Иные 2

      «Way down we go» Kaleo на репите. Миша в кайфе. Он в джинсах и чёрной рубашке с надписью «Ramones» на распашку, лежит на диване в позе «звезда», спустив ноги на пол, и притопывает носком кеда в ритм. — Тебе нравится? — улыбаюсь. — Такая… Блюзовая тема… — он говорит тихо, хрипловато, тяжело выдыхая. — Нормально… Да. Нормальная тема. Я давно её заприметил… Про что текст? — Если коротко: мы получаем по заслугам и летим вниз, на дно. Прожигаем жизнь… — Прожигааааем, — тянет он с улыбкой, — ой, прожигааааем…       Сегодня его «гастрольный тур» окончен. Тому человеку, которого Михаил постоянно поддерживал примерно полгода, а в последнее время активно работал над его состоянием, проводя с ним максимум времени, поможет кое-кто другой.       Миша пришёл ко мне днём, ближе к вечеру, вымотанный, нетвёрдо шагая и с лёгким тремором рук. — Какая ты сегодня… Эта… Няшка, вот, — сказал он, поцеловав меня в губы, и упал спиной на диван.       Няшка? Серьёзно? Смешно! Новое слово в его лексиконе. Наверное потому что волосы распустила… Ему нравится, я знаю.       Пристраиваюсь рядом с ним. Смотрю на влажный лоб. К нему пристала прядь его тёмных волос, Миша раздражённо убирает её в сторону, и она заворачивается слабой волной на кончике. — Я тебя попробую? — спрашиваю тихо.       Миха улыбается и поворачивается ко мне. Усталые глаза глядят с нежностью. Скользит по мне взглядом, улыбается чуть шире. — Вкус уже забыла? — Помню. Хочу его на губах.       Он приподнимается на локте и склоняется надо мной, осторожно, едва касаясь, целует в губы. В меня тянется поток его «кайфа».       Мы делали что-то подобное недавно, когда мне стало любопытно, что же он ощущает в этом его состоянии; когда слаб, когда отдаёт себя почти до конца. Хочу ещё.       В тот раз я сама это сделала, просто, как хамелеон, приняв на себя его состояние с помощью эмпатии, а сейчас он делает что-то иное…       Чувствую, как кончик его языка скользит по моей нижней губе, а пальцы поглаживают область виска. Завершив поцелуй тихим, влажным чмоком, он снова ложится на спину.       Облизываюсь. Солоноватый вкус Михаила будет держаться долго на моих губах. В прошлый раз я в течении нескольких часов после его ухода чуяла его горьковатый запах и ощущала солоноватый привкус во рту и на губах — стоило лишь провести языком по ним. — Ну, как? — смотрит на меня, слегка прищурившись.       Что-то такое смутно знакомое… Лёгкое головокружение, расслабление ползёт от губ через шею к животу, оттуда к ногам… — Да это же «вкусненькое»! — Да, — улыбается, подкладывая руки под голову, глубоко вдыхает носом и выдыхает ртом, и наконец добавляет: — только не привыкай.       Неважно, это неважно. Во мне находится что-то прекрасное под названием «вкусненькое», теплом растекается по телу, концентрируясь в груди и в области затылка, поднимая волосы у корней, накрывая капюшоном мурашек. —…cause they will run you down, down to the da-ark, yes, and they will run you down, down 'till you fa-аll… — улыбаясь, тихо подпеваю песне.       Миша слушает, слегка покачивая головой в ритм и глядя в мою сторону полуприкрытыми глазами, а после вдруг спрашивает: — Помнишь? — и показывает воспоминание из прошлого. Короткое, как какая-то гифка.       