Под мрачной сенью Древа мертвых

      Вокруг тишина. Молчат птицы, не шуршат звери, не шелестит листва. Да и из фигур на земле единственное живое существо: высокий, огромный мужчина, настоящий богатырь или греческий божок в миниатюре. Божок сидит на коленях в грязной земле, у корней словно бы откусанного Древа Мёртвых, одетый в белую льняную рубашку, расстегнутую на груди, с закатанными рукавами. Он склонил лохматую голову, согнулся в три погибели, отхлебывал из бутылки вино и плакал.       Белой луной казалось его бледное, изуродованное костлявое лицо. Слёзы блестели, бежали влажными дорожками по щекам. Он медленно их смаргивал, и продолжал пить и плакать.       Всадник плакал.       Он покачивался, как раненный, подвывал, хлестал вино, как компот и безмолвно рыдал, сдерживая крики боли и ненависти.       Ненавидел он прежде всего себя и свою прожитую, нет, прожженную жизнь, наполненную страданиями, смрадом, смертью и роковыми ошибками. Ненавидел так не вовремя погибших близких — они бросили его, умерли, оставили одного. Он, будучи сам смертью, ненавидел её, но уйти от неё не мог, как от части своего тела, от лишней руки или ноги. Хотел он или нет, он этой рукой-ногой двигал, чтобы что-то достать, куда-то опереться, ступить. Вот такая она, смерть в жизни Всадника Каена. Подлая.       Давно, давно он не плакал, но очень уж одиночество грызло его. Вроде бы эта белокурая девочка благосклонна к нему, вот только не понимает, глупая, что он вспоминает близких, своих женщин, которых любил, и больно ему, стыдно. Иногда появлялись мысли, вспугивавшие его — а если он ей понравился? Если запал в душу? Как быть? В жизни Гэна было всего две женщины, с которыми он спал, поэтому он не мог похвастаться богатым опытом общения с прекрасным полом.       Умерли, умерли. Все его женщины умерли, как умерла мама, папа, маленькие братья, да, у него были маленькие братья… Шестилетний Гэнчик был старшим из детей, чуть младше него… Ганс, кажется, звали брата? Да, точно, Ганс! Он был дерзким и бойким, и его наш папочка очень даже любил, а нас, нас, остальных, он выгонял из кузни! А ему, маленькому Гэнчику, смотреть как он кует очень нравилось, но его выгоняли, выгоняли! Папочка боялся его жутких, неестественных глаз, не мог выносить его взгляда! А самого маленького братика звали Питер, и Всаднику он запомнился только черно-белой не по размеру большой кепкой, которую раньше носил Ганс, но потом подарил ему, и иногда только брал назад, поносить. Кепочкой и леденящим душу криком перед смертью.       Мама и папа умерли первыми, и мамину голову маленький Гэнчик потом рефлекторно тащил с собой, удирая от вражеских солдат — убийц его семьи.       Умерли, умерли. А маленький Гэнчик выжил.       Выжил, чтобы потом потерять уже свою ещё нерожденную дочь вместе с первой любовью, одновременно. А он ещё долго выл по ней, прежде, чем снова попытаться завести семью.       Выжил, чтобы разлучиться со второю своею женщиной, подарившей ему сына. А как тяжело, как ужасно было после того подвига — пережить трагедию, влюбиться заново не сколько в эту девицу, сколько в саму жизнь, и вот — снова плакать по погибшим…       А Анди? А его лучший друг, рыжий одноглазый бес, зыркающий единственным оком ехидно и озорно, как дворовый кот? Он любил Всадника, как даже родной отец его не любил. Может даже, как ни одна женщина его не любила. Самое близкое ему существо! А он и его похоронил!       Боль душила Всадника, он кривился и скалился, роняя слёзы.       