«Я найду тебя, обещаю!»
Атрей помотал головой в попытке отмахнуться от назойливого шума. Он ощутил, как подкосились ноги — ещё чуть-чуть, и он рухнул бы в бездонное снежное море, если бы неведомый шорох вдруг не выдернул его из болезненных галлюцинаций. Юноша устало протёр глаза, осматриваясь вокруг, и попытался отыскать глазами источник странного звука. Похожий на шаги, на осторожные переступы, он мгновенно привлек внимание лучника и заставил по инерции потянуться к позолоченному колчану за его спиной. Этот шум был заучен им как мантра: словно хитрый зверь степенно крался меж высоких деревьев, выжидая, пока жертва потеряет бдительность и сама же загонит себя в ловушку. Мысли путались. Атрей знал, что в любую секунду мог повернуть назад, но что-то ему не позволяло: то ли охотничий азарт, то ли праздное любопытство, то ли неведомая сила, крепко-накрепко привязавшая его к этому несчастному клочку земли. Он прищурился. Снег, заполонивший мидгардовский лес, отливал ярким полуденным солнцем и будто специально старался запутать его, застать врасплох, но он, конечно, не собирался ему поддаваться. Уж слишком большим был опыт за его плечами, чтобы так легко повестись на эту умелую звериную хитрость. Ведь это было сильнее, чем чуйка, это было почти как инстинкт, заложенный на подкорке сознания. Сквозь призму света охотник глядел уж слишком внимательно, не выпуская из виду ни единой детали. И когда шорох снова нарушил тишину зимнего леса, а чья-то тень пробежала меж великанов-деревьев, умело оббегая препятствия, Атрей среагировал незамедлительно: старенький лук оказался в его тонких, цепких пальцах прекрасным оружием, и он осторожно натянул тетиву, прежде чем выпущенная стрела поразила чужое тело. Попал. До ушей уже через миг донесся приглушенно тихий скулеж, и губы юноши изогнулись в победной ухмылке. Кто бы это ни был, любая добыча была хороша для такой короткой вылазки. Особенно с учётом того, что дичь давно уже здесь не появлялась, а отцу всё чаще приходилось уходить на охоту подальше от глухого Диколесья. Атрей убрал лук за спину и неторопливо измерил шагами долгие лесные тропинки. Уже представил, как вернется домой с собственным трофеем и встретит понимающе тёплый отцовский взгляд, в котором сияет гордость и тихая, едва уловимая похвала. Наверное, лет в десять он продал бы всё, что имел, ради такого момента, но сейчас в этом не было абсолютно никакого интереса. Собственно, как и во всем остальном. Всего в нескольких метрах от своей добычи лучник замер, точно намертво вкопанный в землю. Радость от неожиданно удачной охоты сменилась растерянностью, а дыхание застыло где-то на полувыдохе. Он инстинктивно сделал три шага назад и взглядом, полным удивления, наградил своего неожиданного гостя. Едва заметный средь укрытого покрывалом леса, чей-то неторопливый, почти призрачный силуэт бесшумно приземлился рядом с раненым волком. Длинная чёрная мантия, расшитая серебром, шлейфом потянулась за своим хозяином, и, стоило тому осесть на колени перед животным, та преданно осталась позади, расстилаясь по девственно чистому снегу. Поступь охотника стала чуть медленнее, и он осторожно, боясь спугнуть незнакомца, попытался приблизиться к зверю. От заветной цели его отделяли всего несколько небольших шагов, но все старания мгновенно оказались обречены на провал, когда под тяжелым весом поспешившего парня снег осел почти до самой земли и противно заскрипел, заставляя гостя сразу же обратить на это свое внимание. Тонкие пальцы тут же показались из-за рукавов, коснулись мантии и опустили на спину широкий капюшон, позволяя полубогу наконец увидеть лицо незнакомца. Точнее, незнакомки. Ведь под шелковой тканью мантии всё это время скрывалась девушка. Пристальный взор её горячих карих глаз скользнул по его нескладной фигуре, цепляясь за каждую деталь, за каждую мелочь, изучая и вникая, но неизменно возвращался к его собственным голубым глазам. Атрей почувствовал, как краска прилила к его лицу, и он сам, неизменно бледный, почему-то стал краснее цветущих маков. Разум кричал ему проявить осторожность: потянуться за новой стрелой в колчане или нащупать в кармане отцовский нож, сражаться, в конце концов, — но он не мог ни пошевелиться, ни сдвинуться с места, будто эти внимательные глаза сумели его загипнотизировать. Это случилось с ним впервые за множество лет. Лучник не чувствовал опасности, хотя, казалось, она была прямо перед ним. Он приложил все усилия, чтобы как можно спокойнее встретить этот взгляд, и девушка, заметив это, вдруг осеклась, торопливо опустила голову и подушечками пальцев дотронулась до кончика его стрелы, торчащей из волчьей шкуры. — Твои стрелы… — кинув короткий взгляд на колчан за его спиной, протянула незнакомка. Атрей видел, как в ней зарождалось понимание. Как невидимые шестеренки, словно отработанный механизм, связали все разорванные нити в чёткую картину, составили мозаику, и когда все пазлы наконец-то стали на положенное место, девушка поёжилась от ужаса. Ее тихий шепот заставил его виновато опустить глаза. — Это ведь ты… Ты ранил моего волка? Это звучало скорее как осознание, а не как вопрос, но полубог зачем-то кивнул. Девушка крепко зажмурилась, будто бы от боли, приникла щекой к волчьей морде, коснулась пальцами его грубой шерсти и повела