Хрип отголосков

– Хэ Тянь… – Да, Малыш Мо? Когда Шань поворачивает голову, уже собираясь продолжить говорить… все слова тут же проваливаются обратно в глотку, стоит только со взглядом Тяня столкнуться. Потому глаза его, обычно стальные и предгрозовые – сейчас светлые и ясные, серебром искрящие. Потому что Шань не уверен, видел ли когда-нибудь эти глаза настолько живыми. Потому что зачастую острая линия губ Тяня теперь растянута в улыбке – не оскале даже, именно улыбке; настоящей, какой-то по-детски искренней. Потому что от Тяня – впервые за все время их знакомства – в эти секунды разит не тьмой и ядом. От него разит счастьем, пусть и ощутимо тоской отдающим. Блядь. Шань с силой сглатывает. – Малыш Мо? Все в порядке? – вдруг вновь доносится до его ушей голос Тяня, под стать глазам ясный и светлый, но теперь чуть тревогой фонящий – и Шань вздрагивает. И до него только тогда доходит, что он конкретно так завис, залип даже, так и застыв с приоткрытым ртом – к ушам жаром приливает кровь, когда он рот захлопывает, когда заставляет себя от Тяня отвернуться. Когда отказывается признавать, что последнее стоит ему куда больших усилий, чем должно бы. Но вместо Тяня взгляд опять падает в сторону дороги, куда ушел Цзянь – и Шань хмурится. Вообще-то, он планировал спросить, не показалось ли Тяню, что Цзянь вел себя как-то странно – ну, то есть, даже по меркам Цзяня странно. Вот только… Тянь счастлив. Настолько максимально счастлив, насколько вообще когда-либо был в присутствии Шаня. И это кажется чем-то ужасающе важным, до страшного ценным. Чем-то, что хочется сберечь любым возможным способом. Сберечь – а не, блядь, рушить. Тем более – рушить какими-то идиотскими догадками, хер знает откуда вообще взявшимися. Так-то, по факту, Шань ведь знаком с Цзянем всего ничего: откуда ему знать, как для этого придурка вести себя странно, а как – нормально? Что Шань вообще, бля, может знать? С другой стороны – Тянь вот Цзяня явно знает куда дольше, и, судя по тому, что улыбка его все еще полыхает до рези в сетчатке, ничего особенного он не заподозрил. За исключением того, что Тянь, вообще-то, счастлив. А счастье – оно ж такое. Глаза туманит. Но и об этом Шань тоже не знает столько, чтобы это давало ему право выебываться тут и какую-то философскую хуету толкать; слишком мало в его жизни счастья было, чтобы о нем рассуждать. И все-таки… Все-таки, даже если Шань не понимает, откуда вообще это счастье в Тяне взялось – ну не из-за дурацкого же теста, да? Даже если в душе не ебет, какого хера кажется настолько важным это счастье хотя бы на сотые доли секунды продлить. Он все же продлить хочет. Поэтому и говорит, стараясь не обращать внимания на легкий хрип в собственном голосе: – Ага. Все охуенно. Но взгляд снова, и снова, и снова продолжает возвращаться к одной и той же точке – где Цзянь недавно стоял, а в грудной клетке что-то беспокойно ворочается. Так что Шань все же добавляет, на Тяня продолжая старательно не смотреть: – Слушай, я тут вспомнил… Мама просила кое-что сделать. Ты иди вперед, ладно? Я догоню. – Я могу пойти с то… – начинает Тянь, и хотя Шань все еще прямых взглядов на него избегает – краем глаза он выхватывает, как медленно сползает с губ Тяня улыбка, как тускнеет свет в его глазах, как счастье его вымывает беспокойством. Как случается именно то, чего Шань хотел избежать. Черт. Но ему нужно проверить. Бля. Ему нужно. Если это окажется просто бессмысленной паранойей – то и охеренно же, ну, и тогда Тянь тем более ни о чем знать не должен. В голове само собой вспыхивает рваное воспоминание о том, как Тянь держит за горло Шэ Ли, свисающего частью туловища с перил – и Шань с силой сглатывает. Потому что он почти уверен – тогда в стальных глазах Тяня виднелась холодная и равнодушная готовность убить. И похеру Шаню, что с Шэ Ли будет: сдохни ублюдок – и какое же облегчение оставил бы после себя, а. Но вот что будет потом с Тянем… С Тянем, который может совершить непоправимое из-за случайно врезавшегося в его реальность Шаня – а потом всю свою оставшуюся жизнь будет за это расплачиваться. Бля. Но, может, Шань надумывает. Может, никого убивать Тянь не собирался – а так, припугнуть