Маленькая, плохо освещённая комната с огромным открытым окном. Ветер поднимает длинные занавески. Надо мной высокий потолок с немного надтреснутой лепниной. Я на паркетном полу, ровно в такой же позе, как сейчас: лежу на спине, раскинув и согнув в коленях ноги. Я голая…       Слева от меня, подложив руки под голову, лежит мужчина. Я прижимаюсь к его тёплому боку. В голове туман, в глазах плывёт, мы улыбаемся…       Его улыбка действительно кажется мне знакомой. — Только без музыки было, — уточняет Миша, и я медленно поворачиваюсь к нему. — А почему на полу? — Поймал тебя… — говорит тихо, почти шёпотом, с лёгкой улыбкой на губах, — сорвал к чёрту эту… Ночнушку. Длинная такая была, до пола почти, — медленно, хаотично жестикулирует, видимо, пытаясь изобразить фасон, — прозрачная такая… И секс, секс, секс… На полу. Где поймал, там вот и лежали… — Тоже в кайфе, как сейчас? — Тогда — да, — переворачивается набок, — я просто… Пришёл к тебе. Ночью… И вот…       Гладит открытую часть моей груди подушечками пальцев. Горячо. От него исходит невыносимый жар с самого начала его прихода.       Его пальцы скользят по тонкому кружеву моего светло-розового лифчика, касаются зашнурованной между чашечками тонкой атласной ленточки, прихватывают её и тянут, развязывают, щекоча кожу живота кончиком. — Что ты делаешь? — тихо посмеиваюсь, — щекотно же. — Расстегнуть его хочу… — он взволнованно облизывает губы.       Не могу удержать смех: — Миша, он сзади расстёгивается… — А нахера тут ленточки? — его лицо трогает лёгкое удивление. — Чтобы тебя ввести в заблуждение, — тихо посмеиваюсь, затем закусываю губу, задумавшись о…       Сегодня я читала ему предыдущую главу. По понятным причинам, он пропустил момент, когда я писала её, а вернувшись, услышал, что о ней думает Знающая, и сильно заинтересовался, что же я там такое написала.       Девушка была близка к восторгу, прочитав её. Не знаю, почему…       «Это шедевр :) Миша гениален как режиссер, как любящий мужчина, как… гениален же!!! Искренность и простота этих сцен просто сметает силой чувств… а ты гениально владеешь стилем изложения этого:)       А знаешь, что самое крутое? Что это всё, происходившее, действительно правда — то есть это реальное отображение возможных (просто в силу обстоятельств не исполнившихся) событий… и это завораживает».       Я была недовольна главой, мне кажется, что я стала скупа на выражение эмоций и чувств в написании, что я могла бы дать читателю больше, чем дала; потому слова Знающей глубоко тронули меня.       Позже, когда явился Миша, Знающая написала ему:       «Я сегодня Коше говорила, что ты гениален:) Новую главу читала рыдая».       Удивлённо глядя на меня, он присел на подоконник и спросил: — А чего рыдала? Кот, шо ты там понаписала такое?       «Не знаю… Просто от того, как ты это всё сделал… а она — написала», — объяснила Знающая.       Миша сразу понял, что речь о тех странных сновидениях, в которых он выступил за сценариста, режиссёра и актёра, и сказал, расслабившись:       «Ничего особенного. Это мыслеобраз. Просто более сложный. Я раньше думал об этом, каким я бывал, был, что я мог сделать. Всё у меня… — он постучал указательным пальцем по виску, — и мне было интересно, что она будет делать… Не, я продумал её действия… Но мог же ошибаться? — он прислонился спиной к стеклу раскрытого окна, и продолжил, глядя на улицу: — Мне интересно было, что она почувствует. Будет отвращение, неприязнь, страх? Или нет? Я замутил такую тему… Образ с несколькими дорожками действий, понимаешь, да? А дальше всё зависело от её реакций».       Я мало что поняла из того, что он сказал. Неужели я такая предсказуемая? Всего-то несколько «дорожек» возможных действий… Как-то даже обидно.       Но до его прихода, до этой беседы, вспомнив содержание главы, я написала Знающей:       «Последнее, что я хотела бы в реале — это тащить его бесчувственное, упоротое тело, приводить его в чувство и всё такое… Мне так страшно было, это просто пиздец. Ему-то пофигу, ему нормально, ему не впервой, а я с ума схожу просто…       Я бы поседела с ним за год… Серьёзно. Ты знаешь же, что он с 2011 торчал? Я бы с ним с ума сошла».       