вниз, оглаживая острую макушку. Зверь слабо заскулил, едва дергаясь от её прикосновений, и ярко-красная рана на его животе стала кровоточить ещё сильнее. — Ну зачем же сразу стрелять? — она вздохнула, кажется, искренне не понимая. — Здесь ведь давно уже не водится диких зверей. Сердце Атрея тревожно сжалось — каждой клеточкой своего тела он, кажется, чувствовал, слышал ее ускоренный пульс — и каждый стук с двойной силой отдавался в его собственных висках. Впервые за долгое время ему было по-настоящему жаль лишать жизни ни в чем неповинное животное. Он ведь не нуждался в пище, это не было необходимостью. Это не больше, чем просто… игра. Он прекрасно помнил, как сделал этот выстрел: его руки уверенно держали оружие, направляя взгляд охотника на добычу, а умелые пальцы натягивали тетиву, отпуская стрелу в безмятежные лесные просторы. Он помнил — в нем ничего не дрогнуло, не шелохнулось, не дёрнулось. Это было отработанным механизмом. Мгновенная реакция. Готовность. Холодный расчет. И точный выстрел, который не мог потерпеть промашки. Юноша затаил дыхание, не в силах вымолвить ни слова. Неужели за эти годы его сердце и вправду стало таким ледяным? Неужели убийства вошли у него в привычку? — Зачем ты сделал это? — её голос зазвучал уже гораздо увереннее, настойчивее, чем прежде, пусть и все ещё был еле слышен, но эта девушка уже точно знала, о чем спрашивала. Она нахмурилась и посмотрела на него исподлобья: — Отвечай. Ради забавы? Без капли сомнения, она вглядывалась в его голубые глаза — слишком внимательно, слишком глубоко — так, что Атрею вдруг стало не по себе. Он буквально чувствовал, как ее карие глаза читали его, словно раскрытую книгу. И, конечно, сжигали дотла — медленно, страница за страницей. И он просто молчал, как идиот, не зная, что ей ответить. — Это был не просто волк. Ты ранил того, кто был мне очень дорог. «Вовсе нет, я не нарочно!», — едва живая, но все еще чувствующая, его душа издала отчаянный крик и рьяно задергалась в ледяных оковах. Охотник беспокойно перебрал пальцами и скользнул глазами по заснеженной земле. Не было ни сил, ни желания искать себе оправданий, искать в ее образе отчуждение, ненависть и горькую обиду — Атрей и сам знал об этих чувствах не понаслышке. Она, наверное, никогда бы этому не поверила, но ему действительно было жаль. Пусть он и искренне не понимал, почему ей было дело до какого-то странного волка. Хотя, постойте-ка… Стоило юноше лишь заметить вычерченную руну единства на тонкой женской ладони [ту же самую, что покоилась и на лапке у волчонка], и все тут же стало на свои места. Атрей нашел причину. Этот изворотливый зверек, конечно, не был простым лесным животным. Тоненькой алой нитью он был связан со своей хозяйкой с помощью древней рунической магии, о которой когда-то упоминала мама. Волчонок, должно быть, защищал эту милую девушку, оберегал ее, как мог, как нечто родное и ценное, и уводил подальше от опасностей. Они не были просто хозяином и питомцем — они были чем-то большим. Словно две половинки единого целого, словно разрозненные части разных миров, связанные вместе, словно… Как же они назывались? Родственные души? У них и боль, и радость была всегда одна, единая, на двоих. Теперь Атрей понимал, почему даже мысль о потере волчонка так больно задевала ее. Повинуясь собственным чувствам, он несмело приблизился к девушке и осел рядом с ней на колени. Она тут же испуганно дернулась, отшатнулась назад, боясь любого его прикосновения, но он и не думал причинять ей вред. Сопровождаемый лишь ее пристальным взглядом, он потянулся к волчьей макушке и одним движением пригладил растрепанную шерсть. — Да уж, как оказалось, я не самый лучший стрелок, — Атрей легко усмехнулся и взглянул на нее, осторожно и понимающе, безо всякого намека на лукавство. Эта мимолетная фраза зародила в ее сердце робкую надежду, и взгляд выразительных карих глаз на секунду стал чуть мягче и чуть смелее, а затем сразу же сменился прежней злостью. Парень понял, что не совсем правильно подобрал слова. Было нелегко говорить с кем-то снова, когда он привык вести разговоры с самим собой. — Прости, — выдохнул он. — Он ранен, но всё ещё жив. И, кажется, я знаю, как можно все исправить, — он вдруг осекся, задумавшись над собственными словами. С чего бы ей верить ему? Особенно, после случившегося. Поэтому, помедлив, он аккуратно добавил: — Если, конечно, ты позволишь мне помочь. — Я не думаю, что это возможно, — девушка тихо вздохнула и потрепала волчонка за ухом, с неким сожалением и печалью вглядываясь в родные малахитовые глаза. — Кажется, рана… очень глубокая. А мы одни посреди леса. И у нас совершенно ничего нет. Да и с чего мне знать, что ты не сделаешь хуже? И она была права. В таких условиях ручаться за полную безопасность волчонка было бы весьма неразумно. Рана на брюхе, оставленная его стрелой, действительно выглядела серьезной — по крайней мере, достаточно серьезной, чтобы безоговорочно ввести в ужас не только эту хрупкую девушку, но и нерадивого стрелка. В таком случае, что же им оставалось? От дома Атрей уже ушел достаточно далеко, чтобы быстро вернуться, да и они на пару с отцом навряд ли смогли бы правильно залатать зверька. По крайней мере, обычными методами. Вот Фрейя, наверное, смогла бы помочь… Жаль, что её здесь не было. Волнение