Хрип отголосков

Шаню бы сделать вид, что все дело исключительно в чувстве вины. Шаню бы убедить в этом себя. И Тяня. И весь остальной ебаный мир – даже если самому миру, в общем-то, абсолютно посрать. И чувство вины – оно ведь здесь. Царапается. Жжется. Напоминает о себе глубинной, въедливой болью каждый раз, когда взгляд падает на перебинтованную руку Тяня. Каждый раз, когда под веками вновь появляется опустошенно-мрачное выражение лица, с которым Тянь смотрел на избитого Шэ Ли. То выражение лица было откровенно страшным – но не потому, что Шань боялся Тяня. А потому, что боялся за него. Чувство вины каждый раз – напоминает о себе, стоит просто на Тяня посмотреть; хотя на самом деле нет, не напоминает. Потому что оно с Шанем на постоянной основе, перманентно. Царапается. Жжется. И убедить бы себя, убедить бы собственное долбаное нутро, что все дело только в этом чувстве вины. Только в нем. Но… У Тяня губы – обветренные, сухие, грубоватые. Когда Шань касается их своими губами – сердце колотится где-то в горле, импульсом дернувшегося кадыка рвется наружу. Есть часть Шаня, которая хочет бежать, бежать, бежать… Бежать на другой конец света. Бежать от серых глаз. Бежать от обветренных губ. Бежать – потому что там, где-то глубоко внутри, Шань всегда знал, что Тянь станет его концом. Что это будет не ублюдок Шэ Ли, не огромные счета, которые мама неумело прячет, не постоянное существование на износ. Это будет Хэ-гребаный-Тянь. И поэтому так долго, так упрямо Шань бежать продолжал. Продолжал бежать – пока не остановился здесь и сейчас. В этом моменте. И конец тоже начинается именно здесь. Именно сейчас. С обветренными, сухими, грубоватыми губами Тяня, к которым Шань сам – сам же, блядь, – прижимается собственными. Мир не взрывается. Планета не слетает со своей орбиты. Никаких бабочек в животе, как из этих, тупых книжек в мягком переплете. Потому что в животе не бабочки – в животе ебаная локальная бойня. От этого бежать бы. Бежать. И бежать. Шань не бежит. Потому что именно Шань был тем, кто привел сюда Тяня. Потому что именно Шань был тем, кто поцеловал первым. Потому что именно Шань был тем, кто сделал этот, первый – а кажется, последний шаг. Последний шаг перед пропастью. Шань взял на себя ответственность, когда обхватил руку Тяня своей – а от ответственности он никогда не отказывался. Хватит уже, блядь, и того, что Тяню пришлось проблемы Шаня разгребать. Тянь не будет разгребать еще и последствия этого. Не будет. Так что – Шань не бежит. Шань целует – ощущая, как дрожат вплетающиеся в волосы Тяня пальцы. Шань целует – ощущая, как дрожит все его ебаное нутро. Шань целует – надеясь, что его дрожи Тянь не чувствует; что эта дрожь не перетекает в него. Шань целует. И это так до пиздеца страшно. Страшнее всего, что когда-либо происходило в его жизни. Страшнее любой драки. Может быть, даже страшнее того момента, когда он, маленький, слабый и зареванный, смотрел вслед полицейской машине, на которой увозили отца. Шань был уверен, что страшнее того мгновения по определению ничего быть не может. Но. Черт возьми. Он целует Тяня – и оказывается, что, сукаблядь, все-таки может. Целовать Тяня – до пиздеца страшно. Это – локальная бойня под кожей. Это – последний шаг перед пропастью. Это – дрожь такая, что Шаню кажется: весь мир дрожит вместе с ним. Но, одновременно с этим… Одновременно с этим Шаню также кажется, что он в своей жизни не делал ничего правильнее; ничего правильнее, чем целовать Хэ-гребаного-Тяня. Да ну нахуй. Нахуй. Нахуй – но, хоть и страшно, хоть и до дрожи, хоть и стопой в пропасть, а Шань не сомневается. Не сомневается ни секунды. Не может начать сомневаться. Сердце колотится в глотке; рвется импульсом кадыка наружу. Но Шань ощущает такую решимость, какую не ощущал никогда в гребаной жизни. Будто он – смертник, подставляющий голову под гильотину. Но ни о чем не жалеющий. Знающий – оно того стоило. Стоило, блядь. Шань касается обветренных, сухих, грубоватых губ Тяня своими – и целует до постыдного неумело, просто смазанный тупой чмок, но он не отступает. Не может отступить. Не хочет отступать. И сказать бы себе – все дело в чувстве вины. Вины. Вины. В том, что Тянь подставился за него. В том, что Тянь ценой собственной шкуры его проблемы решает. И так не может быть. Так не должно быть. Не должно. Не должно. Чувство вины – мощная мразь. …но не настолько мощная, чтобы заставить тебя поцеловать этого придурка, – хрипло шепчет голос в голове Шаня. Какой же пиздец, а. Какой тотальный, неотвратимый пиздец. Шань целует Тяня – и внутри локальная бойня; внутри – припрятанные под ребрами мины взрываются; внутри – близится разруха, которая останется после. И на какую-то долю секунды Тянь застывает – и Шань кожей может ощутить, насколько он ошарашен. Ха. Так все-таки, и этого придурка можно удивить, – успевает мелькнуть в голове мимолетное. А в следующую секунду… В следующую секунду Тянь уже подается вперед. Тянь уже обхватывает его поперек спины руками. Тянь уже притягивает ближе. Ближе. Взрывы там, глубоко внутри – затихают. Там, глубоко внутри – кажется, чья-то победа. Но кто именно побеждает, Шань в душе не ебет – потому что казаться начинает, что сражался он с самим собой. А победил в результате, каким-то хуем – Хэ-гребаный-Тянь. И, нет, в животе все еще не ебучие бабочки. Но… Есть что-то. Это что-то разливается теплом в диафрагме. Это что-то рвется незнакомой, пугающей нежностью наружу. Это что-то растекается по лицу жаром – и наконец заставляет встряхнуться. Заставляет немного, совсем чуть-чуть – прийти в себя. Заставляет осознать. Что ж ты делаешь-то, Мо Гуань Шань. Что ж ты делаешь-то, нахуй, а. И Шань резко от Тяня отшатывается. Отшатывается, потому что вот это, теплое и нежное внутри – оно гораздо страшнее бойни. Отшатывается, потому что наконец целиком и полностью происходящее осознает. Отшатывается, потому что в голове оседает эта мысль. Эта мысль… …он поцеловал Хэ Тяня. Сука. Сука. И это было импульсивно, на чистых эмоциях. И хотелось бы сказать, что эмоции эти сводятся к одному только чувству вины – но нихуя же, блядь. Нихуя. И теперь вдруг становится до пиздеца стыдно. И неловко. И невозможно Тяню в глаза посмотреть. И это же даже поцелуем называть сложно. Тупой ты еблан, Мо Гуань Шань. И Шань отворачивается. И Шань ощущает, как горят уши. Как горят щеки. Как все внутри него горит. И Шань несет какую-то чушь; пытается переключиться, отвлечься. Их обоих отвлечь. И внутри срывает последние предохранители на самозащите; внутри него мигает красным, орет на ультразвуке. Беги. Беги. Беги. Шань не бежит. Шань не бежит, когда Тянь наступает на него. Шань не бежит, когда Тянь прижимает его к столу. Шань не бежит, когда Тянь хватает за подбородок. Шань не бежит, когда Тянь хрипит: – Посмотри на меня… Шань не бежит – только собственный бессвязный поток слов обрывается. Шань не бежит. Шань смотрит. Шань проваливается в серые, пасмурные, внимательные глаза – без возможности выбраться. И есть что-то в этих глазах, что-то отчаянное и безнадежное, что-то, что изгнать хочется без возможности возвращения; что-то, что пугает до одури. Пугает – потому что за придурка же страшно, блядь. Страшно от мысли о том, до чего он может себя довести. Себя довести – если не вытащить его наружу… …или не утонуть вместе с ним. Шань ведь всегда знал, что так будет. Знал, что Тянь жадный, что Тянь возьмет от него все, что ничего ему не оставит; что Тянь уже не отступит, стоит только появиться трещине в бетонных стенах Шаня. А там уже не трещина. Там же стены эти ебаные бойней локальной к хуям разрушило. Пальцы Тяня – на губах. На скулах. А Шань… Шань, дурак такой, под них подставляется, как изголодавшийся по ласке дворовой кот. Шань, дурак такой, немного разрушается от тихого, хриплого: – Малыш Мо, ты меня спас. Кто кого спасал, придурок? – Впредь я буду слушаться тебя. Что, и правда будешь, псина сутулая? Шань, дурак такой – в ответ думает, но нихрена не говорит. Не может. Слова застревают в глотке. В желудок ледяными глыбами проваливаются. Знал ведь – стоит сделать первый шаг, как он станет последним. Последним перед пропастью. И все равно этот шаг сделал. А теперь от ответственности, которую взвалил на себя этим шагом, Шань отказываться не собирается. – Чего ты хочешь? Скажи мне… – голос Тяня становится ниже, грубее – за ребра забирается и попадает куда-то прицельно. Он подается ближе. И ближе. И ближе. Так, что дыхание ощущается кожей, и весь мир вдруг – один только этот придурок. Легкая краска, появившаяся на скулах Тяня – как контрольный. Навылет. Чего Шань хочет? Чего хочет… Палец сам оказывается у лица Тяня. Тупое сердце, кажется, наружу сейчас все же выпрыгнет – и прямиком в подставленную услужливо перебинтованную ладонь. Горят уши. Горят щеки. Горит нутро. Когда губы Тяня – обветренные, сухие и грубоватые – накрывают его губы, Шань знает, что однажды это его прикончит. Но все равно не сопротивляется. Все равно подается навстречу. Все равно не бежит. – Малыш Мо. Я дам тебе все. Поздно уже бежать. Поздно уже бежать, когда мифическое все заключается для Шаня в придурке напротив него. Поздно уже бежать. …когда бежать уже совсем не хочется.