Quell'estate

Я смотрел на то, как пепел с моей сигареты падает с балкона на сад внизу под домом, потом посмотрел на нас с Эрмалем. Растрепанные волосы. Обнаженное тело. Засосы на шее, как у двух подростков. Любой случайный прохожий мог видеть то состояние, в котором мы пребывали после этого дикого секса. Я хотел заняться любовью прежде, чем он расскажет мне этот свой секрет и он был не против, потому что целуясь там у стены, мы в своем возбуждении уже дошли до точки невозврата. Потом расслабляющая сигарета после секса была практически обязательством, от которого мы не могли отказаться. Желание завтракать наоборот сошло на нет. Я больше не чувствовал голод. В этот день он тоже курил. Сейчас, после всех этих событий с Мариной, он отказался от попыток бросить и снова начал курить. Отчасти это была и моя вина; каждый раз, когда я брал одну, чтобы закурить, я не мог удержаться от того, чтобы не предложить еще одну ему, а он не мог мне отказать. Эгоистично, но меня это не раздражало, потому что это действие объединяло нас, делало более похожими. — Потом пойдем, купим пепельницу. — пробормотал Эрмаль, также как и я стряхивая пепел со своей сигареты в пустоту. Я кивнул в знак согласия и снова вдохнул дым в свои легкие. У него в доме не осталось ни одной, потому что когда он решил бросить курить, он выбросил все, что могло спровоцировать его снова взять сигарету. — Я не хочу, чтобы у меня были от тебя секреты, Фабри, раз уж мы вместе. Ни сейчас, никогда. Он в последний раз глубоко затянулся, прежде чем выкинуть сигарету в воздух впереди себя. В его взгляде читалась грусть и смятение, будто он боялся моего суждения или моей негативной реакции. Он должен был бы понимать, что я буду также любить его, что бы он ни сказал. Всегда и несмотря ни на что. Он не должен был бояться меня, никогда. — Ладно, давай расскажем друг другу все, что должны сказать, тогда мы начнем эти кристально чистыми. Он глубоко вздохнул, чтобы немного потянуть время или, быть может, набраться смелости. Я не знал, что он мне скажет, у меня не было ни малейшей идеи, как и тогда, когда он рассказал мне о Марине. С ним я постоянно переживал эти моменты дежавю.  — Я приехал в Италию в 13 лет из Албании, но это ты знаешь. Я уже рассказывал тебе. Но я не рассказал тебе причину. Откровенно говоря, я никогда не рассказывал правду ни друзьям, ни одноклассникам, ни соседям. Я рассказывал им, будто мы приехали в Италию в поисках лучшей жизни, более спокойной. В целом, я не врал, но это была только часть правды. Потом появился человек, который оказался заинтересован во мне больше других, который спросил о моем отце, где он, почему он не с нами. Я затушил сигарету и выкинул ее, чтобы внимательно его выслушать, чтобы меня ничего не отвлекало. — Не знаю, помнишь ли ты тот наш разговор у костра. — продолжал он. — когда ты спрашивал о моей семье. — Конечно помню, я не забываю ни одного нашего разговора. Польщенный моим ответом, он слегка улыбнулся, но потом снова стал грустным. Я не видел связи между его приездом в Италию и нашим разговором о его семье. — Если ты помнишь, я был достаточно закрыт, сменил тему, стал петь тебе ту песню, которую написал, думая о тебе. В тот момент мне важнее было дать тебе почувствовать то, что я испытываю к тебе, чем рассказать о своей истории, потому что не было ничего хорошего в том, чтобы говорить о моем прошлом, у меня не было счастья до того, как я приехал сюда в Бари, Фабри. Его лицо становилось все более мрачным, будто то, что он рассказывал мне, было скрыто внутри его сердца и ему было действительно больно говорить об этом. Очевидно было, что он хочет сказать именно о той ране из его прошлого, о которой я подумал тогда у костра. — Твой отец мертв, Эрмаль? Ты хочешь сказать мне это? Он смотрел в пустоту прямо перед собой. Слезы катились по его щекам, оставляя влажные следы на его лице, черты которого казались немного детскими. Он не всхлипывал, он был обездвижен этим внутренним горем. Даже не дышал. Он был таким хрупким в этот момент, будто мог сломаться в любую секунду. Он казался статуей, прекрасной и печальной статуей. Он вновь переживал всю эту боль, чтобы сделать меня частью своей истории. Что же это, если не любовь? — Мой отец…он бил меня. Эта фраза на несколько минут повисла в воздухе. Ему нужно было время, чтобы продолжить. Ему нужно было время, чтобы облачить свое горе в слова, которые лучше всего объяснили бы те синяки, которые, даже если уже сошли с его тела, незримо все еще оставались здесь, с ним.  — Он бил меня постоянно, я даже не помню, когда он первый раз поднял на меня руку. Любой предлог казался ему подходящим, чтобы дать мне пощечину, ударить, пнуть. Мне достаточно было ошибиться, получить плохую оценку в школе, а иногда ему даже и повод не требовался. Он поднимал на меня руки и все тут, так было всегда. Он бил всю нашу семью, но больше всего доставалось мне и маме. Не знаю, может потому что я был самым старшим. Он так и не смог объяснить мне это. Я чувствовал, как его сердце разбивалось на тысячи осколков, а вместе с ним и мое. Если был сломлен он, то был сломлен и я. Мы напрямую зависели друг от друга. — Я приходил в школу и дети постоянно спрашивали меня, почему я постоянно в синяках, шишках, иногда даже порезах. Часто они были напуганы, поэтому отдалялись от меня, исключали из своего круга. Для меня же, наоборот, синяки стали нормальным цветом моей кожи. Это была моя повседневность. Я даже пришел к мысли, что насилие это нормально, что это его способ проявления любви ко мне. Но любовь никогда не бьет по лицу. Я вытер слезы, которые продолжали течь по его лицу и крепко его обнял, прижимая его голову к своей груди.  — Мы уехали из Албании, чтобы сбежать от него. Я нежно погладил его волосы, как обычно успокаивают детей, но этот жест был абсолютно бесполезен перед его горем. Его дыхание учащалось, а слезы становились все сильнее. — Но сейчас все хорошо, все хорошо. Я здесь. Все прошло, больше с тобой ничего не случится. Монстр далеко. — Прости, мне все еще очень больно, прошло слишком мало времени. — всхлипывая проговорил он. — Ты не должен извиняться, ни передо мной, ни перед кем-то другим. Есть другой человек, который должен просить твоего прощения. Он не отвечал и мы стояли неподвижно в этих объятиях, не находя других слов, так долго, что казалось, будто прошли часы. Наши тела были прижаты друг к другу. Грудь к груди, шея к шее. Руки переплетены. Если бы кто-то увидел нас сейчас, он бы неправильно понял происходящее. Было очень сложно успокоить его. Каждый раз, когда казалось, что его плачь стих и дыхание выровнялось, слезы начинали течь еще быстрее и сильнее, чем раньше. — Ты даже не знаешь, насколько это важно для наших отношений. У меня всегда было много друзей среди парней, но я не позволял им вторгаться в мое жизненное пространство. Ты не представляешь, что значит вздрагивать каждый раз, когда какой-то мужчина, друг или незнакомец, дотрагивается до тебя, просыпаться среди ночи, тяжело дыша, потому что он снова появился в моих кошмарах, или пугаться самого себя, каждый раз глядя в зеркало, потому что изо дня в день мое лицо все больше напоминает его. Ты первый, кто может свободно дотрагиваться до меня, я не боюсь, когда ты гладишь меня и обнимаешь. И мне стало лучше, намного лучше, с тех пор, как мы познакомились, даже не знаю, почему. Я еще не понял, чем ты отличаешься, Фабрицио, что есть в тебе, чего нет в других, но я буду вечно и бесконечно благодарен тебе за то, что ты изменил меня. — Моя история не имеет ничего общего с твоей, ни на грамм. Я не страдал так, как ты, у меня нет такого трудного прошлого, как у тебя. Но я хочу сказать, что ты также перевернул мою жизнь, разрушив всю мою уверенность, добавив еще море вопросов к тем, которые уже были, но я люблю тебя. Я тебя люблю. — Я тоже люблю тебя. Мы оба заплакали, но на этот раз от счастья. Он дал мне задачу, исцелить его раны, скрытые, но не зажившие, и я собирался сделать это.