беспрерывно разрывало его сердце на части, тянуло внутренности книзу, хлестало розгами по щекам, но ни один мускул на его лице не дрогнул. Атрей приказал себе сохранять самообладание. Он спокойно вдохнул и также спокойно выдохнул, не выдавая ни доли своих эмоций, и обратил на девушку свой холодный, уверенный взор. — У меня есть идея. Я не могу пообещать, что спасу его, но я могу попытаться. Так или иначе… Решение все равно за тобой. В ее карих глазах до последнего горели огоньки сомнения, девушка колебалась, но все-таки неуверенно закивала, давая понять, что доверится этому нелепому плану, пусть и нехотя, и отдаст в его руки самое дорогое. Она поспешно утерла подступившие слезы и звучно шмыгнула носом. Уж очень старалась казаться сильной, старалась взять все эмоции под строгий контроль, но, если честно, выходило из рук вон плохо. Однако, лучник и не думал ее осуждать: у него самого едва ли получалось лучше. — Ладно, — она вновь кивнула, словно уверяя саму себя в правильности принятого решения. — Не думаю, что у меня есть выбор. Атрей и не предполагал, чем могла закончиться их авантюра. Его план был до ужаса глуп и спонтанен, может, даже совершенно безумен, но это было единственным вариантом, который он сумел так быстро придумать. Отступать и бежать уже было поздно, да и юноша вряд ли посмел бы. Это было его ноша, его ответственность за содеянное, и он принял это без каких-либо колебаний, точно осознавая для себя лишь одну простую истину: он должен был попытаться. Во чтобы то ни стало. Ведь шанс на спасение был, пусть и ничтожно маленький, а значит и девушке пока еще не стоило терять надежду. Он с максимально возможной осторожностью подхватил волчонка на руки и на ходу огляделся в поисках необходимой тропинки. Среди лесных дорог, поголовно спрятанных в плотном снежном покрывале, та самая, нужная, почему-то особенно выделялась, будто бы уже давно ждала их появления и все норовила утянуть за собой поглубже в лесную чащу. Лучник пошел первым, тем самым вызвавшись прокладывать путь, а незнакомка послушно засеменила следом. Ветви могучих деревьев сомкнулись за их удаляющимися силуэтами.***
Звук ударов топора по старому, почти иссохшему древу оглушил изредевший после прихода осени мидгардовский лес. Каждый новый замах, казалось, был мощнее предыдущего — точно больнее, яростнее. Будто бы Кратос старался заглушить ими ту жгучую боль, что заразой сидела внутри и каждую секунду, с почти одиновским старанием, терзала его и без того измученную душу. В последнее время Кратос действительно много думал. Он всё пытался прийти к истокам тех проблем, с которыми им пришлось столкнуться, но мысли только петляли и путались. Прежде ему казалось, что все их беды должны были закончиться ещё очень и очень давно — ещё тогда, когда прах Фэй осыпал мертвый Йотунхейм, а блудные путники, завершившие своё путешествие, наконец-то вернулись домой. Все страшное должно было остаться позади: больше никаких разрывов между мирами, одичавших валькирий и кровожадных монстров, преследующих их на каждом шагу; больше никаких приключений, опасностей и забавных историй Мимира под шум морского прибоя… Больше ни-че-го. И никто и никогда не захотел бы вернуться к тому, что было раньше. Старая жизнь осталась для них лишь темным, ужасным воспоминанием, исчезнувшим, скорее всего, безвозвратно. Пусть Кратос в жизни не признался бы, но его руки порой скучали по сражениям, а душа все еще помнила то сладостное, тягучее чувство, которое он испытывал во время битв. Спустя много лет он, возможно, готов был подумать и о том, что многие из рассказов Мимира и Атрея действительно были ему интересны. Он вправду многого не знал, хотя и не спешил об этом говорить. Ведь Атрей был умен не по годам, он читал по рунам с почти виртуозной легкостью и знал наизусть более тысячи самых занимательных историй. А Кратос, пусть и был одним из немногих бесстрашных и опытных воинов, все равно не мог сравниться с талантами сына, который довольно скоро перещеголял его не только в умениях, но и в почти спартанской выдержке. Атрей вырос достойным сыном своего отца. Он стал хорошим воином и теперь вполне мог сражаться наравне с отцом, хотя и тот решительно этого не признавал. Как и любой родитель, Кратос все еще видел в Атрее маленького, наивного мальчишку, пусть тому давно уже было не десять. За эти годы юноша значительно вытянулся, его плечи стали шире, а руки — сильнее и крепче, но таким же мускулистым, как и отец, он, конечно, не стал — остался все тем же жилистым и худощавым, с ворохом каштаново-рыжих волос на своей голове, собранных в забавную прическу, и тонкими пальцами, как нельзя лучше подходящими для такого искусного оружия, как охотничий лук. Спартанец пытался научить его пользоваться Левиафаном, но парень даже пытаться не стал — едва завидев топор в руках, он лишь нахмурился и с укором покачал головой, однако к оружию так и не притронулся. Объясняться он не стал, да и отец, благо, не требовал от него ответов. И так они довольно быстро привыкли [или лишь сделали вид] к самой обычной человеческой жизни. Им не нужна была власть над всеми девятью землями, они не беспокоились о мести, судьбе миров и умирающем Мидгарде — просто жили в ожидании предсказанного кем-то конца и не торопились ничего менять. Кратос был уверен [а может, лишь надеялся], что спустя какое-то время Атрей все же сможет прийти в себя. Да, несомненно, этот долгий и трудный путь, совсем неподходящий для ребёнка, отнял у него достаточно сил и энергии, но что-то внутри мужчины все еще преданно верило: не волнуйся, Кратос, он оживет, он точно будет в порядке, просто прояви немного терпения. Поэтому он и ждал. Он ждал и ждал, когда мальчик снова начнет говорить о глупостях, когда снова начнет заливисто смеяться с нелепых историй старика Мимира или рассказывать свои, кружа, словно птица, вокруг сурового отца; когда он вновь станет самым обыкновенным ребенком, станет самим собой — все тем же добрым и понимающим Атреем. Но этого не произошло, и ожиданиям бога суждено было с треском разбиться о трагические обстоятельства. Атрей вырос слишком рано. Конечно, Кратос был горд, что смог взрастить в мальчишке эту поистине воинскую стойкость, эту решимость, это хладнокровие, сохранявшиеся в нем даже в самых отчаянных их сражениях. Но… так не должно было быть. Атрей по-прежнему был ребенком. Ребёнком, которому нужно было детство. И, наверное, мужчина понял это слишком поздно. Ведь чем больше времени проходило, тем больше мальчишка замыкался в себе. Он, конечно, по-прежнему любил слушать чужие рассказы и записывать их в свой дневник, но это занятие уже не вызывало у него такого же ярого желания и энтузиазма, как раньше. Он охладел ко всему, что когда-либо его увлекало. Стал сдержан, спокоен, подозрительно молчалив. Не веселили Атрея и глупые шутки: он лишь понуро кивал на них и снова прятал лицо в руках, словно надеялся отыскать спасение в собственных ладонях. Кратос прекрасно видел, что с сыном что-то не так, и его отрешенный, потерянный взгляд, устремленный куда-то в пустоту, беглая дрожь, теряющаяся в жилистых пальцах, вызывали у него бесконечно сильное беспокойство. И если на его лице не дрогнуло ни единого мускула, то внутри бушевал ураган: непонимание, растерянность, страх и волнение — все смешалось воедино и старательно делило на части его совсем не железное отцовское сердце. Кратос не знал, что творилось в душе у Атрея, и потому ничем не мог ему помочь. Он не умел поддерживать, он не умел говорить этих добрых и нежных слов. Он совсем не знал, что было нужно повзрослевшему юноше, и не мог даже предположить, в чем нуждалось его юное сердце. Молчание Атрея сводило его с ума, а в душе все скорее рождалось отчаяние. Эти удары стали для него отдушиной, его единственным способом хоть как-то справляться с болезнью сына. Болтать слишком много богам было не положено, но эта жуткая тишина, сокрушаемая лишь звучными ударами Левиафана, уже начинала действовать на нервы. И когда рука спартанца вновь взметнулась в воздух, хриплый голос Мимира наконец решился прервать молчание: — Кратос, ради всего святого, это не может продолжаться вечно. Дело ведь в Атрее, не так ли? — Лихорадка, — кратко и довольно холодно ответил ему спартанец, обрушивая на дерево еще один сильный удар. Губы его едва дрогнули, взгляд застыл, но Кратос попытался остаться невозмутимым, пусть даже Мимира давно уже нельзя было провести таким обманчивым спокойствием. — Она вернулась, — и новый удар, — Снова. — Кажется, она никогда не покидала его… — протянул старик. Его размеренный, рассудительный тембр лишь на секунду помог Кратосу забыть о волнении. В душе мужчина надеялся, что Мимир знал, что со всем этим делать, потому что ухудшающееся состояние мальчика все больше и больше походило на предсмертные муки. И это пугало. Пугало безмерно, пугало сильнее, чем все те монстры, с которыми Кратосу неоднократно приходилось сражаться. Страх перед ними казался лишь пылью по сравнению с тем ужасом, который он испытывал в данный момент. — Почему? — Почему что? — Почему она его не покинула? — Ох… Ты об этом… — как-то отстраненно пробормотал Мимир. — Вспомни о словах ведьмы, брат. Это ведь не обычная болезнь, а борьба множества сущностей в одном разуме, в одном хрупком теле. Фрейя говорила, что могла лишь ненадолго облегчить его боль, но исцелить мальчика могла лишь только правда. Еще один взмах Левиафана рассек стылый воздух, и прочная сталь оставила на стволе новую отметину. — Он уже знает правду, — отрезал грек. Ровно, чётко по контурам, без толики лишних объяснений. — Вопрос лишь в том, смог ли он ее принять… — фраза слетела с губ старика удивительно быстро, и Кратос замер, опуская готовящийся к удару топор. Эти слова застали его врасплох. «Можно ли полюбить безумца?» — вот, о чём писал его сын. Кратос вспомнил отчужденность родных небесных глаз и сотни страниц, тлеющих в ненасытном пламени. Он вспомнил и смятые рисунки, бережно хранящиеся в чужом дневнике, — одна и та же девушка, изображенная на десятках одинаковых портретов, — и эти ужасные ночные кошмары, о которых Кратос, конечно, не мог не знать. Неужели, за столько лет Атрей так до конца и не смог смириться с собственным «я»? Неужели, не смог принять свою сущность? — Никто ведь не учил его быть богом, Кратос. Быть… настоящим богом. Весь его мир просто разрушился в одночасье, и, мне кажется, что он до сих пор не может с этим смириться. Он не понимает, как ему жить дальше и что делать с тем, что осталось от всего, во что он когда-то так преданно верил. Как много тайн от него скрывали? И сколько еще скрыто? Ты