Под мрачной сенью Древа мертвых

      Весь последующий вечер Всадник извинялся. Он заготовил годовой запас дров, притащил корзинку уток и кроликов, и то и дело заискивающе заглядывал Икабоду с Катериной в глаза по очереди. Девушка давно простила его, но наказать-то надо было! Констебль преследовал скорее практическую, чем воспитательную цель: оказалось, нет в хозяйстве вещи более полезной, чем виноватый Гэн. Однако после вечернего какао обиды были окончательно забыты, а Каен - прощен. Катерина, не желая упускать эффект, нарочито надуто заявила после очередного вопроса: "Ну что мне еще сделать, чтобы ты перестала обижаться?" потребовала гессенца рассказать о себе.       - Да чего говорить-то, - смутился Всадник. - Была и была. Только не жизнь это, а так, пакость одна.       На этом он насупился и замолчал, но обижаться дальше не было смысла. Тем более, что любопытство и интерес заглушили в Катерине все остальные чувства. Ей ужасно хотелось вызвать Гэна на откровенность, узнать о нем побольше. Но он от этого замыкался только сильнее.       - Гэн, - следующим вечером Катерина отыскала Всадника одного, опять под деревом, с бутылкой вина. - Почему ты ушел опять и грустишь?       - Я хочу побыть один, - пояснил он и отхлебнул из бутылки. Застывшие глаза смотрели в пустоту. В них плотной стеной стояла пелена из страшной боли, пепла и страданий.       - Прости, что вмешиваюсь. Я просто хотела... тебе помочь. Не могу видеть, что тебе плохо.       - Ты ничего не можешь изменить, расслабься, - он махнул рукой и отпил еще. - прошлое не вернуть. Все, что было - это только моя боль.       - Если прошлое не вернуть, почему ты все еще расстраиваешься из-за этого?       - Потому что только это у меня и есть, - ответил Всадник после долгой паузы.       - И ты не видишь ничего, ради чего стоило бы жить?       - Ты права, - он поднялся. - Не вижу.       - Гэн, послушай меня, - она потянула его за рукав вниз. - Помнишь тот вечер, когда я... ну... поцеловала тебя? Я никогда бы не решилась, если бы мне не казалось, что ты пьян и ничего не вспомнишь.       Он поднял на нее зачумленные глаза. но отвернулся и промолчал.       - Я так боялась... я хотела... я просто хотела... - голос у нее дрогнул и она не выдержала. Эмоции прорвались из нее, невидимая плотина прорвалась под натиском волны эмоций. - Почему я не могу быть рядом с тем, кого я люблю?! Почему меня вообще угораздило полюбить именно тебя?! Я хочу замуж, хочу!.. - она не договорила и разрыдалась.       - Ты права, - мрачно сказал он. - Я не заслужил. Я не могу... не имею права...       Он помолчал какое-то время, а потом еле слышно прошелестел:       - Я устал...       Катерина на миг перестала плакать и с изумлением воззрилась на его бледное, убитое лицо.       - Знала бы ты, как смертельно я устал...       Он вдруг приобнял ее за плечи и чмокнул в макушку.       - Ладно, не переживай из-за меня. Я того не стою.       - Почему ты так говоришь? - Катерина положила руку ему на грудь и преданно заглянула в глаза.       - Не смотри на меня так, мне тяжело от того, что я делаю тебе больно.       - Поделись со мной, Гэн. Расскажи о своих страданиях.       Всадник страдальчески помотал головой, зажмурившись и сделав скорбное лицо:       - Не могу, не хочу я тебя в это втравливать!       - Разве ты можешь меня в это втравить? Это ведь твое прошлое. Держа его в себе, ты сам себя душишь, глупый.       - Я не хочу, чтобы ты думала, будто я жалеюсь и плачусь на жизнь, которую бездарно слил в помойное ведро.       - Ты не жалуешься, глупый. Если бы ты жаловался, ты бы ныл каждый день и по десять раз, а я просто прошу тебя поделиться.       - Почему ты так мягка ко мне? Я не заслужил.       - Так дай же мне наконец понять, заслужил или нет! - рассердилась девушка и рявкнула так, что гессенец отпрянул и воззрился на нее, как кот, перед носом которого человек замахал новой игрушкой. Катерина отвернулась от него, обняв себя руками.       - Эй, - негромко позвал Всадник. - Ты чего?       - Ты... ты будто прячешься от меня... боишься весь мир... боишься, что кто-то снова предаст тебя... сделает больно... но при этом отталкиваешь меня... за что?       Каен растерянно замолчал. Ему хотелось начать горячо убеждать ее, что никогда в жизни он не возжелает ее оттолкнуть, но он только потянулся с объятиями.       - Уходи. Я не хочу тебя видеть, не хочу с тобой разговаривать.       - Но...       - Если ты не уйдешь, я сама уйду! - она поднялась, и, размазывая кулаком слезы, недовольно пошла в дом.       - Катерина! Какая муха тебя укусила? Что я сделал? - кричал в след обеспокоенный и расстроенный гессенец. Но Катерина, только отбежав от него на почтительное расстояние, поняла, что так расстроило ее. Она призналась, все же призналась ему в своих чувствах, а он все еще не может никак открыться ей.       - Катерина, что случилось? - Икабод пару минут после того, как она влетела в комнату и упала на диван, вошел к ней, протирая очередной свой прибор.       - Гэн - упрямый безголовый козел, - категорично заявила девушка.       - Чего вы опять поцапались?       - Я просила его рассказать о себе, а он замыкается и не хочет.       - Может, он не готов и не надо на него давить? - руки Икабода продолжали во время разговора полировать тряпочкой нечто, похожее на комок игл и трубочек.       - Неприятное чувство, будто он до сих пор мне не доверяет, - из ее тона пропало раздражение, она села на диван и стала говорить спокойнее, но все еще обиженно.       - Вполне возможно, так и есть. Похоже, горький опыт ему мешает. Не хочется ему, чтобы его можно было шантажировать, предать или пытаться манипулировать им.       - Я хочу его понять.       - Я тоже. Но пока я его только боюсь.       - Зря. Он не сделал ничего плохого.       - Ну, это спорный вопрос...       - Никто не идеален, Икабод.       - Разумеется, но...       Скрипнула дверь, и он осекся. На пороге стоял Каен, весь мокрый, взъерошенный, с самым что ни на есть смущенным и виноватым выражением лица.       - Катерина... я... ну... надо поговорить...       Девушка задаумалась, решая, что ей предпринять: отойти со Всадником и пошептаться наедине или поиздеваться над ним и заставить говорить все прямо сейчас и при Икабоде тоже. С одной стороны, ей Всадника было жалко, и он мог еще сильнее замкнуться, если сказать "А говори, мне стыдиться нечего!", а с другой стороны, их бубуканье и тайны могут заставить Крейна что-то подозревать. Каен нерешительно мялся на кухне. Его явно распирало от желания что-то сказать, он нервно теребил рубашку и глядел то в пол, то на Катерину.       - Ты что-то хотел сказать? Или стесняешься, и нужно...       - Нет, нет, - заверил Всадник. -Я расскажу. Икабод пусть тоже останется, послушает.       Заинтересованный констебль уселся рядом с Катериной.       - Хотя, признаться, я удивлен, - Гэн вдруг рассмеялся. - Что вы до сих пор ничего обо мне не поняли, - он снял рубашку. - Вся история на моей коже! Здесь победы, поражения, тут каждый шаг мой записан!       Он уселся на стул, снял сапог, задрал штанину и показал царапину на щиколотке:       - Это я получил, когда убегал от солдат, убивших мою мать, отца и двух маленьких братьев.       Икабод и Катерина переглянулись.       - Ладно, я... начну, пожалуй, с начала. Когда я был маленьким, мне с самого начала дали понять, что я - сволочь, трудный, больной на голову ребёнок. В детстве я молчал до шести лет, потому что не хотел говорить. Мне было не о чем разговаривать. Я видел и понимал слишком многое из того, что мне, в силу моего возраста, понимать не стоило. Трудно описать, свидетелем каких пороков и гадостей я становился. Меня часто невольно допускали видеть что-то, чего мне видеть не полагалось, или же я был в ситуациях, которые видел насквозь. Обмануть меня почти никому не удавалось. Я чувствовал, интуитивно знал, что у человека за душой, я выдавал, что думаю о нем, не понимая, что своей правдой нисколько не помогаю, а делаю хуже, и в первую очередь, себе.       Моей маме часто советовали отдать меня в приют. Даже мой отец стал настолько бояться меня, что сторонился. Я не бегал, не орал, как остальные дети. Меня всегда интересовал другой мир, зачастую находящийся за гранью понимания. Я любил книги, любил рисовать, любил быть один. Вернее, не так. Сначала я честно пытался найти себе друзей. Но мне популярно объяснили, что люди не любят слушать правду, равно как паршивых сыновей кузнеца и повитухи тоже не любят, особенно тех, кто не похож на других детей. У, шастает, стреляет своими страшными глазами!       Вы видите, какие у меня глаза? Да, страшные, неживые, неестественные. Но я с такими родился. И это стало главной причиной, по которой я слыл дьяволенком и сатанинским отродьем.       Нет, мама честно заступалась за меня. Но я-то видел, какую боль причиняю ей. Видел, как ей хочется, чтобы я был "нормальным", хотя она просила всех, кого могла, в моём присутствии не употреблять это слово. В конце концов, и она отдалилась от меня - стала реже ласкать, почти не уделяла мне время. Но я её за это не виню - у нас появились ещё двое мальчиков, и нужно было заниматься ими. А потом... началась война. Все они были убиты, никто не ушел живым. Никто, кроме... - он вздохнул и опустил голову. - Кроме меня. Я тоже должен был умереть в ту ночь, - он поднял зачумленные глаза. - Но я находился в конюшне, когда солдаты напали на наш дом. Я не сразу понял, что произошло... Я просто услышал крики, выбежал... Встал на пороге... И увидел, как мою семью кромсают на куски... Я должен был что-то сделать... Но что я мог? Мне было шесть, а им в два-три раза больше, к тому же у них было оружие, а у меня - страх... Я сначала оцепенел, не двигался. А потом они меня заметили... Я почему-то схватил голову матери, которую они отрезали, и вместе с ней побежал. Я бежал в конюшню, вскочил на лошадь и помчался. Они долго преследовали меня, до тех пор, пока не подстрелили коня. Тогда я стал бежать уже на своих двоих. Бежать было тяжело - босиком по снегу, и я то и дело проваливался в сугроб. Босиком я был, потому что носил сапоги отца, которые были мне велики, и я их потерял, вернее, сбросил, еще когда был возле дома. Потом я спрятался в овраге, в лесу, и они меня потеряли и оставили в покое. И какое-то время я стал жить там, как дикарь. Высовываться из леса было опасно - меня могли зарубить в любой момент. Я ел ягоды, которые находил, если были, а их было мало, и все померзшие. Ел орехи, но их нужно было разбивать камнем... Неделю так жил. Я если не знал, то догадывался, что рано или поздно умру от голода, но старался отгонять эту мысль подальше, хотя и не понимал, для чего мне теперь жить. И я даже не знал, сколько еще мне предстоит прожить.       