Васильковые глаза внимательно всмотрелись в безмятежную морскую гладь: ленивые волны с бурным шумом встречали возвышающиеся скалы, небрежно омывали их пушистой пеной и спешили как можно скорее достичь берега, чтобы оповестить еще спящих путников о наступлении нового дня. Чистая, с отливами знакомой лазури, вода неслась им навстречу неприступным буруном, руками тонкими, хитрыми, будто русалочьими, все норовила дотянуться до ночных гостей, но на своем пути ей удавалось лишь невесомо касаться земляной основы. И она, неосторожно задевая мелкие камушки, покорно отступала.
Следы на песке — едва различимые, точно случайные — единственное, что оставалось после шумного прибоя; и даже они скоро исчезали, сплетались с хрустальными крупинками мягкого песка и безвозвратно терялись в зыбкой почве вслед за новой, еще более сильной, волной. Словно и не было никогда. Не существовало этого беспокойного шума. Лишь тишина и удивительное, глубокое умиротворение, до сих пор незнакомое путникам.
Бриллиантово-голубой переплетался с рубиново-алым и, освещенный сонными лучами альвхеймского солнца, плавно, словно следуя мазку тонкой кисти, перетекал в нежно-оранжевый. Словно безумный художник, природа рисовала на необозримом озере затейливые узоры. Ее краски беспорядочно растекались по водной глади и так же скоро тонули в бурных волнах, только отблесками, мимолетными оттенками отражая разукрашенное сумасшедшим небо.
Гордое и страстное, альфхеймское солнце медленно и осторожно поднималось из-за горизонта. Тонкая оранжевая линия, подобно изворотливому змею, ловко оборачивалась вокруг сверкающего золота, как самый искусный ободок. И небесное светило наконец представало перед Миром Света во всей своей красе. Сохранялось в его неспешных движениях и странной тягучести какое-то неповторимое очарование; оно захватывало все внимание, до последней капли и до последнего взгляда, и упрямо не желало отпускать. Все травы диковинные смешав воедино, околдовало душу и жалкие остатки разума навеки забрала с собой.
Атрей усмешку глупую прятал в окутанных лентами тонких ладонях — знал, знал ведь наверняка — с величественным солнцем могла потягаться одна лишь Элин.
Кому, как не ей одной, понимать, как удивительно просто в одно мгновение овладеть чужой, истерзанной душой.
И пусть мидгардцы давно уже жили в стране вечного холода, а туманы жемчужные по-хозяйски оплетали раскидистые великаны-деревья, мальчик все же хорошо помнил, каково это — нежиться в лучах робкого солнца и по-детски щуриться от яркого света. И Фэй, их любимая Фэй…она любила солнце больше всего на свете. И даже последние дни своей жизни она хотела провести, наблюдая за скромными закатами — будто была в ярком свете какая-то особенная, целительная сила, о которой никто больше знал. Но теперь Атрей мог ее понять. Мог попытаться. Безжизненный Йотунхейм остался в его памяти ослепляющей вспышкой с уловимыми оттенками сверкающего золота, и он до сих пор помнил, как палящее солнце проникало даже сквозь крепкие каменные стены. Мир Великанов был…ярким. И несмотря на то, что его жители давно застыли мраморными статуями средь бесконечных пустынных просторов, солнце — та самая неугасающая никогда надежда — ни на секунду не покидала порогов Йотунхейма. Не выходила за пределы величественных ворот и не позволяла опустевшему миру рассыпаться под черной, густо сгущающейся тьмой.
Фэй верила в лучшую жизнь. Всегда. И даже когда жизнь тлелась в ее исхудалом теле едва заметной искрой, она не переставала верить.
И Элин, эта юная, совсем еще наивная, девушка, которой лишь недавно исполнилось семнадцать… Она тоже
верила. Верила в то, что добро всегда побеждает зло, что тайное явным становится, а все злодеи рано или поздно получают по заслугам. Она
верила — так по-детски, глупо и безрассудно, точно в пропасть шагнуть без опаски — в то, что может спасти всех невинных от неминуемых кровожадных расправ.