Для тех, кто не в курсе… Да, это правда. Не было такого, чтобы Михаил Горшенёв вот так вот взял, приуныл разочек, ширнулся с горя, и — «саёнара, господа, отброшу-ка я тапочки». Нет. Ещё в 2011 году, тогда, когда он кажется нам красивым, сильным, мощным, энергичным и «чистеньким» — у него случился рецидив. Да, Миша бросал и очищался, шёл в бассейн, тягал железо и бегал, но спустя какое-то время его снова толкало на кривую дорожку.       И зная об этом, и о том, что он из воплощения в воплощение делал что-то, чтобы уйти от реальности, что-то принимал, чтобы получить искусственную эйфорию и удовольствие, расслабиться и приторчать; мне становится страшно.       «Мне очень хочется узнать, что было раньше, как я реагировала на его способы расслабления… Я знаю, что не бросалась с головой в этот кошмар вместе с ним, как это сделала Анфиса, и знаю, что не ебла ему мозг, не трепала нервы, не шантажировала, как это делала Ольга… Как я с ним поступала? Надо с ним об этом поговорить…» — написала я Знающей.       «Поговори, если считаешь, что тебе это нужно…»       Нужно. Определённо нужно. Я хочу понять, почему он такой, зачем он это делал? Хотя бы в этой его жизни…       А раньше? Я как-то хотя бы пыталась на него повлиять? Что я делала, как относилась к его пороку?       Был ли способ оградить его от этой зависимости?       Снова эти мысли заползают в мою голову, пока Михаил рассматривает ленточку на моём лифчике, продолжая щекотать меня её концами. — Для красоты, да? — уточняет он, а я отбираю их, затягиваю, на манер корсета, и снова завязываю. — И чтобы приблизить груди, так красивее, — объясняю, продолжая думать об этих чёртовых наркотиках. — Зачем ты про это думаешь? — спрашивает Миша. — Хорошо же всё было… — И сейчас тоже всё хорошо, — переворачиваюсь на живот, подложив под голову руки, — просто думаю… У нас было бы всё вот так, как ты показал?       Миша тяжело вздыхает, поглаживая меня по спине. — Я не знаю. Правда. Я показал тебе то, каким я был тогда, но я не знаю, был ли бы я таким с тобой… — А каким ты был со мной? Тогда, раньше… — Таким, как сейчас. Ты знаешь, так интересно… — он вновь ложится на спину и смотрит в потолок. — Всё как-то в меру было, понимаешь, да? Ты вроде и употребляла… Но ни разу не подсела. Типа: есть чего употребить — хорошо; нету — тоже хорошо. И ты как-то меня тормозила, не давала скатиться полностью, понимаешь, да? — А как именно я тормозила? Запрещала? — Не, ты что! Ты же всегда знала, что запрещать мне ничего нельзя… Это ж мне, как на больную мозоль наступить. Скажи мне: «Не беси цербера, он тебя сожрёт», я ж сразу пойду и выбешу его. — Да, ты — человек-противоречие… Ты всегда был панком, да? — Ну да, — медленно, как-то лениво кивает, — как и ты. Просто понятия такого раньше не было. Бунтарь, может…       Подползаю к нему поближе, смотрю в глаза. Образ его слегка смазан, но не в нём причина, а во мне. Та эйфория, которую он дал мне, действует на зрение и слух таким образом. Звуки музыки тоже приглушились. — Так и как я действовала на тебя? — Я не знаю, — переводит растерянный взгляд мне в глаза, — не знаю… Я всё время думал о том, что если я что-то такое сделаю, то ты расстроишься, разочаруешься… Понимаешь, да? Я боялся этого. — Ты хочешь сказать, что только я тебя тормозила?       Да нет, быть этого не может. Я не умею влиять на мужчин, не умею направлять их в верную сторону. Хотя, может мне просто слишком упрямые мужчины попадаются? — Не только в этом дело, — Миша тихо посмеивается, — понимаешь, есть лёгкое, а есть тяжёлое. И я не вижу, до сих пор не вижу ничего плохого, чтобы иногда пыхнуть, там, план, например, хэш, «пластилин», может что-то из «аптеки» принять… Или там «хоффман», понимаешь, да? Я это потом избегал только чтоб опять на «германа» не прыгнуть…       Этот сленг мне понимать сложновато, но и, наверное, не обязательно. — А в те годы-то