Но черная полоса сменилась - я встретил в лесу солдата, который, как выяснилось, прятался, потому что никого не хотел убивать. Он сначала меня испугался, очень уж дико я выглядел, поднял ружье, но не выстрелил в меня. Он предложил мне жить у него. Я стал собирать свои пожитки - мамину голову и книжку про кавалериста, которую мне однажды подарили. Старик один... Лавочник. Хотя я подозреваю, что он подарил мне книжку только чтобы я ушел и никогда больше не появлялся в его лавке. Он еще тогда погладил меня и сказал, что я стану настоящим всадником, прямо как герой книжки... Книжку солдат разрешил взять, а голову велел оставить...Так он и забрал меня к себе, и мы уехали в Германию. По пути на корабле... - Всадник поднял глаза и замер, вспоминая. По мере того, как он говорил, ему становилось тяжелее, и голос его временами дрожал, он прерывался и на какое-то время закрывал глаза рукой. - Я очень плохо переношу плавание... у меня это... морская болезнь, и меня тошнило почти все время. Все еще осложнялось тем, что Вольфганг, этот солдат, ставший мне отчимом, прятал меня - вряд ли кому-то понравилось, что он притащил мальчика, еще и страшненького... - Гэн грустно улыбнулся. Он помолчал немного, а потом продолжил говорить, но голос его делался тише и мрачнее. - Вольф привез меня домой... А у него была дочка... Ангел, а не девочка... - Каен мечтательно поднял глаза, вспоминая, и на какой-то краткий миг улыбка озарила его лицо. - Глазки синие, кудряшки какие... Поначалу мы были как брат и сестра, да... Я ходил в мужскую гимназию - учиться, но в пансионе жить не оставался, поскольку наш дом был относительно близко, и я мог ездить на занятия в телеге или на лошади. Я учился мореходному делу, фехтованию, езде верхом, помимо всяческих наук, изучал языки. Не могу сказать, что был лучшим учеником... У меня на отлично была только верховая езда. Фехтовал я тогда не то, чтобы плохо, я просто был очень маленьким и слабым... Да, да, - Всадник улыбнулся, глядя, как изменились лица Икабода и Катерины. - Я не всегда был таким огромным, сильным, страшным. Я тогда был намного меньше и слабее сверстников... Естественно, я сразу стал любимой грушей для битья. Первые годы я спасался тем, что у меня были быстрые ноги и достаточно высокий навык скрытности - все-таки беготня и прятки от солдат делали свое дело. А потом пришла она. Ярость. Однажды после очередной порции унижений я вдруг почувствовал, как что-то клокочет во мне, подымается, грозится выйти наружу. Мне тогда было одиннадцать или двенадцать, и двое парней, шпынявших мелочь вроде меня, решили в очередной раз поглумиться. Они мне тогда рисунок испортили, а я рисовал его для Эйлин, да. И это было самое обидное. И тогда я решил отомстить. Я тогда не угрожал им, не кричал ничего вслед. Я решил молча отомстить. На уроке письменности потом подошел к ним, эти мальчишки-задиры сидели за одной партой, схватил обоих за волосы и как следует приложил физиономиями об стол. Да, мне тогда знатно попало... Но я чувствовал, что поступил правильно. Я никогда не заступался за себя, нет. Ярость приливала каждый раз, когда кто-то обижал Эйлин или говорил что-то гадкое про Вольфа. Я так сильно их любил... Они стали мне настоящей семьей. Через год, когда я шел домой под Рождество, (а я никогда не оставался на каникулах в гимназии), со мной произошел странный до крайности случай. Меня изловила сумасшедшая растрепанная бабка, утащила к себе в логово и наплела во всяких красочных метафорах, что я стану Всадником без головы. Тогда я ее, конечно, не понял, но она здорово меня напугала... - Гэн грустно улыбнулся. - Но я не придал ее словам значения до тех пор, пока пророчество наполовину не свершилось.       А до этого произошел ряд неприятных событий.       