Девушка училась удивительно быстро, и Атрей старался поддерживать ее почти в каждом новом шаге. Порою, она совсем не справлялась, сдавалась, разочаровывалась в себе и не раз хотела бросить бессмысленное занятие. Подобно ребенку, все стремилась закопать этот дурацкий лук в рыхлой земле и перестать тратить время на то, что упрямо не желало получаться. Но он не позволял ей опустить руки. Не позволял падать духом в самом начале пути. Его слова, такие сладостно правильные, до боли нужные, робкие действовали на нее подобно успокаивающему бальзаму, а мягкая, все чаще касающаяся тонких губ, улыбка вселяла в нее непоколебимую уверенность в том, что она сможет справиться с этим. Несмотря ни на что. Этот вечно простуженный голос девушка точно узнала бы издалека: он разливался по венам приятным, живительным теплом и искусно дурманил всегда бдительный рассудок. Обаятельно, коварно, маняще. Заглушал терзающие душу сомнения и забирал вместе с рваными вдохами остатки ее нелепого страха. В глазах лазурных она не видела холода, и льды хельхельмские в его юной душе оставались для нее чем-то невидимым. Она просто шла за ним — слепо и покорно — и не могла даже представить, что ступает по осколкам. Все чаще теряясь в его неуклюжих объятьях, и не задумывалась о том, кем же на самом деле являлся повстречавшийся в лесу мальчишка. Кто он? Благородный воин или бессовестный лгун? Когда он робко протягивал ей свою руку, в очередной раз помогая подняться, она не думала об этом. И не хотела думать.
Он говорил, что все обязательно будет хорошо.
И Элин почему-то
верила.
Верила ему.
Верила так сильно и глубоко, словно знала его уже много-много лет.
А сейчас они вместе встречали рассвет.
Они, совсем еще дети. Ничего не понимающие дети. Окрыленные новыми, неизведанными чувствами, ныряли в пропасть прямо с головой и вовсе не думали о последствиях. Не размениваясь на глупые мысли, разум гордо оставляли позади — там, где пушистый снег старательно застилал раскидистые мидгаровские горы, и студеный ветер вальяжно гулял меж могучих дубов — и оставалось лишь сердце. Робкое и трепетное, оно было готово в любую секунду разорваться от
неправильного непрошенного чувства и вдребезги раскрошить стальные ребра. Под ее влиянием принципы, даже самые нерушимые, одним лишь взмахом шелковых рукавов обращались в белесую пыль. Без надежды на спасение.
Это не поддавалось никакому, даже самому старательному объяснению; это не нуждалось в дурацких словах. Это просто было — сидело где-то глубоко внутри, за его долгими, протяжными шрамами — и теплом приятным, опьяняющим разливалось по всему телу, будоражило кровь, медленно, но верно сводило его с ума. Словно ток пускали по узловатым венам — с почти мазохистким азартом — и не выберешься, не спасешься, как не хватайся руками тонкими за обрывистый берег. И остается только пронзительно всматриваться в
родные карамельные глаза, обводить сосредоточенным взглядом россыпь мелких родинок на ее детских щеках и привычно останавливаться на очаровательной мягкой улыбке, все больше и больше краснея — заливаясь краской от жилистой шеи и до кончиков ушей — так безумно неправильно, не по заверенному ранее плану. Отец бы бросил недовольный взгляд, и холодный янтарь потускневших глаз мгновенно пронзил бы нескладную и тощую мальчишескую фигуру — с упреком, с непониманием, с вопросом — да вот лучник и сам не знает, что творится в его душе, а приевшиеся спартанские привычки с треском разбиваются об их искрящие взгляды.
Элин стреляла метко, без промаха — прямо и точно в сердце.
У него просто не было ни единого шанса.
И даже искусно греческая находчивость почему-то совсем не спасала. Несмотря на вечно раздраженные голоса в голове, Атрей всегда [когда-то] мог полноценно распоряжаться своим разумом, держать эмоции в прочной, железной клетке, в узде и беспрепятственно управлять собой. Но
это (он еще не знал, что же за вещь такая — «
это») не поддавалось никакому контролю. Никакому влиянию. И он все с той же бессмысленной верой продолжал тонуть [едва ли — по собственной воле] в чудесном запахе розовых лилий, смешанных с ароматной корицей, и тревожно вздрагивать от каждого, даже самого мимолетного, прикосновения.
И надежда отделаться от навязчивого чувства с каждым разом становилась все безнадежнее и лишь сильнее привязывала его к девушке. Как бы отчаянно он не сопротивлялся, как бы не прятал безумные чувства в бесконечных льдах собственной души, ее меткая стрела неизменно находила свою цель.
Он не хотел влюбляться в нее.
Но проказница судьба не оставляла ему выбора.
И в этой глупой игре без правил и установок Атрей заведомо был проигравшим.
