***
…Мы знали друг друга всегда, но встретились только сейчас. Время не линейно. Прошлое и будущее пересекаются между собой в потоке вечности. Будущее уже произошло.
Разговор состоялся, когда я была на работе. Я сидела на скамье и пила кофе, Миша устроился на длинной тумбочке — до сих пор не знаю, зачем она стоит на нашей веранде, но Горшок решил, что это теперь его тумбочка, и всегда на ней сидит — и озабоченно посмотрел на меня. — Он здесь, — сообщила я Сирин по телефону, и та вздохнула. — Говорит что-нибудь? Как он вообще? — уточнила девушка. Я уставилась на Мишу, пытаясь считать его эмоции. «Беспокойство, тревожность, волнение… Блин, это всё синонимы, — я поморщилась. — Почему он так?» — Кусает губы, глаза бегают, курит дурь, — сообщила я в трубку. — Нервничает. Но молчит, ничего не говорит. Сирин немного помолчала, то ли думая о том, как облечь мысли в слова, то ли решая — стоит ли вообще это говорить. — Знаешь, он… — начала она, на секунду прервалась, затем резко выдохнула и выпалила: — Ну, он не хранитель тебе. — Как?! Почему?! Он же не может лгать! — возмущённо затараторила я. А подруга продолжала: — Он твоя «половина». И я расслабилась: — Это я знаю… Пифа его давно спалила с этим… Так это точно-точно правда? Да, время от времени я всё же ловила себя на том, что сомневаюсь в том, что он мне не только хранитель… Блин, так он, значит, совсем не хранитель! Я чуть не набросилась на Горшка: — Ты что ж врал мне, что хранитель?! Почему?! Да как же ты мог? Зачем? Какой смысл? И ты, блин, умеешь лгать!!! Миха прищурился, выдохнул на меня облако густого дыма и тихо, хрипло произнес моё имя, желая остановить поток возмущения. Я оборвала свою речь на полуслове, ощущая, как желудок сворачивается в узел. «Не называй меня так», — подумала я, глядя на него со смесью страха и агрессии во взгляде. Он знает, как я дёргаюсь от этого, и обычно извиняется, но не в тот момент. Проигнорировав моё замечание, он разразился тирадой, совсем не прерываясь на слова и звуки-паразиты: — Я хоть раз сказал, что я хранитель? А? Хоть раз я такое говорил? Тебе это какой-то хрен сказал. Я не стал отрицать — решил, что это удобно, понимаешь, да? — Он помолчал, словно ожидая подтверждения, что да, мол, понимаю; но не дождался, и потому продолжил: — Не, ну, а как я должен был тебе объяснить своё внимание? Ты же заебала меня вопросами, — он принялся кривляться, передразнивая мои слова: — «А почему ты ко мне приходишь? А почему именно ко мне? А ты кто?» Что мне было сказать? Что я «половина»? И что бы ты сделала? — он глубоко затянулся своей «самокруткой» и ответил сам: — Нахуй бы меня послала, вот что! Пришлось признать, что да, послала бы. Вплоть до того момента я не доконца была уверена в том, что канат, связывающий меня с ним, является цепью половин. Сомневалась я и в том, что вспышки из прошлого, которые показывал мне Михаил — действительно прошлое, а не выдуманный им мыслеобраз. Он знал о моих сомнениях, но молчал и терпел это, не в силах исправить моё отношение. Собственно, какая разница? Какая разница, что было тогда? Важно то, что происходит сейчас. Он ведь смог влюбить меня в себя, и неважно: снова или впервые. Важно то, что это случилось. Тем временем Сирин тяжко вздыхала на том конце провода. Наконец она собралась и, словно сказитель, начала: — Очень-очень много лет назад двум родным братьям пришлось делить между собой одну наглую, самовлюблённую, очень сильную и самоуверенную ведьму… «Ладно, с ведьмой всё понятно — это обо мне. Один из братьев — тоже понятно — Горшок. А кто второй? Неужели Алексей?» — подумала я, но, уточнив это у подруги, получила совсем неожиданный ответ. Она назвала имя Бойца. — Не-е-ет… — просипела я. — Да-а-а, — передразнила мой тон Сирин. Я вскинула взгляд на Миху. Он так и сидел, опустив голову, и нервно затягивался косяком, опираясь локтем на колено. Я не стала у него уточнять эту информацию. Сирин не умеет лгать — я хорошо чувствую её редкую, неумелую ложь, хотя и не всегда признаюсь в этом. К тому же, неспроста, ой неспроста, я вижу один и тот же мир в глазах Горшка и Бойца, одинаковые крылья и рога, чую похожую энергию… Точно то, что вижу и у Алексея… «Раскидало