просто задумайся: Атрей буквально последний, в ком еще течет кровь великих йотунов. Он бог, он великан, и тем не менее он все еще смертен. И ему гораздо труднее, чем мы с тобой вообще можем себе представить. На эту реплику бог уже не нашел ответа. Никто не мог знать наверняка, что творилось в душе его сына. Сколько боли и страданий выпало на его долю? Могли ли они хоть чем-то помочь ему? Облегчить его стрардания? Ведь с тех пор, как они завершили свое путешествие, прошло так много лет, но Кратос так ничего и не рассказал сыну о другой стороне своего прошлого: ни и о убитой его собственными руками семье, ни о проклятии, наложенном на его тело, ни о далекой Греции. Атрей никогда не просил его, да и сам мужчина не особо горел желанием ворошить старое и давно забытое. Но, вдруг это и вправду могло помочь? — Но ты же хотел услышать ответ от меня на другой вопрос, верно? Знаю ли я, что может ему помочь? Хм… Дай-ка мне минутку, — Мимир по старой привычке выдержал эту таинственную паузу. — Я не могу утверждать наверняка, Кратос, но эта болезнь… Я думаю, мы имеем дело с какой-то очень сильной магией. Конечно, вживую мне еще никогда не приходилось сталкиваться с подобным, а уж тем более иметь дело со смертным полубогом-полувеликаном, и я не могу даже предположить, на что Атрей может быть способен и каковы пределы его возможностей, но эта лихорадка… Мне кажется, это все же нечто большее, чем просто… «проклятье богов». Нечто более… серьезное и могущественное. — Почему ты так решил? — Я был советником много лет и сумел немало повидать в своей жизни. И страдания и людей, и богов никогда не были для меня чем-то удивительным. Но то, что происходит с Атреем, куда больше похоже на то, что испытывают жертвы, попавшие в ловушки вельв. Это ужасные, отвратительные мучения, которым нет ни конца, ни края. Вот о чем я думаю, когда смотрю на твоего сына. — И что нам с этим делать? — Боюсь, этого я не знаю, Кратос. Но любое заклятье — яд, а на любой яд всегда должно найтись свое противоядие. — Я понял, — выдохнул он. — Лекарство. Нам нужно найти для него лекарство. Старик добавил шепотом, еле-еле слышно, тихое «пока не стало слишком поздно» и искренне понадеялся, что спартанец этого не услышит. Последний удар со свистом разрезал воздух, и Кратос громко закричал, обрушая на дерево свое тяжелое оружие. Под его напором крепкий дуб, скрипя и шатаясь, наконец повалился на землю, и мощная звуковая волна на несколько секунд оглушила пустынное Диколесье.***
Атрей все еще плохо понимал, что собирается делать, но изо всех сил старался казаться уверенным, чтобы его спутница даже не задумывалась о волнении. Сегодня на ее долю и так выпало немало горя и боли, и охотник не хотел лишний раз заставлять ее беспокоиться. Он нес на руках раненого волка и шел довольно быстро, будто бы по старой привычке стараясь не отставать от скорых шагов отца. Девушка не спешила его догонять: с трудом пробираясь через глубокие сугробы, она терялась где-то далеко позади и даже несколько раз почти полностью пропадала из виду, заставляя Атрея замедлять шаг или стопориться посреди дороги. Ее медлительность определенно не понравилась бы Кратосу, но юноша нашел в этом до глупости простое объяснение — возможно, незнакомке мешали совсем не укрытые снегом лесные тропы, и причина крылась в нем, в самом Атрее, в одном лишь его присутствии, таком раздражающем и навязчивом. Возможно, ей было страшно идти с ним наравне, и она все еще находила его ужасным и кровожадным. Атрей не знал, почему решил поселить эту мысль в своей голове, но так определенно было проще, чем бесконечно гадать о том, ненавидит ли она его или просто пытается держать дистанцию. А может и то, и другое сразу. Лучник снова сбавил шаг, позволяя скорой и быстрой поступи стать более размеренной, и довольно скоро незнакомка поравнялась с ним, сама того не заметив. Они шли практически бок о бок, совершенно одни в огромном, девственно тихом лесу, и, несмотря на таящееся в душе беспокойство, Атрей почему-то чувствовал себя вполне спокойно. — Мне жаль, что все так вышло, — как никто другой, лучник понимал, что словами он никак не исправит сделанного, а может сделает только хуже, но желание поддержать ее оказалось в нём куда сильнее здравого смысла. А потому он нелепо промямлил: — Я не мог даже предположить, что вы родственные души. Так что… Прошу, не подумай обо мне ничего дурного, но… Я правда тебя понимаю. Незнакомка одарила его растерянным взглядом и лишь тихо хмыкнула в ответ, мимолетно удивляясь такой осведомленности своего спутника. Сейчас ей совершенно не хотелось говорить о рунах и неразрывной связи, о магии, наложенной лишь на двоих, и о том, насколько важен и дорог ей этот маленький волчонок. И потому отчасти она была даже благодарна за то, что юноша знал об этом и без ее бессвязных объяснений. Серебристый снег едва слышно скрипел под их почти совпадающими шагами, а неловкое молчание уже совсем не требовало слов. Губы парня дрогнули в легкой улыбке [хотя он не улыбался, кажется, уже целую тысячу лет], когда девушка, до сих пор державшаяся от него на приличном расстоянии, стала более расслабленной и позволила себе спокойно шагать рядом с ним. Он не знал, уверена ли она была в том, что он не причинит ей вреда, но этот хрупкий и чуткий момент