Элин, склонив голову на его плечо, мирно посапывала; лишь иногда ей приходилось тревожно вздрагивать, тянутся рукой к непослушным кудрявым волосам и, едва заметно хмурясь, откидывать их назад, подальше от лица. Ее вздернутый носик неуклюже утыкался в его шею и забавно кривился каждый раз, когда оседающие на берег хрустальные лепестки случайно задевали нежную кожу. Шумный прибой успокаивал и убаюкивал, солнечные лучи ютились средь пенистых волн, и, кажется, сама природа старалась ступать осторожно, лишь бы не потревожить чуткий девичий сон.
Атрей словил себя на мысли, что хотел бы знать, что ей снится.
Хотел бы знать, о чем она думает, какие мечты обитают в ее невинной, чистой душе.
Но вот собственные размышления не давали ему покоя. Произнесенные девушкой слова тревожным эхом отдавались в его голове, жгучим ядом разносились по тонким венам и с почти мазохистским старанием душили то единственное и нерушимое, что осталось у него от мамы.
Честность. Опыт первого путешествия показал мальчишке, что любая ложь, даже самая красивая и успокаивающая, всегда приводила к разрушениям, и нестерпимая боль и громкие ссоры неизменно находили свою жертву. Сладкие и опьяняющие, слова дурманили рассудок, заставляли тонуть в глупых иллюзиях и наивно полагать, что «розовые мечты» никогда не обратятся безжизненным прахом. Даже самые благие намерения, скрытые за стальной маской лжи, превращались в наглое и подлое вранье. Любое, даже самое бескорыстное, желание помочь, смягчить удар, сделать как лучше становилось похожим на нелепый театр. И горькая правда неумолимо настигала всех, а ласковые слова, которым когда-то слепо верил, ранили больнее даже самого мощного оружия.
Все тайное рано или поздно становится явью.
Атрей хорошо знал эту истину.
Как знал и то, что ничто и никогда не заканчивается сказочным «долго и счастливо».
Ложь.
Она была в самой его сути, именно на ней была построена буквально вся его жизнь.
Но все же Атрей не хотел врать. И пусть они были знакомы едва ли больше месяца, Элин заслуживала знать правду. Любую. Какой бы жестокой и ужасной не была эта правда, как бы больно не было принимать ее, девушка должна была узнать. Узнать, что он — причина ее невыносимых страданий и бесконечного бегства; лишь жалкое подобие благородного воина, поломанная игрушка с неисправным механизмом. Ничуть не лучше беспощадного Одина. И крови…крови на его руках едва ли немного меньше.
Узнать правду и возненавидеть его всем сердцем, верно? Взгляд теплый и мягкий окрашивая безжизненным холодом, отстраненно отступая все дальше и дальше, отчаянно закрывать уши руками в глупой надежде просто не слышать. Не слышать лживых слов, пропитанных фальшью, не слушать оправданий, не чувствовать этой ужасной, мучительной боли, что до тла, до пепла сизого сжигает все, что когда-то было дорого сердцу. Любовь, счастье, доверие — все, подобно ветхой бумаге, так скоро исчезает в языках буйного пламени. Безвозвратно, бессмысленно, совсем по-дурацки, словно ничего и не существовало. Атрей умел разрушать все одним лишь движением. И сердца невинные разбивать на тысячи осколков.
Узнай она правду — сейчас или потом — что бы она стала делать? Как бы поступила?
Он наивно уверял себя в том, что не мог знать точного ответа. Но, на самом деле, это было ложью.
Он знал и понимал, что случится, если его наглое вранье неожиданно станет достоянием общественности, но не желал этого принимать. Не желал принимать того, что девушка просто уйдет — без криков и скандалов — оставит его наедине с глупым «просто останься» и унесет в собственных хрупких руках его еле бьющееся сердце.
Черт, это заходит слишком далеко.
Нет.
Атрей все же не мог. Не мог поступить так с ней. С собой. С
ними. И пусть этих «
них» просто не существовало, пусть он отчаянно боролся с беспокойным морем чувств и отвергал любые мысли о влюбленности, терять ее, едва знакомую девчонку, почему-то совсем не хотелось.
Будто это действительно что-то значило. Их внимательные взгляды, наполненные яркими звездами, нечаянные чувственные прикосновения, рваные вдохи в студеную пустоту и это гнетущее напряжение между ними, от которого всегда спокойное сердце разрывалось тысячами ярких салютов.
Будто
они действительно что-то значили.
