Хрип отголосков

Так не должно быть. Так не должно быть. Так не должно быть. Одна и та же мысль крутится в голове снова. И снова. И снова. Сначала этот придурок Цзянь И, который по его, Шаня, вине сейчас валяется в больнице. Теперь Тянь. Так не должно. Нахрен. Быть. Шэ Ли всегда – всегда – был проблемой исключительно самого Шаня. Только сам Шань был виноват в то, что вляпался в это дерьмо. Только сам Шань решил, что это хорошая идея – думать вместо головы жопой, ошибочно посчитав, что именно там находятся полторы его извилины. Только сам Шань обязан за последствия отвечать. Тогда какого хуя все складывается так? Когда с собственной ладони исчезает хватка пальцев Тяня – что-то внутри сжимается неприятно и гнилостно, подталкивая ком к глотке. Рука тянется следом по наитию, инстинктивно – схватить, вернуть. Успеть до того, как исчезнет… …Шань не успевает. Тянь всего лишь отпускает его руку. Тянь всего лишь отходит от него на несколько шагов. Тянь всего лишь не смотрит на него, оставляя Шаня пялиться ему в спину. Тянь всего лишь. Тогда почему ощущение, будто с каждым шагом Тяня между ними в землю въедается очередная пропасть? Тогда почему ощущение: если не сделать что-то сейчас – потом уже будет поздно? Если не вернуть, не остановить Тяня сейчас. Потом. Будет. Поздно? Когда Тянь наносит первый удар – Шань с силой сглатывает и тяжелее дышит. Когда Тянь наносит второй удар – Шань сжимает руки в кулаки, чтобы прогнать из пальцев дрожь; чтобы прогнать дрожь откуда-то изнутри. Когда удар наносят Тяню. Шань инстинктивно дергается вперед. Так не должно же быть, блядь. Не должно. Сюда Шань пришел, потому что не хотел, чтобы история с Цзянь И повторилась. Потому что не должны другие расплачиваться за его гребаные ошибки. Потому что это не честно по отношению к ним; не честно по отношению к самому Шаню – это его проеб, и только ему за свои проебы отвечать. Не может так получиться, что он выйдет сухим из этого болота – наблюдая, как в его болото затягивает других. Затягивает тех, кто стал ему важен. И дело ведь в том, что Шань не просил этого. Шань этого не хотел. Они просто пришли однажды с безапелляционным – хэй, привет, шавка-со-свалки. Теперь мы – твои друзья. Нет, твое мнение на этот счет не учитывается. И Шань не понимает. Не понимает, зачем Цзянь И сделал то, что сделал. Зачем подставил свою спину, когда не должен был, когда никто его не просил. И Шань ведь даже спросить у него нихрена не может – потому что придурок лежит сейчас на больничной койке, у которой сидит посеревший, замкнувшийся Чжань Чжэнси. А в ушах Шаня отдается веселое и беззаботное… …мы же друзяшки, да? Тогда думалось – Цзянь И, улыбчивый и легкомысленный, просто бросил слова, не думая, никакого смысла в них не вкладывая. Что думать теперь – Шань в душе не ебет. Только чувство вины глотку ему дерет. А теперь – вот оно, опять повторяется. А теперь – вот оно, вместо Шаня подставляется Тянь. Опять. Сколько раз он уже подставлялся? Сколько ебаных раз? Шань пришел сюда, чтобы все закончилось – даже если это стало бы концом для него самого. Не самый плохой расклад, на самом-то деле. Главное – чтобы другие перестали подставлять свои глотки под лезвия вместо него. Но каким-то образом все сводится к этому. Все сводится к Тяню, который отпускает его руку. Все сводится к Тяню с холодным, заостренным лицом. Все сводится к Тяню, у которого мрак заточен в каждом движении, в сером небе глаз, в линии плотно сжатых губ. Так не должно быть. И Тянь таким быть тоже не должен. В грудной клетке сжимается сильнее. Давит тяжелее. И Шань не знает, чего ему хочется больше – то ли встать между Тянем и чужими кулаками, то ли просто схватить его и оттащить далеко-далеко, туда, где проебы Шаня не будут ебашить ему по хребту; буквально ли, метафорически ли. И Шань не знает, в какой момент это вдруг стало так больно – смотреть, как Тянь огребает