Меня прокляли и выгнали со сцены, да. Кто-то все-таки встретился со мной взглядом, хотя я изо всех сил старался этого избежать. И из любимца публики я стал вмиг дьяволом и всеми презираемым созданием. Меня прокляли, да. "Чтоб ты больше никогда счастья не увидел... чтоб твои выродки вырасти не смогли!". Да, дерьма было много. А все из-за того, что я на какой-то краткий миг забыл, что людям нельзя позволять смотреть мне в глаза - они пугаются, и не отвел взгляд. Меня согнали и закидали всем, чем было можно. Я стал изгоем, перебивался жалкими крохами, которые удавалось заработать. Скрипачить больше я не мог, а больше особо ничем не занимался. Тогда еще сил у меня было немного, не попашешь на мне, в общем. А деньги были позарез нужны...       Следом заболел и умер отчим. Лекари сказали, он не выживет. Я занимал деньги, продавал все, что можно, на лекарства, но ему это не помогло. Оставшиеся крохи я потратил, чтобы его похоронить, как полагается. Вот и все, денег нет, мы обречены были на жалкое существование. Я пытался заработать всем, чем только было можно. Но мое имя уже было известно, и более того, уже опорочено. Мне было тяжело получить работу, а иждивенцем я быть не хотел. Мне пришлось пойти на многие ухищрения, чтобы мне давали хотя бы навоз конский убрать за отдельную мзду. Я стал много помогать Эйлин, моей невесте, с рукоделием и домашними делами, сам кое-что рисовал и мастерил руками, а она продавала. Так и выживали.       Потом я узнал, что она ждет от меня ребенка. Повитуха сказала, что предположительно будет дочка. Я очень радовался, и, признаться честно, хотел, чтобы родилась именно девочка. Ну, она будет такая нежненькая, такая хрупкая, такая... моя-моя! Будет бежать на ручки, "папа, папа!", вся такая в тоненьком легком платьице... - выражение лица Гэна стало на удивление ласковым и мечтательным, в глазах загорелось что-то похожее на смесь надежды и потаенной горечи. Икабод и Катерина переглянулись. Видеть Всадника, мечтающего о семье, детях и спокойной жизни, было бы также непривычно, если бы кораблю вдруг вздумалось стать конной повозкой. Но постепенно выражение лица Каена делалось грустнее, и он заговорил уже тяжело. - Где-то в августе 69-го у нее был совсем уже большой животик, и мы с минуты на минуту ждали ребенка. И черт же нас дернул пойти на праздник осени за яблоками! Сколько я клял себя за эти несчастные яблоки! Я тогда предложил ей пойти купить их на рынке - так поедим, и в шарлотку еще, - тут он смутился и слегка покраснел. - Я просто яблоки очень люблю... любил. И любовь моя пошла со мной и отметить праздник, и купить мне любимое лакомство. Но дело обернулось не так, как мы ожидали. Не помню, в чем было дело, но начался конфликт, я вступился за Элли, и тогда дочь одного судьи, тоже присутствовавшая там, швырнула в нас факелом. К добру или к худу, она промахнулась. Она не ранила нас, но подожгла сено, что было преступлением, за которое можно было схлопотать смертную казнь. Это глупо, но это так. Разумеется, всем было проще обвинить девочку, которая была никем, нежели ту, у кого связи... Ох, чёрт возьми. Налейте мне выпить. Без этого дальше я не смогу рассказывать.       - Ты уверен? - Катерина не одобряла, что возлюбленный выпивал, но в то же время понимала, что ему слишком тяжело. Икабод же молча встал, собираясь отправиться в винный погреб, но у порога развернулся:       - Тебе чего?       - Виски. Вина, боюсь, будет мало.       