доверия действительно тронул его. И потому он позволил себе еще одну смелость: — У него ведь есть имя, верно? — Хати, — коротко ответила она. — Хати… — задумчиво повторил за ней Атрей, будто пробуя это слово на вкус. — Хорошее имя. — Ага, — она лишь слабо кивнула. И дальше они шли уже в полном молчании — гнетущем и напряженном. Разговор никак не клеился, реплики выходили глупыми и несуразными. Приближение к указанному месту заставляло обоих молодых людей все больше переживать об исходе этого совершенно безумного плана. Добрались они довольно скоро, и старый, полуразрушенный домик, присыпанный ноябрьским снегом, почти сразу же показался на опушке. В нем, как помнилось Атрею, уже давно никто не жил, а потому он служил просто идеальным местом для того, чтобы остановиться здесь на время спасения волчонка. Парень толкнул ногой трухлявую дверь, и она легко поддалась, впуская внутрь уставших путников. Он вошел следом за девушкой и прикрыл дверцу, чтобы не впускать в хижину еще больше холода. — Мне нужно, чтобы ты кое-что сделала, — тихо отозвался Атрей. Он уложил волчонка на старый полусгнивший стол — единственную мебель посреди пустой комнаты — и провел рукой по серебристой шерсти, со всем вниманием лекаря вслушиваясь в приглушенный скулеж. Девушка согласно кивнула головой, готовая выполнить любую его просьбу. — Возле дома есть высокое дерево — на нем больше всего снега, и ветви там едва ли не касаются земли — ты сразу увидишь, под ним должны расти белые цветы. Это «сердечник». Сможешь принести его для меня? Дальше продолжать уже было не нужно. Незнакомка тут же скрылась за дверьми, а после уверенно направилась к тому самому дереву, о котором и говорил Атрей, — среди остальных оно действительно выглядело немного выше, снега на его ветвях было в два раза больше, да и находилось оно гораздо ближе к дому. Она удивилась, мельком думая о том, когда он вообще успел обратить внимание на такие детали. Среди серебристого снега было довольно сложно разглядеть те самые цветы: они были белыми, почти хрустальными, и их окраска — такая же чистая и невинная — придавала им еще большей красоты. Девушка осторожно коснулась тоненького стебелька и оторвала его от земли. Лишать жизни такое прекрасное создание было весьма печально, но чтобы спасти того, кто был ей по-настоящему дорог, приходилось правильно расставлять приоритеты и, к сожалению, приносить необходимые жертвы. Еще не до конца раскрывшийся бутон точно растаял в ее тонких пальцах. На мгновение незнакомке даже показалось, что она смогла догадаться о происхождении названия, ведь этот цветок определенно мог пробудить в каждом, даже самом холодном сердце, тепло и нежность. Он был таким красивым… А эти лепестки? Точь-в-точь снежинки! Снежинки?.. Девушка вздрогнула, истошный крик застрял в ее горле. Ей захотелось позвать на помощь, закричать изо всех своих сил — так громко, чтобы все девять миров вдруг звучно содрогнулись — но слова и вовсе не слетели с губ, а лишь комком застыли где-то внутри. И когда рядом с ней приземлился огненный шар, разворошивший снег, она испуганно отпрыгнула, попятилась назад, стараясь оказаться как можно дальше от опасности. Но спина тут же встретилась с грубой древесной корой, чувствуя позвонками каждую бугристость, бежать оказалось некуда, и перед бедной девушкой могучей и неприступной стеной воздвигся драугр. Его нескладная, устрашающая фигура нависла прямо над ней, как огромная черная тень, и монстр приготовился занести свой последний удар. Незнакомка закрыла лицо руками и приготовилась к самому страшному. Перед ее глазами будто пролетела целая жизнь. Каждый момент, каждое мгновение будто пыталось закрепиться в памяти, будто пыталось удержаться, остаться, жить. Только бы жить… Девушка услышала, как что-то с глухим треском приземлилось на рыхлый, скрипучий снег. Руки медленно опустились, сжались в кулаки, что она плотно прижала к груди. Ее сердце все еще стучало, стучало очень-очень звонко и громко, и этот стук отдавался в висках с еще большей силой. Она все еще была жива? Она все еще была здесь, на этой самой опушке? Ее напуганный взгляд заметался из стороны в сторону, стараясь собрать картинку воедино, но сложная мозаика как нарочно рассыпалась на еще более мелкие пазлы. Сквозь туманную пелену подступающих слез она едва сумела заметить тело пораженного стрелой драугра, а затем взгляд ее карих глаз упал на чьи-то широкие плечи, очерченные по контурам на фоне уходящего солнца, и на тонкую руку, крепко, но осторожно сжимающую её запястье. — Тебе следует быть осторожнее, — Атрей едва сдержал слишком неуместное в этой ситуации «тебя только за смертью посылать» и добродушно покачал головой, желая помочь незнакомке подняться с мокрого снега. Он искренне удивился ее прекрасному таланту: всего лишь две минуты, едва три метра от хижины, а она чуть не стала вкуснейшим ужином для огненного драугра, которых юноша не встречал здесь уже как минимум года четыре. Что-что, а эта девушка определенно очень везучая! — Эти леса уже давно не слывут спокойными и тихими. И здесь на каждом шагу таится опасность. Такому безоружному человеку, как ты, здесь уж точно делать нечего. С его помощью она попыталась подняться, но тело все еще билось в мучительных судорогах: ее ладони, охваченные дрожью, цеплялись за его