Хрип отголосков

Это не тебе здесь нужно меняться к лучшему, – первая мысль, которая мелькает в голове Тяня, пока он ошалело падает в глаза напротив. Потому что… Блядь. Да блядь же. А у Рыжего радужки – разбитые, больные. Виноватые даже. И это так нечестно, пиздецки нечестно. Слова учителя Тянь едва помнит – они задели его разве что по касательной, вызвав быструю вспышку стылой злости; они стоят где-то приблизительно одно большое нихрена. Что их учитель вообще понимает? Одно серое безымянное лицо в общей серой безымянной массе. Он же действительно искренне верит в то, что Тянь – тот примерный идеальный ученик, которого примерно идеально отыгрывает. Каким идиотом нужно быть, чтобы и впрямь верить? Впрочем, почти все вокруг – верят, и по пальцам одной руки можно пересчитать тех, кто видит правду. Так что, по сути, их учитель не лучше, не хуже – он просто такой же, как и весь остальной мир. Весь остальной слепой, прогнивший, бессмысленный мир. И Тянь тоже – прогнивший и бессмысленный. И Тянь тоже – слеп, ведь верил же, верил какое-то время в то, что Рыжий и есть тот тупой и озлобленный, на всех швыряющийся кусок дерьма, за маской которого прячется. И, может быть, Тянь еще подросток. И, может быть, Тяню еще только предстоит что-то о мире вокруг понять, только предстоит этот мир увидеть и узнать. Но, в то же время – его уже этим миром к херам переломало. Он уже видел слишком много – больше, чем их учитель, для которого мир заключен в четыре стены их школы; который верит, что ответы на все вопросы можно найти в книжках. Что, если ты подросток – то нихрена ты не знаешь, а поучать можно только по факту того, что дольше этого подростка таскаешь свою тушу по земле. Может быть, Тянь просто гребаный ребенок в глазах учителя, в глазах собственного мудаковатого старшего брата, в глазах всего мира – но для него самого значение имеет только то, что видят те глаза, которые смотрят на него сейчас. Те глаза, в которых солнце застряло – плавленое и теплое, к которому потянуться хочется, хочется в его золоте чуть-чуть утонуть. Потому что эти глаза – самое искреннее, что Тянь когда-либо видел. Самое настоящее. Самое в его гребаной – одинокой, серой, пустынной – жизни реальное. Может быть, Тянь еще слишком мало времени месит ногами землю – но он уже видел, чего стоит внешнее, выхолощенное, отыгранное. Чего стоят маски, которые люди на себя надевают, чтобы быть теми, кем их видеть хотят. Тяня хотят видеть примерным идеальным учеником – и он им становится. И он оттачивает свои улыбки, наполняя их фальшивым, сражающим людей светом; оттачивает свою речь, зная, что и когда сказать, чтобы усыпить бдительность, чтобы завоевать, чтобы подчинить; оттачивает свои интонации – вежливые, но с нотками стали, чтобы люди на подсознательном уровне улавливали, в чьих руках здесь на самом деле контроль. Маска Тяня отшлифована до блеска, абсолютно совершенна; ему не стоит никаких усилий обмануть кого-то, вроде их учителя: очередного участника серой толпы. И все вокруг – такие же. Смеются, улыбаются, отвешивают друг другу комплименты, лебезят, угождают – и сочатся гноем, гноем, гноем из прорезей своих масок, слепленных куда хуже, чем маска Тяня. Может быть, думать так – максимализм, тот самый, который подростковый. Но не то чтобы Тяню не похеру. Не то чтобы Тяню не, блядь, похеру, потому что по факту все сводится лишь к этому: мир хочет видеть Тяня примерным идеальным учеником – мир таким его видит. Мир хотел видеть Рыжего отбитым тупым ублюдком, умеющим только распускать кулаки. И. Что ж. Кто может винить Рыжего за то, что именно это он миру дал? Точно не Тянь. Не Тянь, который знает, каким мир может быть. Как он может давить и душить – иногда сужаясь до серых стальных глаз брата; до пустых бездушных глаз отца. Мир зачастую не волнует, кто ты есть на самом деле – его волнует лишь то, кем он видеть тебя хочет. Кем ему видеть тебя удобно. Тяня миру нравится видеть примерным идеальным учеником. Рыжего миру нравится видеть отбитым тупым ублюдком. И кого, блядь, волнует, что на самом деле все совершенно не так? Что там, под своими масками – они полные противоположности тому, что отыгрывают для прогнившей реальности? Кого, блядь, волнует, что на самом деле Рыжий, за всем своим отыгрышем, которым от этой реальности закрылся, от нее защитился – на самом деле лучший человек, которого Тянь в жизни встречал? Лучший – и самого Тяня делает лучше? Делает лучше, когда ворчит – но сидит рядом во время кошмаров Тяня и держит его руки, не давая в темноту рухнуть? Делает лучше, когда матерится – но все равно сбегает вместе с Тянем вникуда, пока у того подростковый ебаный бунт в пустоте внутренностей рассыпается, заставляя хватать Рыжего за руку и нестись, нестись, нестись куда-то к несуществующей идеальной реальности? Делает лучше, когда ругается – но заботится; когда