просто пытался. И нехуй тут разводить драму на пустом месте, чтоб его. И только показалось Шаню, что готов был Тянь не только убить – готов был ради этого сам умереть, бля. Показалось, сука. Вот только есть еще сам Шэ Ли, который такое точно легко не оставит – и хер там Шань будет в стороне молча стоять, ожидая, пока он что-нибудь с Тянем сделает. Хотя это сейчас, в текущие секунды неважно. Неважно. Потому что, в любом случае – странности в поведении Цзяня никак с Шэ Ли не могут быть связаны. Не настолько же этот придурок… ну… придурок, чтобы с Шэ Ли в одиночку связываться, а? Да и сам Шэ Ли не гребаный центр мироздания, чтобы теперь любые возможные странности и проблемы были связаны с ним одним. Да и странностей может не быть никаких. А Шань просто параноит. Просто параноит. И. Ну, подумаешь, сначала Цзянь искал Тяня, выглядя и звуча откровенно панически – а потом вдруг резко «да ничего важного». Ну, подумаешь, выражение у Цзяня в какой-то момент было такое, будто ему до пиздеца больно – так оно длилось всего долю секунды перед тем, как он расплылся в широкой ебланской улыбке. Ну, подумаешь, смеялся Цзянь слишком уж высоко и громко, а улыбки его светились слишком ярко, чтобы в них поверить – так ведь Шань почти Цзяня не знает, да? Значит, нихрена не может в этом понимать. Шань просто. Чтоб его. Параноит. Да, он определенно параноит. И позже они все охуенно с него поржут – и на здоровье, блядь. Смех продлевает жизнь и прочая хуйня. Но сейчас… Сейчас он отшатывается от Тяня за секунду до того, как его рука, уже вперед вытянутая, успевает на запястье сомкнуться. Сейчас он сглатывает и, все так же на Тяня не глядя, перебивает его: – Не, не надо. Я быстро. Сейчас он отворачивается раньше, чем болезненное выражение на лице Тяня успевает его остановить; и срывается с места, вновь крича напоследок – но так и не оборачиваясь; только бы не передумать, только бы Тяня во все это не ввязывать – и так слишком уж он в дерьме Шаня увяз: – Я быстро! Сейчас Шань несется за Цзянем, потому что, если жизнь его чему-то и научила – так это тому, что лучше уж паранойе поддаться и выглядеть идиотом, чем потом жалеть. И останавливается он только тогда, когда оказывается на другой улице – и только тогда вокруг себя оглядывается, чтобы выдохнуть с облегчением. Нет, Тянь не пошел за ним. Хорошо. И вот теперь до Шаня доходит, что, вообще-то, он сорвался в-никуда-за-ничем – потому что нихрена не знает, куда вообще Цзянь пошел. Может, тот уже на полпути домой – а Шань здесь доморощенного сыщика из себя строит, чтоб его. Ну какой идиотизм, а! Самое время, чтобы наконец включить мозги, развернуться и уйти… Вместо этого Шань перехватывает первого прохожего, максимально вежливо интересуясь, не видел ли человек проходившего тут мальчишку с придурковатым… то есть, с глуповатым… то есть, с миловидным – фу – лицом. А еще у него волосы белые, и он в спортивках был, и ему лет пятнадцать… С третьей попытки сомнительная удача наконец поворачивается нужным местом – и Шаню указывают в сторону переулков. Он сглатывает, направление узнавая. Он пиздецки, пиздецки надеется, что это не значит то, о чем подумалось. Но когда его надежды вообще хоть чего-то, бля, стоили? Тревога в глотке копится и разрастается, на кадык давит – попытка сглотнуть нихера не помогает. Шань сжимает кулаки. Разжимает. И быстрым шагом идет в сторону переулков, почти сразу опять срываясь на бег. Много времени на то, чтобы найти Цзяня, ему не требуется – вон знакомая, легко узнаваемая макушка, из-за забора показывается. Но Шань даже не успевает ощутить облегчение и обозвать себя паникующими идиотом, как что-то идет не так. Все, блядь, идет не так. Потому что из-за забора Цзянь выскакивает, откровенно испуганный, паникующий. И Шаню лишь удается увидеть, как он быстро защелкивает замок – а по другую сторону уже появляется орущая и матерящаяся толпа. Проблема в том, что, по одну сторону с Цзянем – толпа еще одна. Что ж. Может быть, иногда это даже полезно – быть параноиком. Может быть – совершенно, блядь, определенно – проблема не в том, что Шань паранойе поддался. А в том, что не сделал этого сразу, все медля и чего-то ожидая. Но