плечи, а сорванный в бесконечных попытках кричать, ее голос торопливо пытался о чем-то ему сказать. Ее не держали даже собственные ноги, и, не успевая подняться, девушка вновь летела к земле. Кажется, совсем чуть-чуть, и ладони снова коснулись бы снега… Она крепко зажмурилась, но сильные мужские руки тут же подхватили ее, удержали от падения и отпустили лишь тогда, когда она вновь вспомнила о существовании координации. На ее спине еще долго оставалось ощущение этого приятного, странно знакомого тепла. Странница чувствовала его и когда они скоро возвращались в хижину, и когда Атрей вновь торопливо начал ей что-то объяснять. — Мы попробуем вылечить Хати с помощью этого цветка. — С помощью цветка? — она непонимающе нахмурилась. — Постой, но… Как? — Он кажется довольно непримечательным, знаю, но на самом деле в его прозрачных лепестках сокрыта огромнейшая сила. Именно она и создает эту крепкую связь между двумя соулмейтами, — Атрей старался говорить быстро и понятно, в волнении чесал затылок, кивал и с энтузиазмом жестикулировал, показывая, как нити натягиваются между одним и вторым существом. Ох, жаль, Мимир не видел всей этой картины: он бы точно удивился да выругался бы по-доброму, ведь мальчик уже давно не был так втянут в какое-либо занятие. — По словам моей мамы, по этой причине сердечник всегда и использовали для заклинаний связи в рунической магии. Она даже рассказывала мне историю, в которой возлюбленный сумел воскресить свою избранницу с помощью магии этого цветка. Конечно, может, это всего лишь легенда, но… Боюсь, другого варианта у нас попросту нет. — Хорошо. Тогда, что мне нужно сделать? — Возьми, — тихо скомандовал лучник, подавая девушке белоснежный цветок. Она завороженно потянулась к его руке и осторожным движением обхватила крепкую ладонь. — О, не мою руку, — Атрей приглушенно засмеялся, — Цветок. Ее щеки стремительно окрасились в алый. Охотник ненароком подметил, что она очень мило смущается, и сам, кажется, смутился лишь только больше. — Теперь, — когда ее пальцы обхватили тонкий стебелек, Атрей хотел было уже перейти к следующему этапу, но девушка остановила его одним лишь коротким жестом. Будто бы прочитав его мысли, она уже заранее знала о том, что нужно было сделать. Мягким движением она коснулась волчьей макушки и уткнулась носом во взъерошенную шерсть; ее голос бессвязно зашептал о чем-то важном, сокровенном, понятном лишь для них двоих, но у Атрея слух, признаться — немного с примесями бога — и он, скрепя зубами и краснея, пытался просто не слышать ее горького «только живи». Незнакомка взяла в ладони маленькую волчью лапку и вложила в нее хрупкий цветок — так, чтобы они держали его вдвоем, как и положено родственным душам. — Закрой глаза и подумай о самом ярком моменте. О самом важном вашем воспоминании. — почти шепотом произнес полубог, чтобы не нарушать момент, но девушка, занятая неведомым ритуалом, слышала эти слова уже сквозь туманную пелену. Девушка шумно выдохнула, словно волнение, разливающееся в душе, мешало ей сосредоточиться на этих неясных деяниях. Обрывки самых разных воспоминаний начали летать вокруг нее целыми стаями, и она никак не могла решить, какое же из них было для нее самым важным и драгоценным. Ведь буквально каждое было неизмеримо уникально, и лишь одно — самое-самое, заветное, не стояло вровень с другими. Она исследовала, кажется, каждый закоулок собственной памяти — каждую деталь, каждую мелочь она пыталась принять во внимание, но что-то как нарочно ускользало из пальцев. И вот, ответ нашел ее сам, выцепил прямо из бесконечного круга воспоминаний: раскрашенный яркими цветами, с заливистым детским смехом и песней давно забытых времен — это была их самая первая встреча. Момент, когда все началось. Дорожками вен руны сразу же расписали ее покатые плечи, пустились рекою вниз по хрупким запястьям и слились в четкий знак на ее ладони и волчьей лапке — да, в тот самый символ единства. Белые лепестки сердечника, лежащего прямо между ними, мгновенно окрасились в синий и ярко-ярко засияли, прямо как звезды на бескрайнем ночном небе. Атрей охнул от восторга. У них получилось! Волк едва вздрогнул, когда рана, оставленная стрелой, постепенно затянулась, безвозвратно забирая с собой всю боль и страдания. Хати так живо поднялся с трухлявого стола, будто бы и вовсе никогда не был ранен, и первым делом удостоверился в безопасности своей хозяйки: ластясь к ней с еще бо́льшей любовью, он ласково облизал языком ее лицо, затем ладони и запястья. Он будто бы утешал ее: смотри же я здесь, теперь все хорошо! Атрей видел, как глаза незнакомки все скорее наполнялись слезами: она не спешила смахивать их со своих щек, и они свободно лились целыми ручьями, лишь украшая ее прекрасную счастливую улыбку. Он не судил: в такой момент буквально каждый обязан был напрочь забыть о сдержанности и силе духа. Ведь, разве могло быть хоть что-то дороже? Позволить себе вновь быть самым обычным человеком — живым, со своими эмоциями, переживаниями и страхами. — Хати! — она мягко потрепала волка по макушке и поспешила заключить его в немного неуклюжие, но нежные объятья. Даже в ее руках он продолжал неустанно подскакивать на месте, радостно виляя хвостом и цепляясь лапами за ее маленькие плечи. — Хороший, хороший мальчик! Девушка будто совсем