Констебль кивнул и вышел. Катерине хотелось наброситься на Каена с вопросами, ибо она боялась, как бы его тяга к бутылке не вышла за грани нормального, но не стала. Вместо этого она перегнулась через стол и потянулась к нему с поцелуем. Гэн, смеясь, прижал её к себе и бережно сминал поддатливые мягкие губы своими. Девушка трепетала, радуясь, что любимый рядом. Внезапно раздавшиеся на лестнице шаги заставили их отпрянуть друг от друга, но Катерина, усаживаясь обратно, вцепилась в пальцы Гэна и выпускала их медленно, нехотя скользя. Но разжать было нужно, поскольку Икабод уже стучал сапогами в коридоре, а застуканными быть не хотелось. Катерина с сожалением опустилась на сидение.       - Где стаканы?.. - пробурчал констебль, косясь на шкафчики с посудой, но увидел виноватые глаза Катерины и понял, что что-то не так. Он перевёл взгляд на Гэна, но тот смотрел измученно, устало, поэтому подозревать его в чем-то Икабод не мог. Если бы тот тоже смотрел, как нагадивший на ковёр щенок, тогда ревность взыграла бы в нем, проснувшись и встав на дыбы. - В чем дело? - спросил он недовольно. - Что ты так смотришь, будто напакостила?       Гэн фыркнул и усмехнулся.       Зеленоглазый монстр внутри Икабода проснулся и поднял голову.       - Так, а ты чего ржешь?       - Историю смешную вспомнил, - спокойно ответил Всадник. - Про то, как один рекрутенок храпел в казармах, мы его пытались подушкой бить, но он не проснулся, и мы его тогда вынесли голышом на снег, а он продолжил спать, - и гессенец зубасто улыбнулся.       - Идиоты, - фыркнул Икабод.       - Естественно, - развязно протянул Каен. - Нам было по двадцать лет, самым старшим - двадцать пять. Все мы были идиотами в таком возрасте. Мы еще одному пацану белье перцем намазали, за то, что он кого-то вахтмейстеру сдал. Его когда припекать начало, он выбежал из казарм, зачерпнул сидр из бочки и вылил себе в кальсоны. Мы ржали конями, ему в первые секунды полегче стало, а потом он понял, что алкоголь и острый перец - несовместимы.       Катерина и Икабод рассмеялись. Всаднику вроде и самому стало полегче. Девушке радостно было видеть, что любимый улыбается, фыркает, но продолжалось это недолго - гессенец помрачнел и снова потребовал виски. Стукнул бокал, радостно зажурчал янтарный напиток, плескаясь и омывая его стенки, и вот уже блеснул край стакана в бледной руке Гэна. Тот сделал глоток, поморщился и сказал:       - Не люблю крепкий алкоголь, но пива мне будет мало.       Он помолчал немного, потом заговорил опять:       - На базаре развязалась свара. Эйлин увели. Я сопротивлялся, пытался ее отбить, но меня сначала несколько раз отгоняли, а потом трахнули по голове, и я потерял сознание. Когда пришел в себя, было уже утро, и я не сразу понял, что происходит. Но по шуму толпы я догадался о самом страшном, - он сделал глоток, и лицо его исказилось гримасой боли. - Элли решено было казнить! Более-менее оклемавшись, я помчался на площадь. Через толпу было продираться тяжело, и когда я прибыл, ей уже зачитывали приговор. Я стал кричать, умолять судью одуматься. Но он не хотел меня слушать. Я стал пытаться прорваться к ней, чтобы остановить казнь. В этот момент они уже отпустили веревку, и лезвие гильотины стало падать. Но что-то пошло не так, и гильотина сломалась на полпути. Я снова стал взывать к разуму этих людей, но никто, никто не послушал меня! Это знак, это был знак, что казнь не должна была свершиться! Я снова и снова просил остановиться, кричал, лез на постамент, и в итоге получил трепку. И знаете, что произошло? Что, мать вашу, произошло?! - он вскрикнул, в синих глазах загорелось отчаяние. - Они достали из закромов меч, тот самый меч, который вы видели... Он был выкован специально для того, чтобы рубить им головы осужденным. И хуже того, я позже выяснил, что его выковал по заказу один из моих предков!       