вас в этой жизни, братцы, — с сочувствием покачала я головой, глядя на Мишу, — ох и раскидало…» — Той ведьме был предназначен один из братьев — сама ведь его выбрала. Но равнодушие второго показалось ей чем-то из ряда вон выходящим. Все ведь должны поддаваться её шарму, все должны её хотеть, любить. Вот она и приворожила… Намертво. Это очень на меня похоже. Даже в этой жизни я… нет, не приворожила, конечно; но изящно провоцировала Бойца, обращая на себя его внимание, прежде, чем мы начали встречаться. Никто не смеет оставаться ко мне равнодушным! А он пытался не показывать заинтересованности. Да, так я считала много лет назад. — А что с этим сделал её «половина»? — тихо спросила я Сирин, продолжая глядеть на Михаила. Он так и не поднял глаза на меня. Всё пыхтел своей дурью, глядя на мыски своих высоких «Конверсов». Слегка завивающиеся на концах пряди волос падали на лицо, скрывая его выражение; но мне не нужно видеть его мимику, чтобы знать, что он чувствует. В тот момент он ощущал себя обречённым, загнанным в угол зверем, который не одну сотню лет живёт в этом самом углу, не имея возможности выйти в мир, исправив своё положение. Потому что исправить его может только разрыв «половин», а он этого не хотел. Тем временем Сирин, хоть и очень скупо, но всё же рассказывала мне о том, как мы страдали из воплощения в воплощение из-за этой связи. Они оба всегда были со мной, мы всегда мучились, я всегда разрывалась между ними… Пока кто-то из них не совершал самоубийство, не в силах больше выносить такую жизнь. «Так вот почему они дразнят друг друга суицидниками», — вспомнилось мне. — И что теперь? — тихо спросила я. — Это нельзя разорвать? — Нет, — твёрдо ответила подруга. — Немного ослабить, но не разорвать. Вы срослись, сроднились. Это такое наказание: получи, что хотела. — Чёрт… — я закурила третью сигарету подряд. — Я же не помню этого… Прошло столько времени! Я ведь больше не такая! — Какая «не такая»? — живо отреагировала Сирин. — Не гордая и самовлюблённая? Блин. Меня по сей день дрючат проверками на гордость, и прохожу я их с огромным трудом, скрипя зубами, раздавливая свои правила и своё «я». Мне так сложно, так сложно нащупывать эту грань, когда чувство собственного достоинства превращается в гордыню, чтобы не допустить этого. Я так боюсь быть тряпкой, так боюсь быть слабой, ноющей сукой, о которую вытирают ноги, что теряю ясность взгляда — глаза покрываются плёнкой этого самого страха, и я начинаю действовать буквально вслепую. Но я ведь стараюсь. И, хоть и со скрипом, у меня это получается. Я разозлилась. Меня просто ломают! Мою истинную личность, меня настоящую, просто ломают, прокручивают, как через мясорубку, чтобы сделать кого-то совершенно другого! «Не ломают, — беззвучно сказал Миша, подняв наконец свой печальный взгляд. — Воспитывают». «Не поздновато ли? Я изначально такая. И все эти пятьсот лет», — подумала я. Он слегка улыбнулся: «Девчонка. По их меркам, ты вообще детка. Вот и воспитывают… Как и полагается». — Теперь ты всё знаешь, — сказала Сирин. — Подробности ты можешь узнать у Миши. Покажет, если захочет… Я вскинула на него взгляд. Нет, не захочет… Наверное, он и сам бы рад всё это забыть. «Нет! — рявкнул он в ответ на мои мысли. — Тебя забыть? Нас забыть? Ты нормальная вообще?!» «Тогда покажи мне какие-нибудь значимые моменты сегодня, — попросила я. — Что-то важное. Я ведь знаю всё это слишком абстрактно… Покажи мне». «Нет. Не нужно тебе это. Не покажу», — это прозвучало достаточно твёрдо, чтобы я поняла — он не покажет никогда. Не стоит и просить. — Тебе стоит перед ним извиниться, — посоветовала Сирин. — Блин, да за что? Мне сложно извиняться, если я не знаю точно, за что. Я ведь ничего не помню! Это не будет искренне! Нужны ли ему такие извинения? Поглядывая на продолжающего курить дурь Горшка, я объяснила всё это подруге, но в ответ услышала: — Надо. Поверь, ты причинила ему много боли. Почувствуй то, что он чувствует, и ты всё поймёшь и найдёшь слова. Я не сразу нашла слова. Впрочем, они были вовсе ему не нужны.***
Будущее уже произошло. Нам не нужно знакомиться и узнавать друг друга. Мы можем вспомнить. Мы были вместе. Всегда.