вместо него; хотя, стоит признать – огребают пока что от Тяня, но от этого как-то не легче. От этого как-то не менее больно. И Шань не знает, когда именно в его голове появилась эта мысль – а Тяню ведь идут улыбки. Может быть, в тот самый момент, когда он впервые настоящую, искреннюю улыбку Тяня увидел на место той, фальшивой и яркой, которая неизменно Шаня бесила. Но сейчас он смотрит на этого, холодного и расчетливого Тяня с его отточенными ударами, с его мраком в глазах, с его жесткостью в тонкой линии губ. И вдруг Шань осознает – такой Тянь способен на убийство. И вдруг Шань понимает – даже такого Тяня он не боится. Давно уже его не боится. И вдруг. Вдруг. Сильнее всего хочется Шаню одного – спасти этого Тяня от себя самого. Хотя. Пожалуй. Все же от них обоих. Где-нибудь в другом мире они никогда не встретились. Где-нибудь в другом мире Тяню не приходится становиться стеной между Шанем и его проебами. Где-нибудь в другом мире в жизнь Шаня не вторгся самый раздражающий мудак, которого только можно представить. Который вместе с тем стал лучшим, что с этой ебаной жизнью случалось. И эта мысль, вообще-то, дохрена пугающая – но сейчас для такого испуга внутри места не остается. Потому что у Шаня сейчас все существо заточено на страх за Тяня, за его тупую жизнь, которую мудак явно не ценит. И когда Тяню наносят удар. Шань инстинктивно дергается вперед… …но чужая рука тормозит его. И Шань останавливается. И Шань наблюдает с ужасом за тем, как Тянь небрежно отшвыряет от себя амбала, которого только что избил. Как Тянь подходит к Шэ Ли. Как Тянь заглядывает Шэ Ли в глаза. И это Шань должен быть на его месте. Это Шань должен в глаза Шэ Ли смотреть. Это Шань должен за собственные ошибки расплачиваться. Но там, напротив Шэ Ли. Не Шань. Так не должно быть – но так есть. Сейчас Тянь уже не просто мрак, холод и сталь. Сейчас Тянь – физическое воплощение возмездия. Кровавого. Темного. Жестко оскаленного изнутри. Сейчас Тянь. Кажется. Скорее бог, чем человек. Это ужасает. Это восхищает. Это заставило бы смертных благоговеть – и преклонять колени, в полной готовности приносить любые дары на алтарь своему новому богу. Это заставляет Шаня с силой сглотнуть. То, что Шаня останавливает – это вовсе не чужая рука; то, что Шаня останавливает – это знание, что вмешаться ему все равно не позволят; то, что Шаня останавливается – и совсем немного, на тысячную долю успокаивает – это отдающееся эхом в ушах: …убедиться, что ты вернешься домой живой. …бой один на один. Ему плевать, что будет с Шэ Ли. Он бы насладился смертью ублюдка, если бы мог. Но он не может. Только не так. Тянь – не бог. Тянь – просто человек. И Шань ведь прекрасно понимает – расплата приходит всегда. И Шань не хочет знать, чем Тяню придется расплатиться за то, чтобы его, Шаня, проебы исправить. И Шань не хочет восхищаться. Не хочет преклонять колени. Не хочет нести дары. Не хочет знать, что будет после. Не хочет знать, какой величины пропасти пролягут между ними после. Чего Шань хочет: так это схватить Тяня за руку – ту самую, которая совсем недавно сжимала его собственную ладонь, – и преодолеть в пару шагов пролегшую между ними бесконечность, и утащить его далеко-далеко-далеко. Туда, где нет Шэ Ли. Туда, где нет его, Шаня, проебов. Туда, где нет холода и стали в глазах Тяня. Туда, где Тяню позволено быть счастливым. Где он умеет улыбаться настоящими, искренними улыбками. Шаню вспоминается крохотная, полупустая комната, в которой он совсем недавно – а кажется, вечность назад – проснулся, обвиваясь конечностями вокруг Тяня. И, наблюдая за тем, как Тянь мрачно смотрит на Шэ Ли, как наливаются сталью его кулаки, как наливаются темнотой его глаза – Шань ощущает, как нутро страшно, незнакомо сжимается и может думать только об этом. Кому нужно продать изрубцованную, уродливую душу Шаня. …чтобы им можно было остаться в той комнате навсегда?