Потом он вспомнил Катерину и на миг перестал плакать. Перебирал только свои сокровища — кольцо от первой «жены», флаг от другой, подвеску в виде меча от Анди. Перебирал эти священные предметы, думал о девушке. Вроде бы она любит другого, разве нет? Во всяком случае, в первые дни ему именно так и казалось — Икабод и Катерина были сложившейся любовной парой. А он, Гэн Каен, влез в их жизнь, и скорее всего, все испортил.       Ему было интересно: не обманывает ли он себя? Что значит её поведение по отношению к нему, такому битому жизнью уроду? Сострадание ли это? А может (и тут гессенцу стало хуже всего) она воспылала к нему чем-то посерьёзнее? Но в это его рассудок отказывался верить.       А меж тем бедный Всадник оказался прав, сам того не ведая.       Ещё пара дней минула и Катерина поняла, что действительно любит его. Это произошло в тот миг, когда вечером, в гессенское отсутствие, Икабод попытался неуклюже её поцеловать, но она не далась. Ей стало мерзко и неприятно, хотя раньше его аккуратные неумелые ухаживания ей нравились. Она ощутила, что вместо него должен быть другой мужчина. Ах, если бы только её вот так, на лавочке, тискал и обжимал этот Всадник! Вернее, не лапал бы грубо, а делал так, как делал только он — бережно обнял за плечи, охраняя и гладил бы большим пальцем по плечу. Она бы замерла и тихо млела, касаясь головой его груди. Но ничего этого произойти не могло: рядом с ней сидел и неприятно трогал её тощий, нескладный и не уверенный Икабод, а Каена рядом никогда не будет. Но этого она не желала. Катерина любила Всадника, любила его одного, но это воспрещалось, а посему любить она могла его рубашки, подушки, особенно ту, что сшила специально ему, чтобы он обнимал, его рисунки, игру на скрипке и мелочи. Гэн недавно подарил ей красивых камушков, цветочков и пару оловянных солдатиков, и эти вещи она могла любить, потому что дарителя любить было нельзя.       Но терпеть было труднее и труднее, сдерживать чувства не хотелось, и она думала, гадала, как бы ему втайне от Икабода дать понять, что сердце её теперь принадлежит ему и только ему. Она боялась, что придёт время уезжать, а она не решится. Но вскоре пришло письмо, извещающее, что ещё на неделю сдвигается суд, и от сердца у неё отлегло. Она побежала искать Каена, чтобы сообщить ему эту радостную новость, но оказалось, что тот куда-то подевался.       Она заметалась, выискивая, куда он подевался, а потом увидела следы гигантского коня и поехала следом за Всадником в западные леса. Сначала она хотела было окликнуть его, но, увидев, что тот напивается и плачет, решила не звать. Время медленно тянулось, и ей становилось все томительнее. Вдобавок сочувствие и жалость к Гэну делали свое дело — тот так жалобно подвывал, что ей хотелось броситься к нему и обнять, приласкать, чтобы он поскорее забыл свое горе.       Всадник подвывал еще и потому что до него наконец дошло, что единственной вещью, которой он боялся всю жизнь, было одиночество. Одиночество вынужденное, а не выбранное им самим: тогда, когда он вот-вот открыл душу, нашел родного человечка и терял его. Он чувствовал себя одиноким всю жизнь, с самого детства, и чаще всего именно когда этого не желал. Если Каен сам искал возможности побыть сам с собой — у него, разумеется, не могло быть претензий. Но все остальное время он был тем, кем его создала жизнь — ненавидимым и презираемым уродом. В детстве его ненавидели из-за застывших глаз, взгляд которых пугал до смерти, потом стали ненавидеть за то, что внешность его из-за войн и претерпленных измывательств над телом становилась все ужаснее — исполосовали его шрамы, переломали ему ноги, сделали из него пугало. Всадник всю жизнь чувствовал себя тарелкой, которой в пылу ссоры хватили об пол, чтобы грохнуть, но она не разбилась — лишь откололись от нее кусочки, появились царапины. Это навлекло еще больший гнев, тарелку пнули, но она снова не разлетелась на осколки. Да, добавились новые сколы, посечки, облетела позолота, а тарелка все же цела. И так пинали ее, стучали ей об стол и углы снова и снова. Тарелка не билась пополам, а лишь наживала новые и новые вмятины, сколы и трещины. Всадник это знал — выучил от других. Но он не жалел себя, он себя ненавидел.       