Хрип отголосков

Он знает это давно. Он принимает это просто. Он поднимает взгляд и видит, как Рыжему в грудину Шэ Ли направляет заостренную стальную балку – и он не думает. Он не медлит. Он не колеблется. Тянь знает это давно – знает то, что с легкостью за Рыжего жизнь отдаст. И жалеть ни о чем не будет. И еще несколько дней назад он именно это и сделал бы – напоролся бы грудиной на балку вместо Рыжего. С абсолютной готовностью. Ни секунды не сомневаясь. Но теперь перед глазами все еще стоит окровавленный Цзянь. Но теперь на руках все еще ощущается тяжесть его безжизненного тела. Теперь – теперь – Тянь понимает. Он никто. Он ничто. Он ни на что не способен вот такой, какой есть, без власти своей семьи, без их денег, без их силы. Он не смог защитить Цзяня, этого жертвенного придурка, у которого за внешней слабостью силы скрывается столько, что даже Тяня поражает. Он не сможет защитить Рыжего. Не сможет защитить без власти семьи – не сможет защитить, если сдохнет. В смерти Тяня нет никакого ебаного смысла – его дохлая туша уже никак Рыжему не поможет, – поэтому умирать он отказывается. Он будет жить, чтобы прикрывать Рыжего собой снова, и снова, и снова. Он будет жить – назло таким мразям, как Шэ Ли. Чтобы напарывались на его клыки. Он готов ради Рыжего умереть. Готов. Но если он будет ради Рыжего жить – то сможет принести Рыжему куда больше пользы. И он живет. И он прикрывает Рыжего грудиной – но балку перехватывает рукой, игнорируя рекой хлынувшую кровь. Это – мелочь. Заживет. Затянется. А вот что не заживет и не затянется – так это та рана, которая на месте Рыжего останется, если тот подставится. Если вот здесь. На глазах Тяня. На руках Тяня – уйдет туда, где даже Тянь до него уже не дотянется. Секундный абсолютный ужас, который он испытал, когда увидел направленную на Рыжего балку – смывает новой порцией ярости. Алой. Огненной. Беспросветной. Часть этой ярости – крохотная часть на фоне общего ее ревущего пламени – направлена на брата. Тянь-то думал, что он получше своих ручных акул дрессирует – как так вышло, что они не в состоянии одного-единственного пятнадцатилетнего пацана от самоубийственного идиотизма удержать? Да, Тянь прекрасно знает, что Рыжий – не безвольная принцесса, которую нужно спасать. Знает – Рыжий не станет молча стоять в стороне, пока Тянь уродливую рожу Шэ Ли еще сильнее уродовать будет. Именно поэтому ему нужна была страховка. Именно поэтому кто-то должен был Рыжего удержать. Но его не удержали. И теперь, когда этот ублюдок Шэ Ли чуть Рыжего не ранил; теперь, когда этот ублюдок Шэ Ли чуть Рыжего не убил – Тянь ощущает, как его ярость достигает таких масштабов, что он уверен. Смог бы перебить толпу таких же ублюдков, как Шэ Ли. И никто его не остановил бы. Никто, блядь. Потому что, направляя острие в рыжее сердце Тяня – будь готов отвечать за ебучие последствия. Тянь не особенно осознает, что делает дальше. Не особенно запоминает. Он движется на чистых инстинктах. Для Рыжего – собой прикрыть, для Шэ Ли – удар. Еще один. И еще. Его останавливает не чужая рука, намекающе касающаяся запястья – эта рука лишь напоминает, что остановиться пора. Тянь убил бы. Тянь бы не сомневался. Но смерть – это слишком просто. Пусть мразь живет так же, как и он сам. Пусть мразь живет – и трясется, ожидая, пока тень Тяня вновь его нагонит. Пусть. Смерть – это слишком просто. Смерть – это легкий вариант, которого такие, как Шэ Ли, не заслуживают. Которого не заслуживают такие, как Тянь. И Тянь будет жить. Тянь выкует из себя сталь и силу. Тянь выкует из себя абсолютную мощь. Тянь выкует из себя того, кто станет между Рыжим – и всем остальных ебучим миром, чтобы больше ни одна сволочь направить острие ему в грудину не