Украшенные мастера рукой

      Монтановские утренние озера с туманами и роса высоких трав, поля, окропленные кровью предателей, хребты гор и человеческие хребты, трупы животных. Но самое главное - вода. Она нравилась Нилу, тут не поспоришь. Еще наблюдая за Джейкобом, он понял, что природа для Сидов так же сакральна, как и собственное благополучие. Они заботились друг о друге, эти гребаные Сиды. Кому они пытались что-то доказать? Ему? В семье не без урода, так? А в этой хоть бы кто нормальным оказался... Гуляя по округу Хоуп, он мог согласиться с этим. Убивая оленей, он мог согласиться с этим. Проникая ножом в грудь сектанта, пуская пулю в лоб Джейкоба, он мог сказать да? да. да! Он мог согласиться с этим.       Ему нравились эти места, только вот...       Теперь все это лежало у него в душе и отвратительно, непривычно смердело.       Пока он был под водой, его рукой, рукой Джона (они оба его держали), он думал о нем. О желтых глазах, о смысле. Об их связи с Джоном. О связи Джона с Джейкобом. О связи Джейкоба с ним. Все в голове плясало искристым бисером или же плавало, Нил не знал. Ему не хватало воздуха и, как оказалось, давно. О том, что он увидел в церкви, думать не хотелось, но память - хуевая подруга. Ник, удивительно, это никак не комментировал, и Нилу хотелось взвыть. Позвать его, сказать: не бросай меня, Ник, старина. Не забывай меня! Ты последний, с кем я говорил. Ни Ким, ни Дэл не придут. Они думают, что я умер, но я сам запутался в том, что это такое. Умереть. Оазис в нем растворился, а гробница сменилась кладбищем. Сменилась озером, где на дне лежали те, кто не принял на веру слова о новом мире. Слова о добрых Сидах, о правильных Сидах, о верном Крестителе, и... черт, правильно сделали.       Он делает вдох - вода проникает внутрь, в легкие. Его начинает трясти.       В бункере Джона он с ним познакомился, он его узнал в этой консервной банке, потому что слушал. Потому что Джон - художник, Джон такой же, как и Нил, избирательный. Мать Эванса всегда говорила ему - рисуй, но нет, ему захотелось воевать. Отец поддержал и купил вместо нового пластикового пистолета, билет в академию. И теперь это ему помогло - ему помогло все, что у него было, потому что Нил его понял.       Он ненавидит Отца и папу за то, что они с ним сделали. Он здесь, в Монтане, из-за обоих.       Он ненавидит Джона за его историю. Он здесь, под ним, на берегу - на границе между двумя мирами. Между я хочу жить и сдохнуть. Между спаси меня, забери меня и ударь меня, возьми, а затем утопи.       Семья Сидов была семьей Син, но дети решили очистить свои корни и сменили букву их имени. Они решили очиститься, потому что отец с матерью верили, потому что отец с матерью самовольно остались в горящем доме. Ну и что, что руки и ноги были прикованы к батареям, а Бог все не отзывался, все не слышал...       Металл не плавился, а крики не стихали. И их дети стояли. Их дети уверовали.       Джейкоб, Вера и Джон.       А затем отец нашел их. Для него каждый Сид - особенный. Вот Вера, например.       Вера бы стала выдающейся пианисткой. Но отец в детстве сломал ей пальцы, и кости на трех из них срослись неправильно. Вера бы стала выдающейся певицей, но отцу не нравилось, когда она кричала. Слишком высокие ноты, слишком чистый сопрано... Слишком грязный ребенок, она хочет славы! денег! признания! В ее голове темные мысли. Давайте их осветлим. У матери где-то была белизна... Вера могла остаться собой. Но выгорела, вытравилась, вывелась. Как пятно с ткани. Джозеф обнимает ее, кладет на язык блажь, заставляет жевать, заставляет глотать, заставляет лететь.       