Ночью, улёгшись на диване в кабинете, я дождалась, когда Миша присядет на пуф, и попросила: «Не показывай прошлое если не хочешь. Я сама его вспомню, когда придет время, я точно знаю. Просто откройся мне эмоционально, я тебя почувствую» Опустив голову, он сцепил пальцы, тяжело вздохнул и открылся. На меня обрушился такой груз тупой боли, что дышать стало тяжело. В горле мигом появился крупный ком и мне вдруг захотелось плакать. «И это всё из-за меня?» Ещё один тяжёлый вздох и никакого ответа. Мне и так всё стало ясно. Однако, тщетно пытаясь протолкнуть сковывающий горло ком, я думала о том, что совершенно не знаю, какие найти слова для извинений. Я понимала, что извиниться надо, но единственное, что крутилось в моей голове, это то, что когда-то мне уже говорил Горшок. «Ты же всё понимаешь, малыш…» — и это не было актом мести. Я знала, что он всё действительно понимает. Услышав эту мысль, Миша прыснул со смеху, но в голос не засмеялся; а я, несмотря на то, что знала — он чувствует моё раскаяние, — так хотела выразить эмоции словами. — Миша… — я вдруг почему-то заговорила вслух, — мне так жаль, прости… Я не знаю, что именно я делала, но чувствую, что мучила тебя столетиями… Прости. Если бы я знала, как снять эту боль, я бы… — Тихо, — сказал он, подняв голову, и как-то по-отечески посмотрел на меня. — Я всё понимаю. Я тоже не святой, ты знаешь. Я тоже делал тебе больно, просто ты не помнишь, а я не хочу напоминать. Потому и не показываю прошлое… И я не хочу, чтобы ты сама вспомнила. — Ты же так этого хотел прежде! — Больше не хочу. — Всё было настолько плохо? — Да нет, охуенно было… — Горшок почесал нос и остановил стеклянный, невидящий взгляд на скульптуре египтянки, стоящей в стороне. — Но и хуёвого хватает… — медленно произнес он. — Лучше тебе не знать хорошего, если есть вариант узнать и плохое тоже. Больно будет. Я тяжело вздохнула. А затем уснула, приняв важное для себя решение.***
Я чувствую тебя. Как много нам нужно причинить друг другу счастья… Вспомнить, что мы две половинки одной большой и вечной любви…
На долгое время квартира осталась в моём лишь распоряжении. В первый же вечер — двадцать второго июля, кстати говоря, — я позвала Михаила. Он присел на диване напротив меня и выжидающе уставился, качнув головой, мол, «что хотела?» Я подошла к делу со всей серьёзностью, напрочь забыв о кокетстве и эротических намёках; и прямо спросила, глядя ему в глаза: — Миша, ты меня хочешь? В другое время он бы обязательно фыркнул что-то вроде: «нет, меня от тебя прямо тошнит!» и возмущался бы за то, что спрашиваю очевидное; но не в этот раз. Мне кажется, он понимал, что я клоню к чему-то очень важному. — Хочу, — прохрипел он. — Ты сегодня можешь?.. — я не договорила фразу, попросту не зная, как лучше и правильнее выразиться. Конечно он всё правильно понял: — Да, — так же хрипло ответил он, и громко сглотнул. Затем, облизнув губы и прочистив горло, твёрдо повторил: — Да, могу. И тогда я просто сказала: — Да. «Надо делать что-то ещё? — озадачилась я, рассматривая удивлённое лицо Горшка. — Может, я только слово сказала, без энергетического посыла?» — Нет, всё правильно, — прошептал Миша, медленно проговаривая слова и неотрывно глядя мне в глаза. — Всё правильно… Я принял. И вдруг он поднялся и направился к выходу; но в последний момент счёл нужным сообщить: — Я приду к тебе. Скоро приду.***