на словах отталкивает – на деле светом своим греет; когда хмурится, и губы поджимает, и глаза закатывает – но все равно остается, и все равно держит; когда беспокойством теплые глаза Рыжего заливает, стоит ему только на секунду решить, что Тянь не в порядке? Делает лучше, когда одним своим существованием побуждает пытаться выкорчевать из себя вот это – мудаческое, ублюдочное; то в Тяне, что пыталось Рыжего сломать, подчинить, когда они только встретились; то в Тяне, что продолжает высовываться наружу даже сейчас, когда он, блядь, пытается? Но Тянь, все же – пытаться продолжает. Потому что Рыжий делает его лучше даже сейчас. Когда смотрит – разбито, убито, виновато. Когда говорит… Возможно, у меня получится измениться к лучшему. …как будто это вообще реально – чтобы он лучше стал. Как будто это вообще реально – чтобы он стал еще светлее, еще ярче там, за всем тем защитным, что мир в нем взрастил. Что взрастил в нем Шэ Ли – повезло ублюдку, что пока живой, но это едва ли надолго. Что взрастили другие люди, которые хотели в Рыжем видеть того, кого видят теперь. Что взрастил мир, который бил, и бил, и бил – кости из суставов вышибал, пока не заставил наконец обзавестись шипами и высоковольтными заборами. И Тянь же до сих пор задается вопросом, как Рыжему это удалось, сколько там, внутри, должно быть гребаной непрошибаемой силы, если у него получилось за всеми своими шипами-заборами-стенами – сохранить это? Человека? Человечность? Тяню вот не удалось. Тянь – примерный идеальный ученик, который за своей идеальностью скрывает то, что внутри у него сплошь пустота, уродливая и мрачная. Тоже миром взращенная. Хотя, может быть, не миром – может быть, Тянь просто такой, ублюдочный до самого своего дна и от самого своего рождения; просто неизменная, абсолютная данность, которой он пытается найти оправдание. Может быть. Но Рыжий – здесь. И Рыжий – лучше, чем Тянь мог бы мечтать стать, лучше, чем все те люди, которые осуждают и тычут пальцем, лучше, чем их учитель, который считает, будто хоть что-то в этой ебаной жизни понимает и имеет право поучать других. И рядом с Рыжим лучше самому хочется быть – для него. Ради него. Чтобы однажды увидеть гордость в его глазах. Но на деле Тянь сжимает в пальцах тест Рыжего – восемьдесят один гребаный балл – и гордость испытывает сам. Потому что Рыжий не перестает его удивлять. Потому что Тянь знает, сколько сил в эти баллы вложено; сколько реальных стараний, а не так, как у него самого, получающего высокие баллы по инерции, без интереса, без желания. Потому что Рыжий, кажется, вообще все может, если только захочет – и тест сдать, и в заботе утопить, и гребаному Шэ Ли глотку перегрызть. А теперь Рыжий говорит ему, что может стать лучше – и Тянь ломается. Потому что Рыжий не понимает, какой он. Потому что мир снова и снова твердит ему, будто он ничего не стоит. Потому что сам Тянь тоже поначалу в это верил. Но теперь – нет. Теперь он видит. Теперь он понимает. Престижный вуз. Перспективы. Возможности. Весь мир – у ног Тяня. Вот только так вышло, что этот мир нихрена одно-единственного Рыжего не стоит. Вот только так вышло, что это не Рыжий должен становиться лучше для мира – это мир должен становиться лучше для Рыжего. И – к черту же, а. К черту. Перспективы-возможности – может быть, только ради того, чтобы этот самый мир к ногам Рыжего положить. Потому что именно Рыжий этого заслуживает, а не он, Тянь. Потому что Рыжий должен решить, что с этим прогнившим миром делать – раз уж сам мир подумал, будто может выбирать, какую роль Рыжему играть. И Рыжий вообще не должен был слова их учителя слушать – не должен был к ним прислушиваться. Не должен был придавать им значение. Но все же – он услышал. Прислушался. Значение придал. Уловил что-то о том, что Тяню, такому прилежному-идеальному, не стоит связываться с подобными людьми – и тут на себя проецировал. Хотя по факту, блядь, это как раз Рыжему не стоило бы с Тянем связываться – стоило бы от Тяня бежать, бежать и бежать. На другой конец вселенной бежать – по возможности. Но на деле Рыжий не бежит – Рыжий теперь перед Тянем сидит. Смотрит Тяню в глаза. Говорит так, будто это его «стать лучше» – для Тяня. Ради Тяня. И Тянь не уверен, что хоть что-то в этом мире могло бы надежнее его разрушить. И надежнее исцелить. Потому что в этом – весь Рыжий. Даже сейчас думающий о ком-то – о нем, о Тяне думающий – больше, чем о себе самом. И Тянь же не заслуживает, нихрена из этого не заслуживает – он пустой и гнилой там, за маской примерного идеального ученика. Но. Рыжий. Здесь. И Тянь смотрит в его отчаянные и виноватые, самые охеренные в мире глаза, а в грудной клетке у него – один локальный апокалипсис, сметающий все на своем пути нежностью. И булыжник в глотке мешает Тяню сказать – но он думает. Он обещает. Он клянется. Я стану лучше. Для тебя.