Он опять замолчал, глотая виски.       - В общем... после очередной попытки прервать казнь меня схватили, снова отколотили и ударом ножа рассекли лицо. Так я получил этот шрам, свой самый главный шрам, - он ткнул себя в правую бровь. Его голос делался все тише и слабее, будто разговор отнимал все его силы. - Они взяли меня за волосы и заставили смотреть, как голова Элли отделилась от тела.       В тот день я чуть не сошел с ума от боли.       Стража отпустила меня, как только толпа разошлась. Я выл, я кричал, я сходил с ума и не помнил, как потом оказался дома. После этого я тяжело заболел, и видел во сне кошмары, постоянно. Призраки моих родных внушали мне, что я должен отомстить. Я очухался только на шестой день, еле шел. У меня страшно бровь болела, веко, и удивительно, как я глаз не потерял. Я отправился на кладбище, посмотреть на ее могилку. В изголовье холмика торчал тот самый меч - я не знаю, почему они выбрали его как надгробие, быть может, с целью унизить меня. Мне стало очень больно, ярость вновь проснулась, а я думал, уже забыл это чувство. Я выдернул меч и забрал его. Мысли о мести снова закрались в мою голову, - он допил бокал с виски и налил себе еще. В его глазах плескалась боль, которую он не мог скрыть при всем желании. Выпив снова, Гэн продолжил говорить. - Но я еще сомневался. Я поехал на руку, решил помолиться, спросить у Бога своей судьбы. Случилось страшное. Я уронил крестик.       В уголках глаз Всадника показались слезы.       - Я решил, что это знак. Знак того, что Бог отворачивается от меня, а я должен уничтожить свое прошлое и встать на путь мстителя. Перестать быть слабаком и неудачником Гэном Каеном и стать Всадником, как мне и пророчили. Какой я был дурак!       Он не обращал внимание на то, что слезы уже бесконтрольно бегут дорожками. Он покачивался, как раненный.       - Мне бы остаться... Пережить эту боль. Найти способ пережить. Но у меня тогда его не было. Я потерял все. Отца. Невесту и дочь. Любимое дело. Все! И мне было не за что зацепиться, особенно после того, как я увидел этот символ. Я позвонил в колокол, дал в набат, и поклялся, что во что бы то ни стало отомщу тому судье. После этого я вернулся в дом, - Гэн сморгнул слезы и махом осушил бокал с виски. - Поиграл на скрипке в последний раз. Отрезал себе пряди отросших волос, я их тогда заплетал в косички, и вмиг отмахал ножницами. Потом сжег свой дом, чтобы мне некуда больше было вернуться. Я наивно полагал, что с ним сгорят и мои страдания. Я вышел и взял с собой только меч, коня и праведный гнев. Я стоял и кричал, плакал, потому как сгорало все, что я любил и ценил, все воспоминания. Но я не стал смотреть, как это хакале догорает. Я вскочил на коня и умчался. Я хотел отправиться в армию, записаться добровольцем - мне нужно было, чтобы из меня сделали машину для убийства.       Мое пожелание сбылось. Но какой ценой? - Каен повернулся спиной и показал, насколько она была иссечена. - Я начал познавать физическую боль, и постиг ее в совершенстве. Вахтмейстер отметил меня как низшее существо, которое можно лупить сильнее других. Он прикормил компанию засранцев, которых можно было натравливать на меня, издеваться надо мной и унижать. Но я знал, что рано или поздно я стану сильнее их. Чтобы достичь этого, я стал тренироваться ночами. И снова поплатился. Меня застукали эти щенки, привели своего покрывателя. И тогда...       Он не договорил. Крики, лошадиное ржание и общая суматоха отвлекли компанию, заставили ее высыпать на улицу. Всадник был вынужден временно прервать свой рассказ...