Помнится, однажды я писала, что когда всё случится, я не стану расписывать весь процесс подробно, а просто обозначу: «Ну и, в общем, я ему дала согласие. Всё». Так вот. Я ему, в общем, дала согласие. Всё. Когда всё закончилось, небо за окном уже розовело, и только тогда я смогла позволить себе попытаться уснуть; правда моя попытка не увенчалась успехом: Миша увёл меня в параллель. Мы молча шли по какой-то тропинке навстречу восходящему солнцу… Окей, это просто шутка. Помня о своих словах, я не смогла отказать себе в удовольствии пошутить таким образом.***
После того, как Горшок ушёл, пообещав вернуться, я отправилась в ванную. Приняв долгий душ со всевозможными кондиционерами и маслами, одеваться не стала, и от того мне было прохладно лежать на диване у раскрытого окна, но свежий ночной ветерок всё же был приятным, ласковым. Миша долго не возвращался, но почему-то я не волновалась и не нервничала. Я бы даже не расстроилась, если бы он вовсе не пришёл — значит что-то более важное встретилось на его пути, — а этот обмен сил… Мы и так долго ждали. Почему нельзя потерпеть ещё? Главное, что ответ мною дан и им получен. Теперь он мог действовать спонтанно, тогда, когда будет удобно. Однако, когда я, уже отложив книгу и повернувшись набок, стала задрёмывать, почувствовала присутствие за спиной. Край покрывала, наброшенного на мои бёдра, сполз на простынь, мужская рука осторожно прихватила меня пальцами за подбородок и чуть повернула в сторону. Совсем близко в сумраке блеснули яркие белки глаз, затем тёплые губы коснулись моих. Во время поцелуя в моё горло просочился сладковатый дымок, и разум резво скрылся за пеленой дурмана. Горячая ладонь скользнула к груди, а к спине прижался голый торс. Я явно ощущала, как о ягодицы трётся твёрдый член. Говоря о том, что мой разум заволокло дурманом, я не имею в виду ту сладкую истому, какая возникает в минуты, подобные этим. Это не фигура речи — меня по-настоящему «накрыло», и этот «трип» не был похож на предыдущие. Это был скудный эффект, даже не знаю, с чем можно сравнить… Не было полного опустошения мыслей в голове, как это случалось со мной при курении каннабиса; не было и расширения сознания. Никакой эйфории, никакого искусственного эмоционального подъёма. По телу растеклась слабость, в ушах зашумело, обострилась чувствительность кожи, а мыслительный процесс просто замедлился, слегка притух, однако, привычка анализировать всё происходящее никуда не делась. Забегая вперёд, хочу сказать, что придя в себя поздним утром, я не сразу восстановила хронологию произошедшего. Я знала одно — секс был. Но воспоминания о нём возвращались ко мне вспышками, постепенно. Одна из самых ярких вспышек — момент проникновения. На самом деле, мне кажется, что Миша сделал всё возможное, чтобы притупить этот, мягко говоря, болезненный момент; однако, я чувствую, он до сих пор переживает и ругает себя за то, что в той «дозе», которую он передал мне целуясь, было слишком много элемента, пробуждающего чувствительность. Зря он волнуется. До и после той мгновенной боли, мне было исключительно хорошо. Необычно. Но хорошо. Любое, даже самое лёгкое его прикосновение отдавалось во мне целым цунами эмоций, от которых мурашки, словно одеялом, накрывали и окутывали каждую клетку моего тела. Михаил вёл себя странно… Нет, ничего неординарного и извращённого он не делал, но то, каким серьёзным он оставался лаская меня, мне кажется странным. Скорее всего он нервничал. Слишком многое ему пришлось делать — я ведь совсем не знаю, как именно должны соединяться души и обмениваться силы во время этого процесса, а ведь ещё большую роль сыграло моё расслабление. Тело словно отяжелело, я не могла даже поднять руку, чтобы положить её на его бедро, что прижималось