особо не разгуляешься, — продолжает Горшок, — ну разве что я тогда иногда мог по ноздре пустить… — Кокс? — Ага. Но я прямо очень редко, правда! А с «герой» же вообще какая история, знаешь? — он снова приподнимается на локте, — его ж вообще создали, как лекарство от кашля. И вот пока его там, в Германии, в США по аптекам развозили и принимали как лекарство все подряд — я малой совсем был… А потом его почти везде запретили. Вкурили, дебилы, что за пиздец натворили… Хотя вот в Германии его вплоть до семидесятых в аптеках отпускали… Так что до девяностых я его и не пробовал. И вообще никаких таких тяжёлых субстанций особо не принимал… Возможности, блять, не было просто, — он смеётся, но какой-то горечью отдаёт его смех. — Но опиум же считается тяжёлым наркотиком… — уточняю я. — Это если им «ставиться», малыш, — улыбается Миша, — вот тогда — да, тогда кабзда. Там и кайф другой — как будто кончаешь… Понимаешь, да? Но и последствия другие… Такой абстинент — пиздец! — И при мне ты этого не делал? — А кто бы мне позволил? — наклоняется ко мне, обнимает, накрывая собой сверху, от чего становится ещё жарче. — Нет, я не мог. Ты и курить его мне не позволяла часто… — Господи, ну как, как я это делала? Я, может, начинала тебя игнорировать? Или лупила, или что? Ну как я могла как-то воздействовать на тебя?       Горшок тяжело вздыхает и садится по-турецки. Я переворачиваюсь набок, чтобы хорошо видеть его.       Он сидит, сильно ссутулившись, полы рубашки вразлёт лежат на диване. Опустив голову, Миша смотрит на меня исподлобья, но не агрессивно, а как-то… Трогательно? Слегка наморщив лоб и приподняв брови, с какой-то лёгкой болью. — Мне, понимаешь… Наверное просто надо немного давать волю… — Что ты имеешь ввиду? — Ты, знаешь, ты такая… Всегда была странная, необычная. Ты не напрягала меня скандалами на эту тему, ничего от меня не требовала… Типа, будь ответственным, прекрати думать только о себе, понимаешь, да? Ты, наоборот, говорила: «Подумай о себе, ты же отравляешь себя. Знай меру». Не запрещала, просто просила быть осторожнее, понимаешь, да?.. — И ты эту меру соблюдал? — нервно кусаю губы и расправляю волосы по обе стороны шеи. — Да. Мы часто говорили об этом. Спокойно так… А ты… — он смотрит в сторону, закусив губу. Пытается подобрать правильное слово, — ты такая, с виду, пофигистка. С тобой очень легко было всегда, пока какой-то пиздец резко не случится, понимаешь, да? — Понимаю… — сажусь напротив и смотрю ему в глаза. — Тебя это напрягало? — Да… — опускает взгляд и тихо, хрипловато продолжает: — Такое странное отношение… Когда ты не орёшь, не бросаешь и не гонишь меня, а машешь рукой, типа, да хоть убейся там, если ты такой тупой… Я приходил к тебе обкуренным или под кокаином, а ты была рада мне так же, как и трезвому… — поднимает взгляд на меня. Глаза, как у побитой собаки… Он шумно сглатывает и продолжает: — Ты бросала мне что-то типа… «О, у тебя сегодня ночь наслаждений? Только пожалуйста, не умри от удовольствия. Я буду тосковать по тебе». Вот так, понимаешь? Мне надо было постоянно доказывать себе, что я тебе нужен, что ты меня любишь… Я слышал, как ты называла меня «непутёвый мой» и гладила по голове, целовала, хотя думала, что я сплю… И я думал: «Наверное она меня любит»…       Молча наблюдаю за ним. Видимо, я всегда была остра на язык. Ирония — моё второе имя…       Кажется, Михаилу тяжело об этом рассказывать. Тяжело, но хочется. Он нервничает: потирает кончик носа, смотрит по сторонам, облизывает губы. — Ты не полагалась на мою любовь, понимаешь, да? Не думала, что я брошу всё это, если испугаюсь за тебя, если ты начнёшь тоже, понимаешь?.. Ты чётко шла… — жестикулирует обеими руками, изображая ладонями две параллельные линии, — по определённому пути… И меня к этому пути тянуло тоже. — Странно, — бормочу, листая песни в плейлисте, — как я не сторчалась?.. Откуда это знание меры? Ведь многие скуривались, подсаживались на опиум… — Не знаю, детка. Ты никогда ни на что не подсаживалась. Тебе ломка не знакома. Как-то… Ум холодный включала что ли?.. Не тянуло тебя на это так сильно, как меня. А мне одному некайф было… — Почему?       