Любовь его была робкой, но всегда преданной до невозможности. Он боялся любить, потому что снова возникал его главный страх — страх одиночества. Всаднику, к счастью, не дано было познать женское предательство, измену — скорее всего, потому что он тщательно «выбирал» партнершу. Свои чувства выпускал осторожно — можно мне? Разреши? Я тебя не напугал? Тихо-тихо, чтобы не отогнать. Он совсем не умел выражать любовь словами, не признавался по десять раз на дню и никогда не демонстрировал чувство на публике. Но боялся, боялся быть отвергнутым, осмеянным, ибо постоянно слыл демоном или еще кем похуже просто оттого, что у него необычное лицо. В случае с Эйлин, первой его любовью все было легко — она видела его до превращения из Гэна Каена во Всадника. Тогда на нем не было шрамов, зубы были не заточены, он не был калекой. Лицо у него было мягче, добрее, приятнее, несмотря на застывший взгляд. Они знали друг друга с детства, и продолжалась любовь юноши даже после того, как она умерла. Собственно, именно ее смерть побудила его стать Всадником — долго, долго он не мог забыть, страдал. И медленно, но верно ненависть людей, полученные в битвах шрамы и увечья превращали его в того, кого ныне живущие привыкли видеть. Стоит ли говорить, что когда он встретил Рену, ему было гораздо труднее впустить кого-то в свое сердце? Однако и здесь была поблажка — Рену лишили зрения еще до встречи с ним, поэтому она была избавлена от ужаса видеть его лицо. Хотя трогала ему не раз физиономию и говорила, что он красив.       А с Катериной все было ух как не просто! Она взволновала и одновременно отпугнула его своим сочувствием, если это было просто оно, а не что-либо глубже. Его пугало, что она видит, видит его страшную морду, особенно после того, что он натворил, а точнее, не он, а его безвольное тело. По своей воле он бы никогда так не поступил, он знал. Терки из-за наследства — не его дела. Его, всадниковое, дело было одно — вернуться в Германию. Но это было до. Да даже будь он жив — проехал бы мимо. Дворовые интрижки, пошли вы к черту! Но он был втянут против воли, и несмотря на это ощущал вину, будто сам был и зачинщиком, и добровольным исполнителем страшных событий. Однако Катерина не винит его! Наоборот, сопереживает, даже не зная всех его горестей! И от этого стыдно, стыдно Всаднику! Он чувствовал, что не заслужил расположения.       Переживая, он пил все больше, а плакал все меньше, и вот, наконец, затих — свернулся калачиком у корней Древа, обмотавшись плащом, тихо поскулил, ворочаясь. Катерина с тревогой наблюдала за ним: бедный, чего ж он так страдает? И вдруг ей пришла в голову одна идея…       Всадник теперь пьяный, так? Назавтра он уже ничего не вспомнит… А судьба сама дала ей шанс, даже два! Она и так радовалась, что проживет с Гэном подольше под одной крышей, а теперь еще и они наедине, с ним! А он пьян, не вспомнит, ничего не вспомнит!       Катерина подкралась к тому корню, на который, успокоившись, опирался спиной и затылком Гэн, осторожно приподняла за подбородок его лохматую голову и легонько, нежно и неумело поцеловала в приоткрытые галочкой губы.       