позабыла о существовании лучника. Он стоял в углу пустующей хижины и молча наблюдал за ней, неловко переминаясь с ноги на ногу и пряча руки в засаленные рукава. Атрей не мог объяснить себе, что чувствовал в этот краткий миг. Была ли это невысказанная радость от того, что безумная идея все же помогла ему излечить зверька, или это была всего лишь зависть, неизвестное доселе ревностное чувство, будто в одночасье пережимающее все его внутренности толстыми колючими канатами. Омерзительно. Он, мечтающий о смерти как о чуде, случайно поймал себя на абсолютно запретной мысли: наверное, он хотел бы стать для кого-то тем, кем Хати являлся для этой девушки. Кем-то бесконечно важным и особенным. Кем-то мучительно необходимым. Просто для одного человека. Стать целым миром. Атрей вдруг осознал, насколько сильно был одинок. Даже с сотней голосов в его гудящей голове, даже с десятком кошмаров о ком-то выдуманном и нереальном, в этом огромном и страшном мире он все еще был… один. Ее губы медленно растянулись в благодарной улыбке, от которой на душе охотника стало немного легче. Она не говорила «спасибо», которого он не заслуживал, и он, конечно, все понимал. Взгляд его блестящих серо-голубых глаз лишь на мгновение встретился со взглядом жгучих карих. И безнадежно холодное сердце, которое Атрей считал потерянным навсегда, вдруг снова вернулось к жизни, расцвело теми самыми белоснежными цветами и громко отбило размеренный ритм в груди. Будто два заблудших атома снова стали единым целым. Будто две потерянных части одной вселенной снова нашли друг друга через миллиарды лет. Атрей ощутил приятное жжение и мелкую дрожь, которая все больше напоминала электрические разряды. Это был один лишь миг, наверное, всего лишь единственное мгновение, но его хватило с головой, чтобы юноша раз и навсегда запомнил этот проникновенный взгляд. Да и не только его: эти тонкие руки, эти губы, ненароком изгибающиеся в улыбке, и эти волосы — такие забавные кудряшки цвета горького шоколада. Ему хватило всего секунды, чтобы запомнить ее навсегда. — Думаю, дальше ты вполне управишься без меня, — он смущенно опустил глаза и шумно сглотнул, прогоняя наваждение, и лишь после медленно последовал к двери. Но далеко, почему-то, уйти не сумел. — Постой, — парень живо повернулся на ее голос, будто бы ждал, что она все же его окликнет. Ненадолго выпуская волчонка из своих объятий, девушка выпрямилась и сделала три уверенных шага ему навстречу. Подошла почти вплотную — непростительно близко, уже совсем не боясь — и снова вгляделась в его, теперь уже не серые, — небесные глаза. — Спасибо… Эм… — она осеклась, понимая, что за их, пусть и короткое, путешествие даже не удосужилась узнать его имени. — Атрей, — мягко отозвался парень, прежде чем осветить ее очередной солнечной улыбкой. Это было настоящей загадкой, но за последние несколько часов он улыбался больше, чем за все прошедшие годы. И это не было представлением, разыгранным для чьего-то утешения. Это действительно было искренне. — Спасибо за то, что спас его, Атрей, — его имя с такой непривычной теплотой и нежностью соскользнуло с чужих губ, что мальчишка невольно вздрогнул — слышать его вот так определенно было неожиданно, но тем не менее все равно приятно. И все же он был удивлен. Неужели, она больше на него не злилась? Какая поразительная отходчивость. В ее глазах и вправду так скоро угасли и злость, и страх, и уже совсем ненужное волнение, что это и вправду вводило в недоумение, но и оно бесследно исчезло, когда в все больше начинала проявляться в незнакомке затихшая радость, неподдельное счастье и еще… Еще немного ехидства, очаровательной женской харизмы. Какой бы скромной не казалась эта девушка, она определенно умела красть чужое внимание. И когда после минуты неловкого молчания юноша наградил ее вопросительным взглядом, она почти по-детски хихикнула, протягивая ему свою маленькую ладошку. — Ох, точно, прости. Меня зовут Элин. Их руки мимолетно соприкоснулись в рукопожатии. Да, это имя было красивым. Атрей бы с радостью его запомнил. — Что же, Элин, — под стать ей продолжил лучник, не отрывая от нее своего внимательного взгляда. — Мне уже пора. Ты сможешь добраться до дома сама? Девушка захватила губами воздух, согласно кивая, прежде чем обветшалая хижина вновь потонула в тишине. Они просто смотрели друг на друга, не говоря ни слова, не переставая держаться за руки, и, казалось, какая-то неведомая сила не позволяла им расстаться. Атрей первым посмел нарушить это молчание. — Тогда, до скорой встречи? Он не хотел говорить «прощай». Почему-то не смог. Оставив ее с тихим «будь осторожна», он поторопился исчезнуть как можно быстрее, раствориться полностью в этом зачарованном танце хрустальных снежинок. Хотя и уходя от нее все дальше и дальше, он грезил лишь о том, чтобы просто остаться. Замерзнуть намертво в этой проклятой хижине, сжимая чужую руку, и больше никогда не сдвигаться с места. Но он знал, что должен был идти. И знал, как ничтожно глупы были его теперешние мысли. Вероятно, они больше никогда и не встретятся. Если это было предсмертным подарком судьбы, Атрей был благодарен за эту встречу. Элин взглянула на свою ладонь, ещё хранящую тепло чужих пальцев, и проводила взглядом его торопливо удаляющийся силуэт. — Да, Атрей. До скорой встречи.