Я наконец выбрала песню. Включаю её, при этом посматриваю на Горшка: она ему не понравится. Он обязательно потребует её сменить. Я давно люблю «Until we bleed» Kleerup, но слушаю я её под определённое, сложное настроение — смесь печали и счастья.       Миша не обращает внимания на смену музыки, он отвечает на мой вопрос: — Ну потому что… Если одному, то это не так кайфово. Это хорошо тогда, когда ты музыку, например, сочиняешь. Сознание расширяется, — он двигает руками вокруг своей головы, — и мелодии сами собой появляются, понимаешь, летают вокруг тебя, только руку протяни и поймай, понимаешь, да?..       Понимаю, и очень хорошо. Вспоминаю, как зимой 2017 года в одиночестве выкурила косяк и бросилась рисовать. Образ выползал из-под карандаша сам собой, я совершенно не думала о том, как выделить тени, какие должны быть пропорции, толщина линий. Рисунок появлялся сам собой, а я лишь водила карандашом по бумаге.       Замечаю, что Миша улыбается, лукаво глядя на меня блестящими глазами. Непонимающе дёргаю бровью. — А помнишь, что было вечером того дня? — спрашивает игривым тоном.       Блин, а что ж было-то? С ним? Быть такого не может. В то время я даже не знала, что он здесь…       Горшок тихо посмеивается, прищурившись: — Я был в тот вечер, когда ты поспорила с Бойцом.       Ах вот он про что… Это было безумием. С того вечера я больше не курила ничего, кроме сигарет… Но, должна признать, это было ужасно весело.       Не помню, на что именно мы с мужем спорили и с чего всё началось, но знаю, что мы говорили о духе приключений и авантюризме. Чтобы доказать масштабы своего безумия, я сделала что-то совершенно мне несвойственное.       Стоя на пороге квартиры лишь в кедах и короткой джинсовой юбке, я глубоко затянулась косяком, и выскочила в подъезд. Взбежала по лестнице вверх до площадки, распахнула окно и только тогда выдохнула. Я с минуту стояла там и смотрела на тёмное зимнее небо, раскинув руки в стороны… Мне было невозможно хорошо. Вплоть до мощного сексуального возбуждения. Фигня какая-то… — Это я, — смеётся Миша, — ну, я это придумал. Чтобы у тебя был «приход» сильнее… И чтобы потрогать соски. — Дурак, — хмурюсь, но не сержусь, — я думала, это трава такая забористая попалась… — Угу, и поиграла с твоей грудью… — тихо посмеивается, вспоминая ту ночь.       Да, я чувствовала странное прикосновение к груди, когда стояла там, у окна. Я до сих пор была уверена, что это просто иллюзия в связи с тем моим состоянием… А выходит, что это всё-таки Мишка нахулиганил. — Интересно, — гляжу на него, слегка прищурившись, — если это было так весело, если я так хороша в умении держаться в пределах меры, то почему ты запретил мне курить?       Горшок тяжело вздыхает, опустив голову, и вскидывает взгляд вновь. — Хочешь «догнаться»? — спрашивает невпопад. — Что? — Ну, «догнаться»… — шепчет, приближая своё лицо к моему, затем слегка приоткрывает рот. Кажется у него во рту клубится светлый дымок…       Подаюсь вперёд. Чувствую, как его губы касаются моих; «дымок» тянется в меня. Я не всасываю и не пытаюсь, он сам проникает в горло. Ладони Миши ложатся на мою шею. Тепло… — Потому что нельзя тебе, — скороговоркой шепчет Миша, щекоча мои губы своими. — Нельзя расширять сознание, оно у тебя и так… Понимаешь, да? Потом покуришь. Потом. Когда-нибудь. А так… Сейчас… Тебе же хорошо? Тебе же нравится… Так?       