вот недооценивать придурковать Цзяня с этого момента точно пора прекращать – потому что никаких сомнений не остается в том, почему вообще за ним гонятся. Вот же дебил. Вот дебил. Вот… Черт возьми. Сердце сбивается с ритма, падает в страх и панику; в голове на долю секунды мелькает: Он же мог сдохнуть здесь, дебил. …и все еще сдохнуть может. Но Шань заталкивает все дерьмо подальше, старательно глушит – сейчас на такое нихрена нет времени – и вместо этого врубает инстинкты на полную и отдает управление им. Голыми руками он мало чем Цзяню поможет. Оглянувшись вокруг себя, Шань замечает валяющуюся вдоль дома железную трубу – хватает ее. К тому моменту, когда он ударом по ребрам отшвыривает от Цзяня нескольких мудаков – те уже успевают основательно приложить его к земле. Но рассматривать, насколько все плохо, возможности сейчас нет, так что Шань подхватывает его за шкирку и резким движением вздергивает на ноги. – Рыжий… – начинает Цзянь, и глаза его широко удивленно распахиваются, когда встречаются на секунду с глазами Шаня – но и на это дерьмо сейчас тоже времени нет. Поэтому Шань толкает, почти швыряет Цзяня в сторону. Орет: – Беги! Цзянь моргает. Но вместо того, чтобы, блядь, послушаться – уже в следующую секунду с криком бросается вперед и отталкивает одного из ублюдков, который успел к Шаню подобраться и которого тот не заметил. И взгляд у Цзяня при этом – горящий и мрачный, полубезумный – очень кого-то охеревшему, не ожидавшему такого Шаню напоминает. Но разобраться, в чем дело, шансов в эти секунды нихрена нет, а вновь повернувшийся к нему Цзянь и сам выглядит так, будто тоже нихуя от себя такого не ожидал. Что ж. Шаню – им обоим – явно пора свои ожидания от Цзяня пересмотреть. Но точно, сука, не сейчас. Точно не тогда, когда существует более чем реальная распиздатая возможность оставить свои кишки в этом переулке. А в следующую секунду Шань чувствует хватку Цзяня на своей руке – и тот наконец слушается, бросаясь в противоположную от ублюдков сторону. Трубу Шань оставляет валяться на земле – это сработало по большей части из-за того, что его появления здесь никто не ожидал. Да и таскать такую махину с собой – только себя замедлять. Вот только теперь, по сути, они двое остаются абсолютно беззащитны. Блядь. Блядь. Блядь… Цзяня явно приложили нехило, но адреналин делает свое дело и бежит он во всю свою мощь – но этого все еще недостаточно. И постепенно хватка его на руке Шаня ослабевает. И изрядно обогнать его Шаню не составило бы никакого труда – он сам перехватывает Цзяня за запястье; тащит за собой. По краю сознания мелькает картинка, где он также тащит Тяня – еще одного отбитого, который жизнью свой жертвовать дохуя пафосно пытался. И какого ж хера. Какого хера все, кто становится Шаню хоть немного дорог – в конечном счете оказываются вот в таком пиздеце по его вине. Потому что когда-то ему, еще совсем зеленому долбоебу, хватило мозгов с Шэ Ли связаться. Потому что он в принципе мозгами не пользуется – не водится у него этой полезной хуйни в голове, там водится только умение разъебывать все хорошее, что в его жизни есть. Поэтому нельзя этому хорошему в жизни Шаня появляться. Нельзя, блядь. Но оно – появилось само, когда не звали и не приглашали. И один из аспектов этого хорошего, блондинистый и придурковатый аспект, бежит сейчас рядом с Шанем, и им явно пиздец, тотальный такой, неизлечимый пиздец. И ладно бы, пиздец настал только для самого Шаня – так ведь нет же, бля. Нет. И ублюдки следуют за ними по пятам, и они все ближе и ближе, потому что Цзянь – все медленнее, последствия того, как его пришибли, явно планомерно догоняют. И Шань успевает выхватить его панический, какой-то смирившийся взгляд, когда Цзянь вдруг хрипит сбивчивым севшим голосом: – Рыжий. Ты беги сам, а я… И Шань на такую хуйню уже хочет огрызнуться, хочет наорать – хотя ни дыхалки, ни времени на крик нихуя нет; и он только сжимает пальцы на запястье Цзяня сильнее – на случай, если придурок вздумает вырываться, но больше никак не отреагировать не успевает. Потому что и они сами не успевают добежать даже до конца переулка, чтобы за угол свернуть – как в конце его появляется еще одна тень. И