Хрип отголосков

Хэ Тянь – как жадный, истосковавшийся по ласке щенок. Сравнение странное, откровенно идиотское, если уж честно; очевидно же, что на самом деле Хэ Тянь – всего лишь наглухо отбитый мудак. И тем не менее. Когда Шань просыпается, прижавшись к чему-то теплому и твердому, он продолжает так лежать секунду-другую, пока мутная после сна башка возвращается в реальность. Когда приходит понимание, что теплое-и-твердое – это чужое тело, он продолжает лежать еще одну секунду. Шань говорит себе – последняя секунда ему нужна, чтобы осознать, чье именно это тело. Шань знает, какой это лютый пиздеж. Открыв наконец глаза, он резко садится на кровати и едва успевает сглотнуть раздраженное, ни капли не смущенное шипение; пытается вспомнить, как в это вообще вляпался, игнорируя захлебывающуюся истерикой сердечную мышцу. Мозг подбрасывает обрывки воспоминаний: там что-то о том, как Хэ Тянь несет свою очередную ересь, как прижимается к Шаню сзади, как холодный нос утыкается в место за ухом с щенячьей жадностью, с человеческой отчаянностью – но Шань от касания не пытается увернуться. Не пытается оттолкнуть. Шань твердит мысленно – дело ведь было в том, что он уже почти спал и туго соображал. Шань не знает, с каких пор так много себе пиздит. Он бросает взгляд на распластавшегося по кровати Хэ Тяня. Чернющие синяки под глазами, болезненно посеревшая кожа, растрепанные волосы; вид откровенно уставший – да в край заебанный, чо уж там. Тот факт, что даже резкое движение Шаня его не разбудило, уже о многом говорит. Хотя с придурка станется прикидываться, актер из него заебатый. Шань критично присматривается, пытается убедиться – и впрямь спит? – а внутри вдруг что-то сжимается и в глотке воронкой стягивается. Не вдохнуть. Большую часть времени очень легко забывается, что Хэ Тянь такой же мелкий пиздюк, как и он сам – но сейчас, когда Хэ Тянь спит, когда черты лица смягчаются, когда острые углы плавятся, а на место привычной стали приходит та самая, на волю отпущенная усталость-заебанность. Сейчас помнить просто. Потому что Хэ Тянь становится мягче на несколько уровней. Потому что Хэ Тянь становится разбитее на тысячу сломанных масок. Хотя, по факту, все последние сутки было просто помнить, что Хэ Тянь – всего лишь мелкий пиздюк. Потому что расхуярить чью-то машину, а потом еще и выебываться перед старшим братом – оно ж такое, очень мелко-пиздюковое. И нихрена не остается от того образа невъебенного взрослого, который Хэ Тянь себе выстраивает. Нихрена от той иллюзии полного контроля и каждого просчитанного шага, которую вокруг себя создает. Но это сейчас Шань понимает, что – иллюзия. Сейчас, когда смотрит на спящего, непривычно уязвимого Хэ Тяня. И пока рациональная часть мозга твердит, что не так уж и не прав был его старший брат, врезав за эту совершенно дурную пародию на подростковый бунт – внутри в это время продолжает сжиматься непонятно, страшно и горько. За последние сутки Хэ Тянь навбрасывал тупых и импульсных, типично подростковых поступков на несколько жизней вперед – а Шань почему-то здесь, с ним. Почему-то думает – а разрешал ли себе Хэ Тянь совершать хоть что-то вот такое, тупое, типично подростковое, до последних суток? Почему-то не может заставить себя по-настоящему его винить. Может быть, дело в том, что в эти сутки впервые за время их знакомства стальной взгляд Хэ Тяня казался Шаню настолько живым. Отчаянным, больным, разбитым. И все-таки – живым. Может быть, дело в том, что казалось: отвернись от Хэ Тяня сейчас, оставь Хэ Тяня сейчас одного – и он обрушится. И назад его уже не вытащить. А может быть, дело в том, что оставлять Хэ Тяня одного Шаню и не хотелось. Резко отвернувшись от Хэ Тяня, Шань мысленно чертыхается – и что только за херь в голову лезет? – и принимается теперь уже осторожно выбираться из постели. Совсем не потому, что не знает, когда Хэ Тянь вообще спал в последний раз – а ему это явно не помешает. А потому что еще слишком рано для его дерьма, и Шань не хочет иметь с этим дело. Если, конечно, этот заебатый актер не продолжает охеренно играть и прикидываться. Но из кровати выбраться получается, Шаня так и не утаскивают обратно, и он разрешает себе тихо-тихо выдохнуть с облегчением, направляясь в ванную. А когда из ванной выходит – проснувшийся Хэ Тянь встречает очередным всплеском своего идиотизма. С совершенно тупым выражением на своем тупом и сонном – все равно, мать его, совершенном – лице, ворчит что-то о затекшей руке. И Шань против воли вспоминает, что проснулся с этой рукой под своей шеей. Надо было придушить придурка во сне, пока была такая возможность – думает он, старательно не замечая, как горят собственные уши. В это время за окном – дождь льет похуистичной стеной. В это время за окном – серые громады туч на затылок прессом давят. В это время за окном – то самое завтра, о котором Шань очень старательно не думал вчера. Но оно все равно наступило. Может, Хэ Тянь и пытается создать иллюзию своей всесильности – но он все еще остается мелким пиздюком, и даже ради него