Хрип отголосков

Тяню страшно. Ему так оглушительно, так парализующе страшно, что он забывает, как переставлять ноги, как двигаться, как дышать, как жить, жить, жить. Остается только хвататься за старшего брата, и смотреть на него умоляюще, и кричать в отчаянии: «Я не уйду…», – но молчать о главном, о ключевом: «…без тебя!» Взрослый Тянь будто со стороны смотрит на себя маленького, чувствует весь этот животный, сковывающий ужас, чувствует жар огня, голодного и жадного, готового сожрать все, что ему дорого. Всех, кто ему дорог. Он видит картинки, мимолетно проносящиеся в паникующем детском сознании, видит мертвых мать и отца, мертвого брата, видит, как их закапывают в ту же яму, куда Чэн закопал когда-то щенка, и слышит невысказанное, громкое, отчаянное и путанное: «Я его прощу. Я буду хорошим мальчиком. Только пусть он живет. Только пусть они все живут!» Взрослому Тяню больно. Больно до тошноты, до омерзения. Больно так, будто кто-то сжал в кулак внутренности, и выкручивает их по часовой. Часть его тоже хочет крикнуть Чэну: «Отпусти!» Часть его – малодушная, жалкая, ничтожная часть, – хочет, чтобы маленький он остался там. Навсегда остался. Чтобы для него не было никакого завтра. Потому что завтра – это иллюзия. Взрослому Тяню кажется, что он все равно застрял там задыхаться жаром огня и собственной паникой, задыхаться ужасом и судорожным: «Не уйду, не уйду, не уйду!» А потом Чэн хватает его в охапку, говорит это страшное и горькое, речитативом ревущее в голове спустя годы: «Не жди меня», – и маленький Тянь ничего не замечает, он только бьется в чужих руках, бьется отчаянно, и глупо, и так нужно… Зато замечает взрослый Тянь. Замечает, как на какую-то долю секунду, как на одно маленькое, крохотное мгновение – не заметишь, если не смотреть слишком пристально; не заметишь, если не знать, куда смотреть, – Чэн обнимает маленького Тяня теснее, прижимает к себе так, что должны захрустеть ребра, так, будто прощается, чертов мудак… А потом безжалостно выбрасывает за борт. И взрослый Тянь так сильно его за это ненавидит. Еще сильнее ненавидит за то, что понимает. Теперь на него наваливается толща воды, дерет нос и глотку, забивается в легкие; тьма наваливается, становится плотнее и гуще, а огонь все дальше и дальше, точка вдалеке, жрущая его жизнь, пока самого его пожирает вода. И воздуха все меньше, и он захлебывается; захлебывается водой и паникой, захлебывается судорожным, надуманным, порождением паникующего детского воображения – «они все мертвы, мертвы, мертвы»; захлебывается осознанием того, что они оба, и маленький и взрослый, сейчас сдохнут к чертям, потому что некому больше протянуть руку, некому схватить за шкирку и вытащить – а сам он не так уж и уверен, что хочет себя спасать… Но взрослому Тяню начинает казаться, что он сквозь всю эту толщу воды, в которую проваливается все глубже, слышит чужой голос. Слышит все нарастающее, набирающее силу, немного раздраженное, но куда больше – испуганное: «Не пугай меня!» И он чувствует то, чего лишился долгие, долгие годы назад, то, на что он давным-давно потерял право. Чувствует надежду. Чувствует, что впервые у него появился шанс быть спасенным. Они оба, маленький и взрослый, кричат в глухую темноту над собой: «Помогите!» И в ту же секунду Тянь ощущает чужую, крепкую хватку на руке. А кажется – куда глубже. Вместо простой хватки – прямой массаж остановившегося сердца. Кто-то тянет вверх их обоих, тянет к свету и глотку кислорода, тянет к призрачному спасению и надежде, хрупкой, призрачной, нужной... Тянь открывает глаза. Его руки сжимают крепкой хваткой чужие ладони, и он цепляется за них так быстро, как только может, стоит только почувствовать, что эта хватка ослабла и тонкие, узловатые пальцы начинают ускользать. Цепляется, как утопающий. Цепляется, как за свое спасение. И только спустя долгие секунды, когда сознание наконец начинает проясняться и Тянь понимает, что лежит в мягкой постели, в уюте, в тишине, в безопасности, что не тонет и не сгорает – только тогда до него доходит, что его отчаянная хватка была даже слишком сильной. Что кому-нибудь другому он сломал бы кости. Кому-нибудь другому, но не Рыжему. Не Рыжему, что-то недовольно бурчащему, привычно матерящемуся, такому живому, и правильному, и оглушительно родному. Заставляя себя немного расслабить пальцы, Тянь все равно не выпускает чужих рук и тянет их на себя. – Скажи-ка, зачем ты взял меня за руку? – спрашивает, хотя уже знает ответ. Этот ответ там, в теплых карих глазах, где страх мешается со смущением, со все еще не схлынувшим беспокойством, и Тянь тонет в этом ворохе эмоций, тонет в этом взгляде; так приятно, так правильно тонет, что это совсем не страшно. Это хорошо. Это ласково и тепло. Это – как надежда на спасение. Утонуть, чтобы начать жить. Рыжий пытается оправдываться, что-то бормочет, опять выпускает наружу знакомые, защитные шипы, но делает это как-то неубедительно, совсем слабо и будто бы неожиданно мягко – Тянь к нему даже не пытается прислушиваться. – Так волновался за меня? – опять спрашивает. Опять не нуждается в ответе. И так знает. Понимает. Видит. Тянь опускает голову. Наклоняется ниже. Ниже. Ниже. Его к земле придавливает тотальным облегчением. Чувством неожиданной свободы и нужного заземления. Все еще сжимает в руках чужие ладони. Они – его ощущение реальности. Его покой. Его уют. Глаза закрываются. Легкие дышат чужой близостью. Губы сами собой растягиваются в призрачной улыбке. – Спасибо, – шепчет на выдохе. «Не отпускай меня», – молчит на вдохе.