I hope they remember you

      На-та-ша.       Силуэт ее точеный, как фигурка балерины из шкатулки музыкальной, с волосами цвета пламени в неистовстве алыми вкраплениями-вспышками, словно на спине паучьей, по диагонали всех его воспоминаний проходит: забытых и стертых программой-ластиком, на ладан дышащих едва-едва и плотно обосновавшихся в его воспаленном, порохом прожженном сознании, оккупировав там все.       На-та-ша.       Голос ее экспансивной пулей раз за разом разрывается в его чужом для него мозгу, сладостью своей вонзаясь намертво, врастая в некрозом сочащиеся извилины, растекаясь по нейронам медом, густеющим и сахарящимся тут же, чтобы ничем его не вырезать, не вытравить, не вывести, носить с собой постоянно и слушать на повторе, как скрипящий от времени винил с одним-единственным вальсом, от которого он отказаться не в силах.       На-та-ша.       Ощущения прикосновений ее мертвенно-холодных цепких, как паучьи лапки, тонко-жилистых пальчиков не выжечь с кожи, даже если снять ее, вытряхнуть, вывернуть наизнанку и снова надеть, словно в мышцы-сухожилия она впилась настолько сильной хваткой, что если вырывать ее оттуда, то только с плотью, возможно, с сердцем, и нового взамен не найти.       На-та-ша.       В мыслях у него нет имен, кроме непрекращающегося шепота, по слогам одно заветное дробящего, только номера порядковые успешно завершенных миссий, и лица, давным-давно сросшиеся в восковую посмертную маску, вобравшую в себя все мгновения почивших его жертв.       На-та-ша.       От любви до ненависти он в расстоянии полушага и десятка триггеров-переключателей, маятником отбивающих прощание с последней искрой человечности, нет-нет да вспыхивающий в его груди с появлением воспоминаний о ней, якорем, сдерживающим его, пока не раздастся последнее слово.       Она моя.       Шепот рассыпается песчинками, проскальзывающими меж бионических пальцев, непременно застревая под пластинами их, со скрипом и с давлением машины безжалостной и бездушной превращаясь в пыль. И если уж пластинка в его мозгу замолкает, словно игла патефона, процарапав кривую, замирает на месте, то пора бы уже замолкнуть и ей — раствориться точно так же среди искаженных ужасом лиц и застыть в вековечном воске, чтобы черты ее никогда не посмели покинуть его бытие. — На-та-ша моя, — снова и снова доносится из-под маски черной приглушенное бормотание губ, пересохших до состояния бумаги наждачной, колюче-шершавых и если несущих с собой поцелуи, то только смертельные и ядовитые. Словно пытается он, сохраняя ее на своем языке мантрой или молитвой, а может, и установкой на новую цель, ухватиться вновь за ее образ пламенный и вернуть себе себя или похоронить окончательно, если при встрече с ней не промахнется, а Зимний Солдат не промахивается ни-ко-гда.