мудаки позади уже совсем рядом, и Шань с Цзянем теперь оказываются зажаты с двух сторон, и Шань инстинктивно заталкивает себе за спину Цзяня, скалясь – хоть и знает, как это бессмысленно. Достанется все равно обоим. Но потом тень подходит ближе, начинает обретать очертания, а Шань не получает возможности даже выдохнуть – то ли с облегчением, то ли с новым приступом паники и злости – как тень знакомым голосом говорит: – Бегите дальше! И Тянь, оскалившись, поднимает повыше арматуру в своих руках и бросается на ублюдков раньше, чем Шань успел бы его остановить. Несколько ударов – и пара туш заваливается назад, задерживая в узком переулке и остальных, а Шань хватает Тяня за руку и тоже, как Цзяня, за собой тащит. Когда Тянь начинает сопротивляться и пытается дальше в драку рваться, Шань орет: – Сдурел?! – и что-то срабатывает. То ли сам крик, то ли просочившаяся в него паника, смешанная со злостью и откровенной мольбой – но Тянь сопротивляться прекращает. А затем послушно за рукой Шаня следует, и в следующую секунду бегут уже все трое. Когда от толпы удается оторваться, они останавливаются, дышащие так тяжело, что почти харкая легкими. Несколько близких к агоническим вдохов-выдохов – и Шань оборачивается к Цзяню, обрушившемуся на колени и едва хрипящему. Но то ли поддаться злости и наорать на него, то ли поддаться беспокойству и проверить, не сдохнет ли в следующую секунду, он так и не успевает. Потому что поднявший голову Цзянь его опережает, когда сбито, едва слышно выдыхает – звучит все равно оглушительно громко в тишине переулка: – Почему? И больше он ничего не говорил – но и так несложно понять, о чем именно спрашивает. И это, вообще-то, вопрос Шаня – цензурная его версия. И, вообще-то, это ему тут охуевать полагается. Но у Цзяня глаза – уязвимые, болезненные, вновь широко распахнутые и удивленные. Еще удивленнее, чем в ту секунду, когда он увидел Шаня там, в переулке, когда ублюдки Цзяня избивали. Будто он совершенно не ждал, что кто-то придет его спасать – что Шань придет его спасать, несмотря на то что, вообще-то, по вине Шаня во все и вляпался. И от этого уже в грудной клетке самого Шаня что-то болезненно сжимается. И он на секунду беспомощно поворачивается к Тяню, и, вообще-то, у этого тоже спрашивать бы, какого хуя он здесь делает; и, вообще-то, Шань пиздец как зол на него за то, что не послушал, что все равно следом потащился, что опять тут жертвенника из себя корчить пытался. Зол. Но нихрена не удивлен. Это же Тянь. Было идиотизмом рассчитывать, будто он и правда вот так просто Шаня послушает, вот так просто куда-то его отпустит. И радужки Тяня, как-то вмещающие в себе и раздражение, и тепло, и горечь, и «ты идиот, если думал, что я не пойду за тобой» – только все подтверждают. А затем Тянь чуть приподнимает брови, указывает взглядом на Цзяня – мол, не один я здесь за тобой пойти готов. И это так пиздецки странно – то, с какой легкостью выходит Тяня понять и без слов. Но об этом Шань подумает потом. Потом. А сейчас он обратно к Цзяню поворачивается. И думает о полубезумном взгляде, с которым Цзянь вперед бросился и оттолкнул от Шаня ублюдка. Думает о паническом и смирившемся «ты беги сам». Думает о том, во что вообще Цзянь сегодня вляпался – надо бы позже расспросить все же, а какого, собственно, хуя – и чем это могло закончиться… Против воли вздрагивает. А еще Шань думает о широкой улыбке Цзяня и его веселом «мы же друзяшки». И вместо того, чтобы кричать – протягивает ему руку с коротким и сдержанным, для самого себя неожиданным: – Мы же друзья. И это звучит как-то до пиздеца страшно – но удивительно правильно, и Шань отказывается о собственных словах жалеть. И на секунду, кажется, Цзянь даже дышать перестает. А затем его губы расплываются в такой яркой и светлой улыбке, что до рези в глазах – и он протягивает руку в ответ. И именно в этот момент, помогая болезненно морщащемуся Цзяню подняться, Шань отчетливо осознает – от этих придурков ему уже не избавиться. Невозможно избавиться от тех, кто ради тебя, оказывается, готов подставить свою голову под гильотину. Но хотя бы самому себе можно признаться в том… …что не так уж избавляться и хочется.