ко мне, и потому мёртвой хваткой вцепилась в подушку. Прежде, чем он вошёл в меня, я приподняла тяжёлую, словно чугунную, голову и чуть повернулась, чтобы посмотреть на него. Скудного освещения, проникающего с улицы в окно от фонаря, хватило, чтобы увидеть, что Миша пришёл в «формате» примерно 2003 года. Довольно стройное, хотя и мощное тело, влажные, сзади прикрывающие шею тёмные волосы спереди спускались ниже скул, слегка приоткрытый рот демонстрировал обломки верхних зубов… Блестящие дурью глаза глядели на меня слишком внимательно, пронизывая насквозь. Мне кажется, он это нарочно. Попытался сравнять возраст; хотя мне уже было совсем безразлично, каким он придёт ко мне. Прежнего страха боли я не испытывала. Ну больно, ну что поделать? Если иначе никак, то и выбора у меня нет. Держать Мишу на расстоянии и дальше у меня уже не было ни сил, ни желания. Справедливости ради, надо отметить, что боль во время секса с ним будет вечным моим спутником, потому что у него слишком большой член. Это не хорошо, и не плохо — просто это так. И я об этом знала ещё до того, как он потерял физическую оболочку — внезапную эрекцию во время концертов никто не отменял. Но всё это меня уже не волновало. Я просто отметила: «Сейчас будет больно», — и глубоко вдохнув, задержала дыхание. Расположив запястье у меня между грудей, он прижал меня к себе и, сосредоточенно сдвинув брови, направил член и сделал медленный, осторожный толчок бёдрами, после чего замер, прильнув ко мне ещё плотнее. Где-то на середине этого движения, меня резко охватил жар такой силы, что перехватило горло, сковало тело, лишь рот открылся в беззвучном крике. Похоже ли это на пламя? Кипящее масло? Я долго искала сравнение, но не находила. Сейчас я думаю, что это похоже на лихорадку. Когда температура так высока, что, кажется, мозг начинает плавиться. Только ещё горячее… Я помню, что такое температура тела в 41 градус. И это лёгкий бриз, по сравнению с тем, что я ощутила в тот момент. Горело всё: кожа, мышцы, внутренние органы, кровь в жилах словно кипела, и, кажется… Кажется душа тоже горела. Однако, это продолжалось лишь мгновение. Мгновение, длиной в час, как мне показалось… Очень уж было больно. Следующее, что я ощутила после этого адского жара — ветерок. Я вновь взглянула на Мишу и столкнулась всё с тем же настороженным, серьёзным взглядом. Приподняв мои волосы, он дул мне на спину, направляя поток прохладного воздуха вниз по позвоночнику — вот откуда появился ветерок. После этого последовал ещё один осторожный, но уверенный толчок бёдрами. Тело больше не горело, и Михаил, сжав рукой моё бедро, продолжил движение уже не прерываясь на изучение моего состояния. Всё это время Горшок молчал. Ни слова, ни стона, ни звука — ничего. Одно лишь прерывистое дыхание. В ту ночь мне почему-то не показалось это странным и ненормальным — я ведь тоже молчала. Мне казалось, что так и должно было быть, я была в этом уверена. Я подумала, что это совсем другой… Иной уровень близости, где не нужны ни слова, ни стоны. Его действия были очень знакомы — именно так он вёл себя, пребывая в теле Бойца. Сила рук, частота и резкость фрикций — всё знакомо и почти привычно. Почти — потому что теперь ко мне прижимался совсем другой живот, прикасались совсем другие, большие ладони, и внутри был совсем другой член. Миша двигался ритмично, но плавно, погружаясь не до основания, а меня словно поднимало вверх, и я до сих пор не знаю, простой ли это адреналин, или что-то более глубокое и чудное.***
— Помнишь эту песню? — Да… — Ты чувствуешь ритм? — Вот он.