И Джейкоб. Прекрасный зверь. Что сказать - сам по себе. Рад служить Джозефу, рад прислуживать. Рад достать нож и освежевать Ника Рая, а затем развесить того на ветках дерева. Позволить Джону вставить цветы в его кости, в его раны, в его дыры. А свои дыры прятать, пока не надоест, пока рука Джозефа не ляжет на шею, не надавит, не втянет в свой чертов смысл. В свой желтый мир.       И Джон. Отец склонил его над огнем после того пожара, держал так долго, что тесьма с крестом у шеи начала тлеть. Пахло палеными волосами и обгоревшей кожей. Ему не было больно, потому что это было не на родительской кухне, не в их сгоревшем доме, и это был не папа. Джозеф пытался очистить последнего, но у него не душа. А обгоревшие брусья церкви. Каждой, из которых в Монтане Джон сжег.       Джозеф пытается дать Джону тот самый смысл, пытается показать, как с Джейкобом, но Джон качает головой. Этот уже принадлежит его брату. А ему не нужно чужого. Он хочет свой желтый мир, хочет свое обещание. Хочет своего Джозефа, ненавидит брата, но не может его убить.       Нилу было их жаль, но единственный диалог здесь - заряженный пистолет. А оружия при нем не было.       Нил для Джона - художник, который воплотил в жизнь его чертов смысл. Убил помеху, устранил его. Подарил тому пулю - Джон смотрел на это. Но не мог двинуться, как и всегда. Когда Джозеф обнимал Джейкоба, целовал Джейкоба. Когда Нил Убивал Джейкоба.       Ты просто не смог сдвинуться. А я для тебя - особенный. Я умею двигаться.       Он не знал, сколько прошло времени, но чувствовал все тело, чувствовал землю и болящие ребра. Он не мог открыть глаза, потому что, когда легкие забиты, а душа переполнена всем подряд, память превращается еще и в шлюху.       Нил чувствует облегчение, выплевывая воду. Он чувствует облегчение, потому что дышит, хотя телу больно.       Жизнь - та самая, хорошая подруга. А еще она ахуенно целует. Так крепко, что, блять, бери все, что хочешь.       Но на самом деле это Джон. И это не поцелуй, а реанимация. Сраное возвращение из мертвых. Нил дергается, но его держат, и он больше не вырывается. Ему абсолютно похуй, потому что его поимели все, кто мог. Семья, академия, гвардия, чертова оппозиция, шериф и даже Джон.       Он его спас, но зачем? Я видел этот мир. Он мне не нравится, а тебя из него уже не вытащить.       Нил смотрит ему прямо в глаза, молчит, плывет. Соглашается, что крещен, одним лишь взглядом. А затем за его плечом видит чертов желтый смысл.       - Я пришел за тобой сюда, и я спущусь в Ад, если понадобится, - Нил готов гореть и глотать угли, да в чем угодно вариться, лишь бы достать до него. Коснуться и осыпаться пеплом, но прикончить. Того, кого так любит Джон. Ненавидит он сам.       Нил обречен.       Кто бы что ни говорил, но Джон искренен. Он использует любой шанс, хочет быть услышанным, смотрит вслед Джозефу подбитым животным так, словно просит ласки. Или же нового удара. Нилу это знакомо. Пиздец как знакомо.       - Он должен покаяться, или врата не откроются для тебя.       Нил смотрит на Джона и понимает, что им двоим одна дорога - долго вниз и к пеклу. Ты боишься огня, я знаю. Но иначе никак. Он вбивает пальцы в песок и в ил, чтобы не вцепиться в Джона, который сидит сверху на нем, чтобы держать его.       - Доверься мне, Джон, верь мне, - говорит он, - гори со мной.       Джон так близко, что Нилу хочется подавиться реанимацией, которая до сих пор ощущается в теле. На языке. Джон смотрит на него, затем на Нила. На секунду в его больших глазах мелькает сомнение. Это почти незаметно, но невозможно упустить, когда смотрел в эти глаза слишком долго. Когда они изучали тебя часами, вскрывали и рассматривали внутренности. А ты в ответ видел все его... Он не верит своему Отцу.       - Я убил Джейкоба, - хрипит Нил и закрывает глаза, - пошел нахуй, Джозеф.