Хрип отголосков

Рыжий замирает. Еще секунду назад он брыкался и отбивался, рычал яростно – а сейчас он просто замирает. Застывает весь напряженный, будто каменный. Будто его из мрамора высекли – абсолютное совершенство, неведомо как Тяню в руки попавшее. И изучить бы сейчас каждый его изгиб. Каждую крохотную деталь. Отыскать все изъяны, совершенство рушащие – совершенство лишь доказывающие. Пальцы вжимаются в заднюю часть шеи; ощущают, как мышцы ее натянуты струнами. Ладонь с силой скользит по крепкой спине; задевает пальцами остроту лопаток. Приходится сглатывать жажду, копящуюся где-то под кадыком. Потому что Тяню хочется больше. Хочется опуститься губами на эти лопатки, очертить языком звездные точки родинок, рассыпанных по молочно-белой коже, как по небу. Хочется впиться зубами в горло, чтобы почувствовать пульсацию жизни всем своим нутром; чтобы присвоить, клеймить. Чтобы всем сказать, показать, доказать: мое. Только мое. Тяню так хочется… Только вот Рыжий замирает. И единственное, что его выдает, – это дрожь, шибающая Тяню по пальцам током. И единственное, что разбивает вдруг рухнувшую на них тишину – это его выдохи. Хриплые. Сорванные. Осознание падает на Тяня расколотым небом. Пелена перед глазами рассыпается пеплом, и он судорожно втягивает носом воздух. Какого хера. Какого. Хера. какого, блядь, хера, Хэ Тянь Что-то животное, яростное внутри него пламенеет ярче, пытается вернуть себе контроль. Но Тянь щерится. Скалится. Натягивает поводок сильнее, чтобы шипами – прямиком в глотку. Чтобы загнать вот это, ублюдское и звериное под своими ребрами дальше, глубже, туда, где не достать его, откуда не вырвется. Вот только поздно. Поздно уже, мать твою. И это ублюдское – его не загонишь, от него не спрячешься. Потому что ублюдок – сам Тянь. Потому что Рыжий, который вот здесь, который под его руками – он в ужасе. Он в ебаном ужасе, и причина этого ужаса – Хэ Тянь. Рыжий, который борется всегда. Который всегда в режиме – подняться с колен, сплюнуть кровавую жижу из своей глотки, пиздовать дальше. Хромая. Морщась. Преодолевая. Ненавидя весь ебучий мир. И все-таки – дальше. Идти. Идти. И идти. Но сейчас, в эту самую ебучую секунду, Рыжий замирает. И до одури страшно становится уже Тяню. Он осторожно разжимает хватку на шее Рыжего, медленно убирает руки, отстраняясь от него настолько, насколько позволяет ванна. – Рыжий… – выдыхает тихо-тихо, едва слышно, и шепот царапает горло наждаком; и Тянь не знает, что еще сказать, как оправдаться, потому что этому нет никаких ебучих оправданий; и легкие сжимаются в черные дыры, и вдохнуть бы, вдохнуть, блядь… Но Рыжий его и не слушает. Рыжий тут же, почувствовав свободу, вскакивает на ноги и прежде, чем Тянь успевает понять, что происходит – отпрыгивает к дальней стене. А Тянь смотрит на него, стискивающего кулаки зло, поджимающего губы в тонкую режущую линию, полыхающего чистой яростью так ярко, так отчаянно. И наконец жадно глотает воздух. Наконец может дышать. Потому что Рыжий не сдался. Рыжий всего лишь выжидал. Как загнанный в угол дикий зверь, наблюдающий за охотником и его ружьем; готовый в любой момент, при любой возможности наброситься или сбежать. Клыками выдрать себе свободу – даже если свобода эта окажется в прижатом к виску ружью и нажатом курке. Все лучше, чем клетка. Рыжий всегда борется – и он борется сейчас. – Рыжий… – пытается Тянь еще раз, бессознательно подаваясь вперед, чтобы быть ближе, создать себе иллюзию близости; создать себе иллюзию того, что что-то еще можно исправить, исцелить, что капли воды, срывающиеся с волос Рыжего, приземляются на пол, а не на внутренности Тяня готовыми к взрыву снарядами. На звук его голоса Рыжий дергается. Морщится. Мажет по Тяню взглядом, в котором гаснущий страх уступает место отвращению, смешанному с ненавистью; с таким осязаемым ощущением предательства, что Тянь чувствует, как оно бьет его по солнышку мощным хуком. Гораздо сильнее бьет то, что там, за первичным, за отвращением-ненавистью, совсем нет удивления. Будто Рыжий знал, что так будет. Будто чего-то такого ждал. Потому что не первый же раз, когда Тянь проебывается. Не первый раз, когда переходит грань, когда шутка перестает быть шуткой и превращается в… Дерьмо. Потом Рыжий отворачивается. Делает шаг. Еще шаг. Туда, подальше от Тяня. Бах. И Тянь чувствует, как снаряды взрываются, превращая его внутренности в кровавую кашу. Несколько секунд он просто невидяще пялится Рыжему вслед, пока, наконец, не отмирает. Вскакивает на ноги. Ломится вслед за ним, неуклюже вываливаясь из ванны и поскальзываясь на мокром кафеле; едва не расшибая себе голову. Какое-то мгновение жалея, что не расшиб. тогда Рыжий бы точно вернулся Тянь стискивает зубы крепче, встряхивает головой, вышибая из нее дерьмо всякое, и догоняет Рыжего уже у входной двери, ощущая, как паника вскипает в грудной клетке, сотрясая нутро и пуская лаву по венам. Не думая, по наитию, Тянь хватает Рыжего за руку, тянет на себя – а в следующую секунду уже чувствует, как ему прилетает кулаком по челюсти. Они замирают. Тянь моргает несколько раз и прогоняет черные точки, въедающиеся в реальность. С трудом фокусирует взгляд на Рыжем, тяжело дышащем, прижимающимся всем телом к противоположной стене. Сжимающем пальцы на дверной ручке, с готовностью в любую секунду выскочить вон. Под кожей в области челюсти расцветает боль. Под кожей в области сердца боль разъедает кости кислотой. В этот раз Тянь не бросается на Рыжего в ответ. Знает, что заслужил. На самом деле, получить по роже – это минимум из того, что он, блядь, заслужил. Так что Тянь только отступает на шаг, другой, давая Рыжему пространство. Давая Рыжему вдохнуть. Давая Рыжему свободу, которой тот так жаждет – которую Тянь постоянно жаждет у него отобрать. Даже когда обещает самому себе, что не станет в жизни Рыжего очередным мудаком, пытающимся его сломать. Что никогда больше. Никогда, сука, больше. Но это повторяется. Снова и снова. Тянь проебывается. Снова и снова. И, может быть, в этом суть? Может быть, Тянь просто не умеет по-другому, сколько бы ни пытался научиться. Может быть, у Тяня просто нутро уже насквозь прогнило, и нечего там уже спасать, и нечего там Рыжему отдавать. Может быть, Тянь просто не заслуживает… Блядь. Не сейчас. не думай, Хэ Тянь Сейчас важно другое. – Ты не можешь выйти так на улицу, – произносит Тянь тихим сбитым голосом, таким незнакомым, с этим отчаянием, вплетающимся в него и выдающим слабость. Но сейчас плевать. Плевать. Потому что с Рыжего все еще капает вода, собираясь лужицей у его ног, и сейчас важно лишь это; вот только пальцы Рыжего в ответ лишь сильнее сжимаются на дверной ручке, и Тянь тут же спешно добавляет: – Я принесу сухую одежду. А потом можешь уйти, если… Что – если? Что – если, Тянь? – спрашивает он себя зло, до страшного убито, потому что никакого если. Конечно, Рыжий захочет уйти. Конечно, Рыжий уйдет, и никакого ебучего разрешения Тяня ему на это не нужно. У Тяня нет права что-то разрешать ему или запрещать. Никогда не было. И даже если у Тяня был какой-то шанс, даже если не мираж все то, что было отвоевано за последние недели, все те шаги, которые они друг к другу сделали, все то доверительное, светлое, личное, что Рыжий подарил Тяню… Тянь все это проебал. Потому что, если он когда-то в чем-то и был хорош – то это в проебах. Мысль горчит, въедается в ребра густой смолью, не дающей дышать – но Тянь это игнорирует. Игнорирует. Не сейчас. Нахуй. Вместо этого он просит. Умоляет. Тянь не знает, как просить. Тянь давно разучился умолять. Но он пытается. Не то чтобы его ебучие попытки хоть чего-то стоили. – Пожалуйста, – когда Рыжий никак не реагирует, Тянь с силой сглатывает, проталкивает булыжники в своей глотке глубже, отправляя их в свободное падение; себя отправляя в свободное падение. – Пожалуйста, Гуань Шань. Звучит, как предсмертный хрип. Как молитва. И должно бы быть стыдно – но Тяню не стыдно. Тянь просто надеется, что это сработает. Рыжий не отвечает. Рыжий даже не смотрит на него, он продолжает странно, несвойственно ему пусто пялиться в точку над головой Тяня; Рыжий ни разу не посмотрел на него с того, последнего брошенного в ванной взгляда, полного ненависти. Рыжий не смотрит на него. И это страшно. Так пиздецки страшно. Но потом пальцы Рыжего наконец разжимаются, соскальзывают с дверной ручки. И хотя он не сдвигается ни на дюйм – Тянь принимает это за ответ. Секундное колебание – Рыжего не хочется выпускать из поля зрения ни на секунду; страшно, что он уйдет, стоит Тяню отвернуться; страшно, что испарится, растает; что больше не вернется… Но, в конце концов, Тянь все-таки заставляет себя. И если что-то внутри со страшным хрустом обрывается, стоит отвести от Рыжего взгляд – то это проблема исключительно самого Тяня. В комнате он хватает первые попадающиеся вещи. Штаны. Футболку. В голове мелькает мысль о том, что Рыжий весь мокрый, а на улице уже ночь – и рука сама тянется к худи. Когда Тянь возвращается, он находит Рыжего застывшим на том месте, на котором его оставил. Все так же не сдвинувшимся ни на дюйм. Секунду-другую Тянь раздумывает над тем, чтобы отдать вещи в руки Рыжему, но вместо этого аккуратно кладет их на пол рядом и отступает, отступает. Отбрасывает ружье от себя подальше и подставляет зверю незащищенную глотку. Рвущееся наружу, хриплое и сбитое, такое незнакомо-непривычное прости, Тянь проглатывает. Он не умеет просить прощения – но Рыжему это и не нужно; это ничего не изменит. Не исправит. Все, что остается Тяню – вновь развернуться. И заставить себя уйти. Когда после оглушительного хлопка Тянь возвращается в коридор, все, что от Рыжего остается, – вода у входной двери и валяющаяся в углу мокрая футболка, которую он забыл. Все, что остается от Тяня – полудохлый манекен, бесполезной преданной псиной застывший у двери и зарывающийся в футболку носом. Пытающийся дышать после того. …как его кислород навсегда ушел через эти двери.