Рот Всадника оказался на удивление приятным, нежным, влажным и горячим — вот так Катерина никогда никого не целовала. Гессенец не пытался ее отстранить, но и в ответ ничего не делал — как безвольная кукла, позволял себя целовать. А она целовала его сначала неуверенно, а потом жадно, с болью, исступленно — видишь, мол, люблю я тебя, люблю! А он потом также безвольно уронил голову, будто использованная игрушка.       Отстранившись, девушка задумалась, что теперь ей делать — уйти, дать Гэну проспаться? Но он ведь тут замерзнет! А если она разбудит его сейчас, он сразу все поймет… А что, если она сделает вид, будто пришла только что? Хоть и жалко будить Всадника, а все же — замерзнет ведь на земле… Однако увести любимого в дом и дать выспаться хотя бы в теплой кровати стало делом необходимости.       Возможно, мне стоит вмешаться и ответить на вопрос, который, скорее всего, у некоторых-да читателей все-таки возник. Почему Каена постоянно тянуло спать? Ответ был очень прост. Первая причина — он не спал на войне как следует, почти никогда нормально не спал — в лучшем случае часов шесть, но обычно два, а то и всего по двадцать минут. После разъяренных утомительных боев этого недостаточно, чтобы восстановить силы. А вторая причина была самой главной — теперь он был спокоен, его не мучали кошмары, совесть успокоилась вместе с призраками погибших близких. Вот Гэн и искал минутку, чтобы уснуть.       Катерина тем временем специально отошла подальше, потом добежала до дерева, нарочито топая и шумя, чтобы Гэн подумал, что она летела на всех парах и оказалась здесь только что.       — Я тебя везде ищу, — она стала трясти его за плечо. — Ты что, спишь? Ты что, напился опять? Пошли, пошли домой!       Будем честны — девушка теперь была единственной, кто мог разбудить Всадника без угрозы для жизни. Раньше гессенской побудкой занимался рыжий Анди Адлер, но теперь он не мог этого делать, потому как скоропостижно скончался. Вставать Каен не особо хотел — алкоголь и переживания давали о себе знать, но Катерина стала упрашивать так сочувственно и жалобно, что он все же поднялся, подозвал коня и довольно ловко на него вскочил, несмотря на пьянство и отсутствие седла. Вдвоем Гэн и Катерина неспешно двигались по направлению к дому ван Тассел. Всадник опустил голову, расслабленно держал руки на холке Сорвиголовы, а лошадь спокойно топала впереди. «Интересно, откуда он знает, куда идти?» — задалась вопросом Катерина, но вслух ничего не сказала.       Весь оставшийся вечер проходил у нее в задумчивости, она не обращала внимание на то, что происходит вокруг. Всадник сокрылся у себя в комнате, но чуть позже они с Катериной пересеклись на кухне. Девушка вошла за чаем, а Каен уже сидел в кресле с книгой. Едва увидев Катерину, он поманил ее и показал уже готовый набор рисунков.       «Мне снился странный сон», — говорила первая картинка. На ней Гэн лежал, укутавшись одеялом, а над головой его витало облачко, а в облачке — похожие на комок круговые черные линии.       В ответ Катерина начертила знак вопроса.       «Мне снилось, что кто-то меня поцеловал». Опять на рисунке Гэн спит, а в облачке уже поцелуй с безликой фигурой.       — Es war…war… so realistisch, — он почему-то смутился. — Ich weiß nicht, warum ich es dir gesagt habe.       Катерина поняла только первое предложение, и, испугавшись, что он догадался, поспешила смыться, напрасно пряча пунцовые щеки. В панике кидаясь туда-сюда, она не знала, куда ей деться — любое помещение казалось ей теперь ненадежным укрытием. Плюс ко всему, какая-то часть ее сознания верещала, что своим поведением она себя выдала, и теперь ей не будет прощения. Катерина забилась в сарайчик, где ван Тасселы держали метлы, лопаты, прочую рабоче-садовую утварь, уселась на пол, прикрывшись руками и тихо заскулила. Стыдно, стыдно! Не позволено молодой девушке влюбляться в такого мужчину, а еще и самой, самой его целовать! Но поделать ничего уже было нельзя — раз она дала волю чувствам, она должна нести за это ответственность. Ведь прекрасно знала же!       