смогла бы. Тянь… …Тянь оборачивается. И ярость его – огненная, слепая, разрушительная – тут же гаснет. На ее место приходит ужас. Ужас, кости прошибающий от того, что Тянь видит. Потому что Рыжий плачет – и это ведь совсем не то, ради чего Тянь сражался. Потому что Рыжий плачет – и Тянь ведь сражался для того, чтобы слез его больше никогда не увидеть. Потому что Рыжий плачет. И Тянь забывает о ярости. Забывает о возмездии. Забывает о том, что должен – обязан – острую сталь из себя выковать. Рыжий плачет. И весь мир Тяня до этих слез сужается. Какого черта – какого гребаного черта – как бы он ни пытался, как бы ни швырял себя на плаху, как бы ни выдирал из себя внутренности ради, во имя и для. А Рыжий все равно. Черт возьми. Плачет. Тянь застывает, ужасом скованный, ощущающий себя обессиленным, несчастным и слабым. Перед слезами Рыжего – всегда сильного, всегда пылающего, так редко слезы себе позволяющего – он слаб всегда. Потому что не знает, как с этими слезами бороться, не знает, что ему сделать, как перековать мир, сколько вселенных взорвать и какие звезды из полотна неба выколоть. Чтобы Рыжему плакать больше не пришлось. А потом Рыжий вдруг оказывается совсем рядом – так близко, что можно зачарованно пересчитывать крапинки в его покрасневших от слез восхитительных глазах. А потом Рыжий вдруг обнимает его. Перехватывает руками поперек спины, прижимается крепко, отчаянно, вжимается влажным лицом Тяню в плечо. И, в теории – это должно стать моментом чистого счастья. Абсолютной эйфории. И, в теории – Тяню ликовать бы. В теории. Ведь Рыжий обнимает. Сам. Добровольно. Потому что захотел. Рыжий обнимает, будто Тянь – самое ценное, самое важное. Рыжий. Обнимает. Его. И все могло бы быть хорошо. И это мог бы быть гребаный хэппи энд… Если бы не тот факт, что плечи у Рыжего дрожат. И весь Рыжий дрожит. Если бы не тот факт, что футболка у Тяня в районе плеча уже насквозь мокрая – потому что Рыжий не перестает плакать. Если бы не тот факт, что Рыжий прижимает его к себе отчаянной, судорожно хваткой – так, будто боится, что Тянь в любой момент может исчезнуть, испариться. Если бы. Если бы. Если бы. Собственные руки поднимаются – тяжелые, свинцом налитые. Тянь хочет прижать к себе Рыжего в ответ. Хочет прошептать ему, что теперь все будет хорошо – обязательно будет. Но Рыжему пустые обещания никогда не были нужны. А Тянь немного оцепенело смотрит на собственную ладонь – израненную, окровавленную. Но вместо того, чтобы ощутить физическую боль – думает лишь о том, что, если обнять в ответ попытается, то обязательно испачкает Рыжего в крови. Рыжему не идет кровь. Рыжему не идут слезы. Рыжему идет счастье – Тянь уверен в этом, даже если счастливым его никогда не видел. Рыжему идут улыбки – Тянь уверен в этом, даже если улыбок его никогда не видел. Все, чего Тянь хотел – это Рыжего защитить. Тогда какого ж черта все пришло к тому, что Рыжий плачет? Из-за него – опять из-за него – плачет? Тянь мог бы пообещать ему все-будет-хорошо, Тянь мог бы пообещать ему долго-и-счастливо, Тянь мог бы пообещать ему звезды с неба и мир к ногам. Тянь мог бы предложить остаться навсегда там, в крохотной комнате, где они недавно проснулись – вдали от мира, вдали от всяких Шэ Ли, вдали от грязи, и крови, и серости их мира. Тянь мог бы предложить ему просто себя. Просто Хэ Тяня. И он знает – Рыжий бы согласился. Он знает – Рыжему ничего от него не нужно. Вот только этого недостаточно. Недостаточно, чтобы Рыжего защитить. Недостаточно просто Хэ Тяня, без стали, без оскала, без связей семьи. Просто Хэ Тянь – никто. И Рыжего он защитить не способен. Рыжий обнимает его – и этот момент мог бы стать самым счастливым. …тогда почему там, за ребрами, так сильно болит?