and then she burst into tears

«Несмотря на все мое глубочайшее уважение к авторитету Жан-Жака Руссо, я никогда не прощу тебе, великий человек, оправдание смертной казни». Когда-то он говорил так, дитя Справедливости и Закона. Но жалкие преступники во главе с королём идут по головам своего народа так же легко, как Максимилиан изливает свою мысль на бумагу. Простой народ ютится под мостами, в грязи, стенает под стенами дворца, умирая, а Людовик закрывает уши руками, душит этими же руками совесть и пирует, разрешая своим придворным дамам сдёргивать с нищей старухи единственную шаль. Так же легко свечи танцуют на ветру, что тянется сквозняком от открытого окна. Свет сгоняет тени с лица Максимилиана и очищает мысли Антуана. Он сидит кресле, скрываясь в комфорте полумрака, и размышляет. Что же с ним случилось сейчас? – Тебе не кажется, что ты преступил черту? – Максимилиан откладывает перо и поворачивает голову. Его глаза строги, огни свеч отражаются в них, создавая ощущение плещущейся в них ярости, а и так тонкие губы сжаты в тонкую линию. Но Максимилиан спокоен. Возможно, его последняя речь была предельно резка даже по меркам Кровавого Жреца революции. Возможно. Скажи Антуан хоть слово, и Максимилиан согласится с ним, приняв его аргументы. – Убедись, что принципы не уступают личной воле в твоей душе. – Искренности можно достичь только тогда, когда личная воля говорит в унисон с принципами, – Антуан поднимается, глядит долгим взглядом Максимилмана и наливает себе вина. Максимилиан отказывается от второго бокала, предпочитая делить один с Антуаном, присев на подлокотник кресла. Антуан устало вздыхает, откинувшись на спинку, и принимает напиток обратно из чужих рук. – Пойми, мы должны наказать не только предателей, но и равнодушных, слишком пассивных и тех, кто ничего с этим не делает. Антуан не стал говорить, что должны они это сделать до того, как всё пойдёт прахом и разрушится. Антуан закрывает глаза, чувствуя тёплую ладонь Максимилиана на своей. Его пальцы обвивают тонкое запястье плотно, удерживая. Или сдерживая. «Довольно, Антуан» слышится в этом жесте. Довольно? Нет, у них слишком мало времени. Антуан слишком молод, чтобы его чутьё притупилось и он не мог видеть, как много они не успеют. Народ будет ненавидеть своих спасителей, потому что спасение будут подгонять реки крови и острова из трупов. Антуан, вместо того, чтобы оставить руку в плену чужих пальцев, освобождается и накрывает ладонь Максимилиана своей. Чего в нём больше: любви или страха? «Законы, способствующие торжеству добродетели, должны прежде всего предполагать людей добрыми, а не злыми.» Так говорил он когда-то, а теперь, поднимаясь на трибуну, чувствует, как под подошвами его туфель крошится пол. Он, как и обещал, открыл бы сердце перед Конвентом, но раскрываются только рты, призывая сбросить его отсюда. Его, когда-то ими же на революционный пьедестал и воздвигнутого. Максимилиану тоже не уйти: он не верил, когда Антуан сказал ему, что грядёт крушение всего, что они построили. А теперь придётся наблюдать его своими глазами. Тот, кто защищал угнетённых, ими же будет казнён. Национальный Конвент беснуется, требует ареста, осуждает, несомненно, клевещет, но Антуан уже не слушает. Он смотрит на эту массу и не может сдвинуться с места. Далее всё как во сне: так же невероятно ясно, отчётливо и в последний раз. Связанные руки за спиной, судорожное дыхание Максимилиана, палящее солнце. Антуан поднимает голову и его слепит лезвие возвышающейся впереди гильотины.