Скрипнувшая дверь не дала ей расплакаться, оторвала от грустных мыслей.       — Эй, — Каен осторожно вошел в сарайчик и, прикрыв дверь, сел на корточки на против нее. — Alles gut? Habe ich dich erschreckt?       Она сжалась, не зная, что ему ответить и боясь его гнева.       — Я страшный? — вдруг спросил он по-английски. Девушка мотнула головой.       — Я не сделаю плохо, — Всадник бережно взял ее за руки, легонько сжал пальцы, с тревогой глядя в глаза.       Как же хочется, как же невозможно хочется скользнуть в его объятия, чтобы он согрел, защитил… Разве она виновата? Разве можно заставлять сердце влюбляться и остывать по своей воле? А Каен манил ее к себе, подзывал, то словом, то жестом, то взглядом.       — Steh auf, — попросил он, осторожно потянув ее вверх. Она не выдержала — испуганно и жалостливо мявкнула что-то, уткнулась лицом в его грудь. Гэн помедлил какое-то время, после чего его руки осторожно обвили ее талию.       — Прости меня, — вдруг сказала Катерина. — Прости, если сможешь.       Тоска мучила ее. Вот, вот все что может ей достаться — любимый будет тайно обнимать ее втихую от всех. И больше ничего — просто потому, что его в свое время заклеймили, а она вроде как невеста другого. Кусая губы, девушка почувствовала, что слезы все-таки навернулись на глаза, несмотря на то, что она как могла, пыталась сдерживать их.       — Was ist los? — встревоженно спросил он. Потом вдруг нервно рассмеялся, махнул рукой, взял ее за лицо, подняв ей голову, и девушка, дернувшись на миг, почувствовала, как их губы сомкнулись. Она сначала замерла, а потом неуверенно ответила ему. Каен постепенно входил во вкус, обхватывал ртом ее губы шире, настойчивее, но вместе с тем и приятнее. Катерина в какую-то краткую секунду испугалась, что он может поранить ей рот, но Всадник целовал бережно и приятно, и ей оставалось только расслабиться и отвечать ему, ведь этого она хотела. Она сама не заметила, как ее руки скользнули выше и сплелись у него за шеей. Каен вошел в раж и стиснул ее, как птичку в кулаке, в своих железных объятиях.       Катерине хотелось совершить нечто безумное: пронестись, как молодая лошадь, радостно вопя о своей любви или пуститься в пляс. Она с трудом сдерживала ликование, когда Гэн отстранился и посмотрел ей в глаза. Взгляд у него был затуманен, он смущенно улыбался и придерживал девушку, не давая ей отвернуться или уйти. Руки Катерины медленно погладили его по бокам. Полюбовавшись еще друг на друга, пара покинула сарайчик. Всадник буквально светился от удовольствия, держа Катерину за руку.       — Пойдем погуляем, — она пошевелила двумя пальцами. Гессенец согласно закивал. Погода не слишком-то располагала для прогулок: собрались тучи, дождик мелко накрапывал, но парочка все равно двинулась в Западные леса. Теперь там было совсем не страшно, тем более, что самое смешное, ужасный Всадник не носился бешеный по городу, а мирно гулял с Катериной, и в его обществе она могла ничего не бояться. Причем они подождали, пока отойдут на почтительное расстояние от дома, скроются меж деревьев, чтобы из окон не было видно их, и только после этого взялись за руки снова. Парочка то и дело смущенно переглядывалась. Гэну явно было неловко видеть столько теплых чувств в глазах девушки, причем к симпатии там примешивалось еще и восхищение, а такого ему ни разу не доводилось наблюдать. Юная леди ван Тассел в свою очередь не могла поверить своему счастью: наконец-то она рядом с тем, кого действительно любит. Вдобавок в ней играла какая-то искорка радости от того, что она нарушает стереотипы, запреты. Особенно льстило ей то, что с ней был ласков тот, кого все ненавидели и боялись.       