Хрип отголосков

Это не должно быть страшно. Это не должно быть страшно. это не должно быть страшно господиблядь Тогда почему он в ебаном ужасе? Грязь забивается под ногти, пока по спине струится холод. Шаню приходится снова и снова напоминать себе, что это все ливень. Нет, его не прошибает холодным потом. Совсем нет. Грязь забивается под ногти. Грязь забивается под ногти. Грязь. Грязь. Грязь… а что, если?.. Шань обрывает себя на полуслове, полумысли. Приказывает себе не думать. Только не думать. Дрожь стекает в пальцы, пробирает до самых костей, и он сжимает зубы так крепко, что еще немного – начнут крошиться. Прогоняет дрожь одним долбаным усилием воли. Шань ведь тот еще упрямый мудак. И Тянь тоже – упрямый мудак. Этого не прикончишь так просто. Этот из ада выберется просто для того, чтоб продолжить доламывать жалкие остатки нервной системы Шаня. Мудак. Мудак. упрямый только бы этого упрямства хватило только бы Не думать. не думай, Гуань Шань не думай тупой ты ублюдок А грязь забивается под ногти. Под ногти. Под ногти. под кожу Цзянь что-то говорит, истерично машет своим телефоном – Шань не слышит. У него в ушах – сплошной белый шум, помехами искажающий весь сраный мир. У него где-то под ребрами – крушение, ураган и тайфун, и многочисленные Титаники напарываются на свои сероглазые мудацкие айсберги, и остаются только осколки, осколки… Посрать. К черту. С этим Шань разберется потом. Как-нибудь. Или будет игнорировать до конца своей ебучей жизни. Там уж как пойдет. Сейчас ему бы только одно надо бы – увидеть всего одну самодовольную рожу. Врезать по этой роже, костяшками смазав с нее все самодовольство. Потому что – какого черта. Какого черта. На секунду-другую злость перебивает все остальное, испуганное, страхом до отказа наполненное. какого черта ты постоянно из-за меня подставляешься придурок гребаный какого черта Шань же помнит. Помнит чужие ладони на своей спине, с силой толкнувшие вперед, из-под опасности. Помнит, что себя-то, себя Тянь почему-то забыл спасти, опять забыл, долбаный мудак. И за это Шань выплюнет прямо в самодовольную рожу свое – ненавижу, так, чтобы поверил. Чтобы оба поверили. чтобы самому себе, блядь, поверить А, впрочем, к хуям веру. К хуям все. Злость уходит так же быстро, как нахлынула. На нее не остается сил. Силы есть только на грязь под ногтями, которой все больше и больше. Пусть только эта рожа будет где-то в пределах существования Шаня, со всем своим самодовольством, со всеми своими глумливыми оскалами – и со всем остальным можно будет справиться. Через многочисленные грабли и поломанные ребра, не привыкать уже. Но – справиться. Только бы был. Когда это стало самым важным – чтобы был? Грязь забивается под кожу. Под кожу. По венам страхом – как грязью, мешающей алую кровь в стальной серый, но Шань игнорирует. Все – потом. У него есть цель, и очень просто игнорировать все остальное, пока есть цель. Ему бы до Тяня добраться, а дальше… А дальше – потом. Все потом. но что, если… если… Блядь. Мокрая, липкая грязь вязнет на пальцах и где-то на изнанке, проходят считанные минуты – а кажется, вечности, долбаные вечности мерно стучат ему по темечку, как каплями в пыточной камере, час за часом, век за веком. – Тут, – вдруг слышится хриплое, знакомое. А потом Шань видит. Наконец видит. И облегчение вырывается из него вместе с всхлипом. Когда-то давно, в другой жизни Шаню было бы стыдно за этот всхлип – но та жизнь осталась далеко в прошлом, и неважно, что это прошлое было настоящим всего-то минут пятнадцать назад. Сейчас все как-то иначе. Мир какой-то другой, и небо над их головами другое, и он сам, Шань – другой. Живой. Впервые за очень, очень долгое время он ощущает себя живым. Потому что этот придурок, там, перед ним – живой. И самодовольство все еще где-то здесь, в острых углах лица, он так старательно пытается заново его на себя надеть – но усталость побеждает, и боль побеждает, и он лежит, такой беспомощный, опирающийся спиной о ствол дерева, и… Господи. И Шань несется к нему. И ему кажется, он никогда в жизни не бежал так быстро. И ему кажется, что стопы должны стираться в пыль. И ему кажется… Господи, да к черту все, что ему кажется. – Я, блядь, думал, что ты умер… – выдыхает Шань то, что по нутру – страхом и грязью, о чем на деле как раз пытался не думать, но не думать не мог, господи, не мог. И Тянь, кажется, что-то отвечает – но Шань не слышит его. Шань уже падает на колени – рушится на колени, и вместо того, чтобы врезать, как планировал, притягивает к себе. Прижимает к себе так крепко, что Тянь шумно, с силой глотает воздух – наверное, больно, – но не отталкивает. Хотя Шань все равно бы не отпустил. Не смог бы. Вжавшись носом Тяню в шею, глубоко-глубоко вдыхая знакомый запах, – и когда этот запах стал знакомым? – Шань думает: Блядь. А потом снова: Блядь. И мозг принимается частить отчаянным: блядьблядьблядь И все остальные мысли путаются и теряются за этим блядь. И ничего больше не остается. Только Тянь под его пальцами, только его тепло, только сам факт его существования. И, вот оно, физическое доказательство – никакого «а что, если…» не случилось, и этого оказывается достаточно, чтобы вышибать из Шаня остатки сил. Чтобы облегчением из него вышибло остатки адреналина, на котором еще держался, остатки упрямства, которое позволяло игнорировать страх, и ужас, и осознание того, чем все могло закончиться. но не закончилось Дрожь возвращается и нарастает, нарастает, нарастает, и больше ее уже невозможно прогнать, невозможно проигнорировать, она сотрясает все гребаное нутро. Шань чувствует, как оседает весь, чувствует, как глаза начинает щипать – но за Тяня продолжает цепляться из тех последних крох сил, что еще остались. Кто-то до предела глупый, по-детски испуганный внутри него заходится криком и продолжает бояться, что стоит Тяня отпустить на секунду – и тот испарится. Исчезнет. И Шань опять окажется там, под дождем и в отчаянии, где под пальцами у него будет только грязь грязь грязь… Но вот его уже обхватывают поперек спины знакомые руки. Вот уже знакомый голос шепчет ему мягко и успокаивающе, и это так непривычно, этот же голос обычно – сталью и холодом: – Я в порядке. И Шаню хочется огрызнуться. Хочется рыкнуть – нихрена ты не в порядке, придурок. Но сил хватает только на очередной тихий всхлип, заглушаемый плечом Тяня и дождем. Шань думает – я дам себе еще пять секунд. Пять секунд – а потом он заставит себя отцепиться от футболки Тяня, заставит себя встать, заставит себя быть сильным; он позаботится об этом жертвенном придурке, который нихрена не стальной, сколько бы ни пытался таким притворяться. Шань убедится: никакое «а что, если…» не случится в обозримом будущем. И в необозримом. И вообще – в будущем. Шань никуда его не отпустит, и, может быть, все-таки врежет, чтобы придурок научился наконец чуть больше о себе думать, мать его. И, может быть – может быть, – после всего этого Шань просто остановится. Просто позволит себе посмотреть на него. И выдохнет, убедившись – живой.