Хрип отголосков

Шань сильнее вжимается лицом в чужую грудную клетку. Не столько слышит, сколько ощущает глухие удары чужого сердца. тук тук тук Ровно. Выверенно. Доверительно. Каждый из ударов плавно перетекает ему в вены, и Шань чувствует, как медленно успокаивается собственное, ебашащее на пределе возможного сердце. Как оно подстраивается под чужой уверенный ритм. Чтобы вскоре опять сорваться. Когда затылок оплетают длинные и сильные пальцы. Когда в волосах призрачным касанием: чужие обветренные губы, и горячий выдох, опаляющий кожу, и пальцы на затылке скользят выше, сжимаются крепче. Крепче. Надежнее. Якорем посреди сраного шторма. Вот только сердце на полной скорости сшибает с протоптанной колеи, оно начинает загнанно метаться, пытаясь вернуться в такт, в спокойствие и тишину. А чужие пальцы уже оглаживают загривок. Вплетаются в волосы. Голос – твердый, тихий, без привычного напора. Где-то над головой, а кажется – почти в ухо. Почти в сраное сердце. Собственные руки сжимаются в кулаки, сминая тошнотворно белую, стерильно чистую футболку так, чтобы ногтями то ли в чужую кожу, то ли в свою собственную. – Ты должен мне рассказать. И это едва ли не просяще, едва ли не умоляюще. И это настолько не-Хэ-Тянь, что даже слишком Хэ Тянь с его попытками быть ближе, быть лучше; с его попытками под кожу, сука, врасти. Блядь. Шань не привык делиться личным, ебаную душу раскрывать, преподносить ее другим на блюде, распанаханную и препарированную – вот вам, берите! Плюйте, срите, сжигайте в свое удовольствие последнее, что все еще, до сих пор – не пепел. Вот и сейчас он не хочет говорить. Не видит смысла. Гребаные годы прошли – а он все пытался и пытался забыть, сбежать от воспоминаний, от себя, от Шэ, мать его, Ли. Сделать вид, что этой страницы в жизни не было. Вот только она была, блядь. Была. И сколько бы Шань ни бежал, разбивая стопы в кровь и себя самого, всего – в кровь кровь кровь, она все равно догоняет его. Каждый сраный раз. В эту секунду Тянь просит – расскажи. А Шань хочет его послать. Он привык справляться со всем один. Он научился справляться со всем один. Его опрокидывает на землю, мордой в асфальт, снова снова и снова – но он поднимается и ебашит дальше. Потому что должен. Потому что мама смотрит своими печальными выцветшими глазами, а Шаню мерещится там разочарование монолитное, такое вековое, что Шаня могло бы прикончить к хуям одной его силой. Но мама гладит его по волосам – когда он позволяет. Мама улыбается ему – когда ей позволяют силы. Мама шепчет: «Гуань Шань», – и Шань ради этого ласкового, безнадежно-обнадеживающего шепота заставляет себя подняться опять. И ебашить дальше. Всегда – один. Игнорируя шепотки за спиной, игнорируя глумливые взгляды, повторяя себе снова и снова, как мантру – никто не нужен. Я справлюсь. Я стану сильным, пап. Я стану. Вот только сильным быть нихуя не получается. Шань поднимается – но с каждым новым падением разломов внутри все больше и больше, хуй знает, когда их станет столько, что при очередной попытке подняться его просто размажет в труху. Давно уже Шань сбился со счета, сколько именно этих разломов стало. И Шэ Ли – один из самых больших среди них. А сейчас Тянь просит рассказать. И нихрена не понимает, как дохрена он просит. Шань годами оставался один, и он был в порядке. Он в порядке теперь. В порядке будет. За исключением того, что нихуя он не в порядке. А все, что дает сейчас возможность не взвыть и не сорваться в ебучую черноту, из которой не выплыть, которой только задыхаться и подыхать – это уверенные удары сердца под собственными пальцами. Это чужие пальцы и их надежная хватка на загривке. Это эхо голоса в голове, обеспокоенно-панического, почти истеричного – Цзянь. Это спокойный твердый взгляд и тихое понимание где-то в радужках – Чжань. Шань. Привык. Быть. Один. И он нихрена не может уловить тот самый момент, когда именно его личное гребаное один превратилось в – вместе. Не может понять, почему в ту секунду, когда Шэ Ли за спиной – слизкой ловкой тенью, ухватит за ноги и не отцепишь, не вырвешься, черт возьми – почему в ту ебаную секунду, бессознательную, заставившую существовать на чистой панике и адреналине, побежал не куда-нибудь еще. Почему сраные инстинкты – к стали в серых глазах, к улыбке-оскалу, к току по позвонкам – в голосе. Почему, стоило обрушиться в знакомые жилистые руки, и стало спокойно. Стало тихо. Стало безопасно и защищенно впервые за ебучие, чтоб их, годы. Почему сирены, вопящие в голове, умолкли. Почему, блядь? А Тянь в это время продолжает молчать, он не швыряется пустыми словами, ебучими обещаниями, но проблема в том, что само его существование – обещание. Проблема в том, что он здесь, слишком близко физически, пиздецки близко ментально – и явно не собирается никуда уходить. Проблема в том, что это страшно. Шань знает, к чему приводит доверие. Знает, как неебически сложно справляться с его последствиями. Всегда проще предотвратить, чем потом пытаться выстроить что-то из оставшегося пепла. Но Тянь здесь, и от него фонит надежным и уверенным – я рядом. После всего дерьма, что было между ними, это так много, и Шаню страшно делать шаг навстречу этому настолько же, насколько страшно сделать шаг назад и это проебать. А пальцы на загривке вдруг начинают двигаться, оглаживают кожу – горячо до ожогов. И правильно тоже до ожогов где-то на костях. А Тянь вдруг наклоняется еще ниже и шепчет еще тише. Забираясь под кожу еще сильнее: – Мы же договорились… За доли секунды – паника тремором по жилам, ужас кислотой по внутренностям. Но голос в ушах такой же спокойный, уверенный, как и удары чужого сердца под пальцами. – Ты больше не будешь справляться со всем в одиночку. Шань зажмуривается крепче. Шань выдыхает. Шань ловит себя на том, что верит. Верит каждому ебучему слову ебучего ублюдка, и это страшно, так пиздецки страшно. Он привык быть один. Уверенное тук-тук-тук под пальцами. Он больше не один. Шань начинает говорить.