мироздание явно не планирует менять свой ход. Так что «завтра» теперь – сегодня. И сегодня им придется разгребать последствия того, что они натворили вчера. Ну, вернее, Хэ Тянь творил, но Шань же – первоисточник, и чувство вины никто не отменял. Оно опять поднимает свою уродливую голову и начинает скалиться: а вот если бы он только не полез к той машине, а вот если бы он только не развел срач, а вот если бы. А теперь Шань еще и вынужденный соучастник, так что… Короче, блядь, он не трусло ебаное и не пиздобол, он не собирается бежать от ответственности, спихивая все на Хэ Тяня и заставляя разгребать эти завалы дерьма в одиночку. Так что им теперь нужно что-то решать, нужно куда-то идти. Им нужно хоть какое-то подобие гребаного плана, потому что разгромить тачку чужую, получить по еблету от брата и свалить, прихватив с собой Шаня – план надежный, как те самые всратые часы. А еще… Может, какая-то рациональная часть Шаня и твердит, что брат Хэ Тяня был не так уж и неправ, врезав ему. Но другая часть – та самая, которая отвечает за вот это, сжимающееся в грудной клетке, – орет, что Шань больше никогда в жизни не хочет видеть, как Хэ Тяня бьют. У Шаня достаточно мозгов и достаточно развит инстинкт самосохранения, чтобы понимать – от таких, как брат Хэ Тяня, бежать надо в противоположном направлении. Зигзагами. Прячась в окопах. От таких, как Хэ Тянь, бежать надо тоже – очевидно же, блядь. Но Шань все еще – здесь и сейчас. И он представляет себе, как та же рука ударила бы Хэ Тяня еще раз – и челюсть стискивается. И в грудной клетке сжимается сильнее. И Шань понимает, что лучше сам подставится, чем… Блядь. План им нужен, да. Нормальный, сука, план – а не то дерьмо, в которое Хэ Тянь их втянул. Но хули, блядь, Шань тут генератором заебенных планов не нанимался. Откуда ему знать, что им теперь делать, без бабла и в какой-то жопе мира? Кажется, Хэ Тянь мыслит в схожем направлении, когда об отсутствии бабла заговаривает – но по факту оказывается, что он только опять начинает нести какую-то ересь. Про охеренный опыт Шаня с зарабатыванием денег спрашивает – и Шань почему-то послушно воспоминает, отвечает, где именно пахал за гроши. Начинает перечислять. Клеил пленки, раздавал листовки… Даже представить себе Хэ Тяня, богатенького избалованного мажорчика, за чем-то таким – нереально. Не настолько заебатое у Шаня воображение. А Хэ Тянь вдруг ржет – тихо, но непривычно искренне, только тоскливо как-то. Шань же – ворчит только и даже почти не взрывается, даже почти не злится. Даже почти ничего против этого смеха не имеет, слишком уж редко такой смех от Хэ Тяня с его мрачными оскалами услышать можно – но хер там Шань вслух это признает. А потом Хэ Тянь вдруг оказывается слишком близко. Стоит уже начать привыкать, быть готовым к таким подъебам от жизни – таким вывертам от мудачизма Хэ Тяня. Вот только Шань никогда не готов. А у Хэ Тяня все еще – синяки под глазами. У него все еще – болезненно серая кожа. И хотя уязвимость и надломленная мягкость ушли вместе со сном – что-то осталось. Что-то, что не сталь; не знакомая, явно вышколенная с годами острота и жесткость. Что-то вот то, которое живое во взгляде Хэ Тяня – которое отчаянное. И больное. И разбитое. Он улыбается этой своей ебланской широкой улыбкой – той редкой, в которой искренности пополам с театральностью и горечью. Он щурит глаза хитро, по-ублюдски – и отчаяние-боль в этих глазах множатся стократно. Он опять к Шаню жмется – мудак со стажем, мразина такая. Под руку ему подлезает, псина сутулая… …жадный, истосковавшийся по ласке щенок. Шань громко бухтит, возмущается, брыкается. У него сейчас нет оправдания в виде «почти сплю», в виде «нихера не соображаю». Соображает же, бля. И сердце – в истерике, и дыхание – стопорится. И в грудной клетке – сжимается страшно-страшно-страшно. А Хэ Тянь перехватывает его руками поперек спины, и опрокидывает его на спину, и зарывается ему лицом куда-то в живот, и замирает так. И Шань почему-то замирает тоже. Хэ Тянь ничего не говорит – но Шаню все равно слышится что-то умоляющее. Что-то вроде: Пожалуйста. Или, может: Не уходи. Опять ебанина какая-то в голове – но… Мудак ли Хэ Тянь? Безусловно. Псина ли он сутулая? Куда ж без этого. Но он не взрослый. Не стальной. Не продуманный до каждого своего вдоха. Он просто мелкий пиздюк, изнутри вдоль да поперек израненный – но большую часть времени отлично это скрывающий. Но Шань видел слишком много, чтобы и дальше в маску, в образ верить. Блядь. Зачем он видел так много? И почему об этом не жалеет? Хэ Тянь жмется к нему отчаянно, будто боится, что прогонят. Будто боится, что этот раз – последний. Будто после долгих лет холода заново узнает, что такое тепло. Хэ Тянь жмется к нему – а Шань, будучи в полном сознании, не отталкивает. «Завтра» стало «сегодня», но у них еще есть эти секунды. Осторожно касаясь пальцами мягких волос Хэ Тяня, Шань мысленно признает. Может быть, он находится здесь и сейчас, рядом с Хэ Тянем просто потому, что это то, чего он на самом деле хочет. Может быть.