае осталось им недолго. А столько всего нужно ещё успеть. Девятый медлит, но всё же опускается рядом и легко толкает Двенадцатого плечом. Двенадцатый отвечает тем же, а потом упирается лбом в его плечо и закрывает глаза. Серое шуршание шин, золотой треск сухих стебельков травы. Белые перья на летнем ветру. – Прости, я не расслышал, – Глаза открывать необязательно. – Голос. Мой голос. Я вспомнил, что ты говорил тогда. – Он как.. Прозрачный, но не совсем. Почти как вода, но не такой густой. Знаешь, я недавно задумался, какие у нас были имена. И не смог вспомнить. – Ты слишком много думаешь. Хочешь, придумай мне новое. Они оба устали от цифр. Там им говорили, что имена – привилегия любимых. А их не любит никто. И имён они недостойны. Но теперь им никто не скажет, что их никто не любит. Двенадцатый чувствует ладонь на своём плече и слышит смешок. Он задумывается. – Арата, – Двенадцатый молчит какое-то время, – потому что нас ждёт новая жизнь. И свежий летний ветер, приносящий облако белых перьев.