Смотрю на него сквозь ресницы, чуть откинув голову назад и улыбаюсь. — Да, нравится. Курю твой кайф по-цыгански… — тихо посмеиваюсь, — эйфория… — И не вредит здоровью, — он говорит серьёзно, хотя взгляд его затуманен. — Это хорошо, это замечательно, когда можно вот так кайфовать без вреда… — Тебя так волнует вред здоровью… — в мой голос тоже добавилась лёгкая хрипотца, его звучание стало казаться игривым, но моя просьба никак не вяжется с таким игривым тоном: — Расскажи мне, почему ты не мог уйти от зависимости полностью. Я имею ввиду, в этом воплощении…       Михаил снова тяжело вздыхает. Выпрямляет спину, разводит плечи, будто разминает мышцы, и вновь ссутуливается. — Мне не нравится работать, понимаешь? Если я бухнул или принял чего, то мне на всё становится похуй, я делаю всё в кайфе, как бы почти на «отъебись»… А получается в основном заебись, понимаешь, да? — он слегка наклоняет голову набок и на секунду опускает глаза. — Я ненавижу прям… Пахать. А по-трезвому я именно пахал, понимаешь, да? Бегал что-то, думал, изводился, всё по сто раз переделывал, переживал… И я знал, что я долго не проживу. Что я не железный… И я никак не мог установить себе эту самую меру, тормозить… Самостоятельно. Но пытался, я пытался…       Всё у тебя не так и всё не то, Мишаня. Человек — максималист. Если торчать, то до смерти, если бросать, то с гирями в спортзале… — И, понимаешь, я привык вот так, как сейчас, — продолжает, рассматривая обложку песни на телефоне, — когда можно легко кайфануть без проблем, а даже с… Выгодой. Я помогаю человеку, а кайф ловлю самый настоящий… Как «Качели», знаешь? Как-будто выпил и «поставился»… Или принял две разных субстанции с противоположными эффектами… И всем хорошо. И никто не страдает. И не больно потом…       Тяну к нему руку, чтобы поправить упавшую на лицо прядь волос. Подержав её у его виска, вновь опускаю. Снова забываю, что он такой…       Горшок горько улыбается и, виновато пожав плечами, откидывает волосы движением головы. — Переведи мне, — кивает на телефон.       Хмурю брови, прикусив губу, то ли расстроившись, что не могу сейчас к нему прикоснуться, то ли от того, что вслушиваюсь в слова, чтобы перевести; то ли всё сразу. — Ты — мой наркотик, — перевожу с того момента, который прозвучал последним, — мы живём этим… Ты пьян, тебе это нужно… Реальная любовь, я дам тебе её… — Как-то ты так с песнями попадаешь… Прям в тему, — бормочет Михаил. — Мы выпиваем последнюю каплю, а потом любим, пока не истечём кровью, — перевожу часть припева.       Миша хмурится, прикусывая губу. — Но сама музыка и вокал, конечно, говно, — вздыхает он.       Я знала, что ему не понравится. Но это так мило, что он терпит и не просит переключить. Он вообще… Милый. Хороший. Такой красивый… Такой… живой.       Ему сложно спокойно сидеть на месте, хотя он очень устал. Всё ёрзает, меняет позы… И постоянно пытается устроиться так, чтобы касаться меня. — Я тебя люблю, — говорю неожиданно для самой себя.       Михаил вздрагивает. Он этого не ожидал ещё сильнее, чем я. — Я так соскучился… — он обхватывает меня руками, заваливая на спину. Я ощущаю тяжесть его… Тела. Не физического. Нет, он не твёрдый, но тяжёлый и горячий. Чувствую его горький аромат, а на языке застыл его солоноватый вкус. — Дай мне… — взволнованно шепчет Миша, утыкаясь лицом в мою шею, — дай… — Что? — Вот это. Вот эту энергию, которая из тебя идёт. Дай…       Энергия любви? Бери. Она вся твоя. — Я всё это время её брал понемногу, — он тяжело дышит, — дай сама… Ещё… — Я не знаю, как… Я её не чувствую, как другие потоки…       В этот момент приходит осознание, что я кожей ощущаю его торс. Тёплый, влажный, отчего-то подрагивающий. Непроизвольно закусываю губу… — Вот так, — тихий, почти спокойный голос. — Ты мне её даёшь вот так…