В памяти одни лишь вспышки. Вот мы на моём узком диване, с трудом помещаясь на нём вдвоём. Мои пальцы впиваются в подушку, тяжёлые веки не поднимаются, и я ориентируюсь на одни лишь ощущения. Он постепенно ускоряет движение, скользя ладонью от груди к шее. Крепкие пальцы прихватывают горло и постепенно сжимают. Я улыбаюсь, в очередной раз отмечая его страсть к женской шее. Вспышка — и я ощущаю себя в совершенно другом месте. Высокие деревья, кажется, вот-вот коснутся звёзд, подо мной прохладная, мягкая, словно и не настоящая вовсе, молодая, но густая трава; ночной свежий ветер сдувает с лица чёлку. А Горшок по-прежнему двигается, набирая темп. Часто дышит и молчит. Мне и в голову не приходит спросить его о нашем местоположении. Я принимаю это странное перемещение, как данность. Вспышка — и мы больше уже не мы… Я — большая чёрная человекообразная кошка, он — антропоморфный медведь. Вспоминая эту короткую сцену сейчас, мне кажется, что это безумие. Кошмар! Кошка с длинными клыками, в чью шкуру впивается мощная когтистая медвежья лапа — это же ужасно! Но тогда, там, на траве, мне нравилось быть кошкой в лапах огромного медведя. Мне казалось, что это так верно, так гармонично, так идеально… Вспышка — и мы снова у меня в квартире на моём диване, с которого каким-то чудом ещё не свалились. Я — снова я. Сзади — снова мужчина. И это тоже кажется мне правильным и гармоничным, потому что я вижу, как сливаются ауры — перламутровая и пурпурная — вместе, словно срастаясь, и образуют пульсирующее, фантастическое сияние. Я не знаю, как долго это продолжалось. Я выпала из реальности, потерялась во времени. Но я помню, что Миша остановился ещё до наступления утра. Я чувствовала тяжёлое дыхание в районе затылка, чувствовала, что внутри вздрагивает член, как во время эякуляции, но самого семяизвержения не ощутила. Мне показалось это странным. У Горшка ведь был канал, особенный канал, помогающий оставлять плоть в течении нескольких часов, без надобности уходить подкачиваться на долгое время, но, видимо, что-то пошло не так, раз он не смог «очеловечиться» полностью. Но это было неважно. Мой оргазм тоже был необычным. Не тот, привычный: волнообразный, какой-то слоистый, нарастающий постепенно; а грубый, тяжёлый и резкий; как удар лопатой. «Или проехавшийся каток, — подумала я тогда, и улыбнулась: — Миша, ты каток. Просто размазал меня тонким слоем по периметру». Он ничего не ответил, только прижал меня к себе покрепче и, по-моему, тоже улыбнулся. Какое-то время мы оставались застывшими в той самой позе, в которой закончили. По-прежнему молча, он обнимал меня, шумно вздыхая где-то в области моей макушки. Молчала и я. Мне нечего было сказать, и незачем — Миша и без того всё знал. Знал, что случившееся казалось мне очень странным и, вместе с тем, чем-то потрясающим. Знал, что в моей голове вспыхивали вопросы — почему именно эта поза? Почему мы молчим? Почему нет спермы? Что будет теперь? — но я их не задавала, потому что не время. И лень. Я устала, головокружение усиливалось, очень хотелось спать. А Горшок решил, что время для сна ещё не наступило. Не меняя позу, он чуть отстранился, упёрся ладонью левой руки мне в спину и, вновь проникнув внутрь, начал движение. Говоря о том, что полчаса ему мало и он хочет делать это долго-долго, Миша не соврал. Не вынимая из меня члена до самого утра, он буквально смаковал процесс, то замедляясь, то ускоряясь. Он кончал, отдыхал короткое время, и вновь приводил бёдра в движение; и, мне кажется, ему было всё равно на моё физическое состояние и недосып. И это вполне адекватное поведение, учитывая, сколько ему пришлось терпеть. Тем более, что всё равно было и мне. Меня же буквально отключало в этом коконе из тепла и ласки. Стоило мне расслабиться в руках Горшка, когда он останавливался, чтобы поцеловать меня в ухо и шею, как я снова ощущала глубокое, настырное проникновение, от которого тело непроизвольно выгибалось в пояснице, а пальцы комкали шёлк наволочки. Ближе к рассвету дурман начал рассеиваться. Сначала я услышала ритмичные тихие шлепки — это бёдра Михаила ударялись о мои ягодицы. Потом заметила раздражающее чириканье утренних птиц за окном и шорох шин по асфальту; но быстро переключила внимание на ощущения. В душе начало зарождаться