По дороге Каен умудрился найти орехи, и теперь они с Катериной грызли их, бросая скорлупки на землю. Так мусорить девушке тоже нравилось: этот своеобразный бунт затягивал ее все больше и больше. До этого ее даже вне участка поместья мать вечно заставляла собирать хвостики от ягод или скорлупки орехов в кулачок, чтобы потом выбросить в компостную яму. Со Всадником можно было бунтовать, и ей это нравилось. С ним можно было бунтовать одним фактом, что она полюбила его, а до красивых и/или богатых ухажеров ей нет дела.       Ливень застал их на пути к Древу мертвых. Но они, вместо того, чтобы вернуться домой, припустили к Древу быстрее, смеясь. Добежали до корней, укрыли головы плащом, постояли немного, наблюдая, как вода идет стеной. Немного погодя, Всадник расстелил плащ на земле, уложил Катерину на него, а сам встал над ней, коленями прямо в грязь. Улыбаясь, он закрывал ее спиной от дождя. Девушка решила его «отблагодарить», притянула к себе за шею и впилась в бледные губы. Каен от неожиданности потерял равновесие и упал на нее сверху, чуть ли не вдавив в землю, но он быстро сориентировался и продолжил поцелуи.       Катерина чувствовала, что между ногами у нее влажно, опять вернулось это тягучее ощущение, усиленное гессенскими ласками. Вдобавок что-то неизмеримо твердое упиралось в нее, давило, словно рукоять меча. Каен убрал одну руку и вдруг возложил ее Катерине на грудь. Девушка замерла, не зная, что сейчас будет. К тому же она гадала, позволить это Гэну или завизжать, потребовав, чтобы он перестал. Но она молчала, с удивлением прислушиваясь к ощущениям. Рука мягко гладила грудь, оставляя следы. Губы нашли ланью шейку и прикоснулись к ней, дразня. Вторая рука Каена поползла по юбке, вниз, вниз, вниз. Чтобы не растерять уверенности, девушка обхватила любимого за талию. Гессенская рука уже тем временем оказалась на ее бедре и шуршала юбкой, явно намереваясь забраться под платье. Одновременно с этим Всадник исследовал ее губами, как огромная рыба. Молодая леди ван Тассел на миг прервала его, почувствовав руки на резинке белья.       — Стой! Ты уверен, что можно?       — Чуть-чуть, — успокоил он ее. — Я нежно.       Она почувствовала его пальцы там, где больше всего желала, и одновременно страшилась. Тот довольно заурчал, ощутив влагу. Он стал двигать пальцами взад-вперед по мокрой вожделенной щели, не проникая внутрь и заводясь сам оттого, что дразнил ее. Катерина вскрикнула, когда он нащупал заветную точку и стал играть ею одним пальцем, не забывая щекотать и дразнить край входа другими. Он с удовлетворением слушал, как девушка стонала, но дальше заходить не решился. Да, ему нравилось ее ласкать, нравилось доставлять удовольствие, но он не был уверен, позволено ли ему зайти дальше. Тем более, что так он ей приятно сделает, а не обесчестит, потому ничего и не докажешь, и спросу нет… Это все шептала горячо любимая Всадником недоверчивость, в крайней своей степени переходившая в паранойю. Но он старался загонять эти мысли назад, куда подальше, и наслаждаться тем, что ласкает девушку. По ее судорогам и вскрикам он понял, что ее удовольствие достигло апогея.       Довольный, он сполз и прилег рядом, обняв девушку, что глядела на него безумными от произошедшего глазами. Ласкаясь с Катериной, Каен и не заметил, что дождь уже кончился.