изумление. Без привычного допинга оно неизбежно. «Меня активно любит Миша Горшенёв, — шибануло в мозг, и я распахнула глаза. — Мой. Горшок. Занимается сексом со мной прямо сейчас!» Это осознание просто в голове не укладывалось. Нет, я охренела — иначе просто не сказать — не потому что этот мужчина «Тот-самый-Горшок-из-Король-и-Шут». И даже не потому что он не до конца живой. Два года. Два грёбаных года, всеми правдами и неправдами, мы, медленно и верно, шли к этому; нам постоянно мешали разнообразные события и правила. Я боялась этого до дрожи в коленях, до потери сознания! И вот теперь — это происходит. Невероятно. Я опустила взгляд вниз. Какое-то время я смотрела как рука с набитым знаком анархии на кресте, то, слегка массируя, сжимает в ладони мою грудь, то скользит, потирая пальцами соски. Невольно отметила, что мой размер идеально вписывается в ладонь Миши. Чуть повернула голову к нему и глубоко вдохнула его горьковатый аромат тела, после чего мои губы накрыл поцелуй с привкусом табака на скользящем, чуточку напряжённом, языке, а в горло, тонкой струйкой проник сладковатый дымок. Совсем немного. И голова вновь отяжелела, а в ушах снова появился лёгкий шум. «Хочет, чтобы я догналась», — мимолётно мелькнуло в сознании, и я томно, немного лениво, улыбнулась. Сняла его руку с груди, потянула к лицу, прижалась влажными губами к запястью и ощутила тонкую вибрацию пульса. Закрыв глаза, вновь глубоко вдохнула застревающий в горле горьковатый запах мужчины. Скользя языком по коже в этом нежном месте, я направляла движения Миши, слабо сжимая пальцами его бедро, до тех пор, пока резкая волна оргазма не вырвалась из низа живота вверх, в очередной раз грубо ударив в голову. Вздрагивая в объятиях Горшка, я медленно отключалась, изо всех своих ничтожных сил прижимая его горячую ладонь к груди, до тех пор, пока не вырубилась окончательно.***
…И на земле бренной, В этой вселенной Я буду твоим и знаю, что ты моя
Я оказалась на тропинке, по краям которой простирались луга; а впереди, смыкаясь кронами на манер тоннеля, возвышались деревья. Солнце только показалось из-за горизонта, но уже озолотило листву и траву, играя лучами в утренней росе. Красиво. Хотя я больше люблю ночные сумерки, огромную луну и низкие звёзды. Точно, как там, куда нас унесло несколько часов назад во время обмена силами. Слева, обнимая меня за талию, шагал улыбающийся Миша. Сиял, как то самое солнце, потихоньку поднимавшееся всё выше. Он был в белой футболке с изображением черепа и чёрных джинсах; а я в каком-то вязаном летнем платье белого цвета и длиной до середины бедра. Мы оба были босые. Я покосилась на Горшка. Красивый, как дьявол, но светится, как ангел. Мы дошли до тех изогнутых деревьев и, остановившись возле них, повернулись друг к другу. Продолжая мягко улыбаться и премило щуриться от солнечных лучей, Миша развернул мою ладонь и, вложив в неё связку ключей с чёрным брелоком, сжал в кулак и накрыл своей рукой. А я всё стояла и смотрела в его сияющие глаза, улыбалась в ответ, и даже не думала задавать вопросы, а они, конечно же, были. Где мы? Что это за мир такой? Куда ты вёл меня и почему остановился именно здесь? Чему ты так рад? Неужели тому, что наконец получил то, чего желал? Тебе понравилось? Что это за ключи? Зачем они мне? Что теперь делать и где их хранить? Эти вопросы так и остались в моей голове, крутиться на краю сознания, в тот момент, когда Миха наклонился и поцеловал меня. Нежно, долго и не размыкая губ.***
Я резко села в постели. Солнце уже поднялось высоко. Я проспала несколько часов, но совершенно не помнила, что мне снилось. Впрочем, это было последним, о чем бы я подумала. Справа сидел Миша. Уже в трусах и потеряв плотность тела. Всё это время он оставался рядом. Мне очень хотелось схватить его, крепко обнять, повторить то, чем мы занимались всю ночь — а я точно знала, что у нас была близость, — но я просто подалась к нему и, впившись взглядом в глаза, спросила: — Получился обмен сил? Вот, что меня волновало. Нет, я не ради этого отдалась ему, я вообще об этом не думала, когда давала согласие, но утром, осознав, что произошло, я вспомнила о том, как важен был этот своеобразный ритуал. Горшок наклонился ко мне и, широко улыбнувшись, ответил: — Лучше! Потом узнаешь!