Взгляд лазурных голубых мгновенно обратился к ее осторожному образу: даже сейчас, пытаясь устроиться поудобнее и что-то едва слышно бурча себе под нос, эта девушка умудрялась быть самым очаровательным в мире созданием. Было в ее аккуратных чертах что-то притягивающее, близкое истерзанной душе, родное; что-то такое необъяснимое и непонятное заставляло его сердце биться все чаще, тяжелее и вдребезги разносить крепкие оковы времени.
Он не мог признаться себе в том, что за такое короткое время умудрился по уши влюбиться в девочку с безумно красивыми карамельными глазами. Так сильно-сильно, отчаянно, безрассудно, будто в последний раз, отдавая себя полностью и без остатка. Подобно гениальному фокуснику, Элин виртуозно обводила его вокруг пальца и бесцеремонно завладевала всем, что так долго и трепетно хранилось под маской холодного равнодушия. Сердце, разум, тело — все, от кончиков пальцев до острой макушки, оказывалось в ее власти. Без права на выбор. На спасение. Совсем того не понимая, она одним лишь внимательным взглядом заставляла его отбросить к черту все бессмысленные попытки сопротивляться. Стальной эгоизм и спартанские принципы, которые, Атрей наивно считал, до сих пор оставались чем-то нерушимым, с глухим треском разбивались об обаятельную россыпь ярких звезд на ее щеках; и волны пенистые, беспокойные безвозвратно забирали с собой последние остатки его тщетных попыток бежать от самого себя.
Он не мог причинить ей такие страдания. Не сейчас, когда боль от потери была еще так сильна и мучительна, когда свежие раны еще кровоточили, тянули, и ничего, ни одно известное миру лекарство не могло помочь с этим справиться. Чтобы она не говорила, какими бы сладкими словами не обманывала собственный разум, это все еще были ее родители. Ее
семья. Ее
настоящая семья. Какой бы паршивой и ужасной она не была, два обыкновенных человека, приведшие ее в этой мир, оставались ее родной кровью. Тем единственным, за что всегда стоило бороться.
Еще было слишком рано.
И Атрей не мог решиться на правду, что буквально сжигала его изнутри — грубо, резко и без глупых сожалений. Да и, чего уж таить, в его душе едва заметным огоньком тлела хрупкая и наивная надежда на то, что в течение их долгого путешествия все решится само собой. Безболезненно и тихо. И ему никогда не придется видеть в очаровательных медовых горькую ненависть и нестерпимую боль, не придется растерянно оправдываться за ошибки прошлого и недостойно хвататься за любую, даже самую мимолетную и глупую, возможность просто удержать ее рядом с собой.
Лучница едва заметно вздрогнула, будто испугавшись чего-то во сне, и криво нахмурилась, совсем по-детски опуская густые брови к самому носу. Привычно тяжелое дыхание юноши встревоженно застыло где-то на полувыдохе, а сердце в очередной раз дало серьезный сбой — удары сильные и резкие раскатами майского грома рассекали спартанские ребра, не оставляя ни единого шанса на спасение. Что-то беспокоило ее чуткий сон, и охотнику это совсем не нравилось. Ведь, кому, как не великану, знать, какое огромное значение играют сны.
Он позволил глубокому вдоху разрезать студеный утренний воздух лишь тогда, когда ее лицо стало более расслабленным, вздернутый носик неуклюже уткнулся в его шею, и ее горячее дыхание (на этот раз— размеренное) приятно обожгло нежную, чувствительную кожу.
Атрей взглянул последний раз — уже гораздо увереннее, смелее — и наконец принял окончательное решение. Больше не требовалось слов и нелепых оправданий. Больше не нужны были бесформенные мысли и призрачные образы прошлого.
Если единственная возможность защитить ее — лгать — Атрей примет это бремя со спартанским терпением. Он не позволит невинным страдать от его ошибок. Больше нет.
«Прекрати смотреть на нее
так», — чей-то незнакомый голос раздался непростительно близко и резко вырвал мальчишку из собственных размышлений. Лучник настороженно огляделся вокруг, стараясь при этом не разбудить чутко спящую Элин, и сразу же исказился в недовольной гримасе. На этом заброшенном берегу было безмятежно тихо и безопасно, и ничто, даже сама матушка-природа, не могла потревожить их спокойствия. Но этот голос…Он не был похож на остальные. Он был звонче, увереннее, реальнее и, в отличие от бушующих в его разуме бесед, непоколебимо холоден. Неужели что-то из потусторонних сил решило побороться с полубогом? Хах, весьма смелое решение.
Атрей обвел взглядом величественную фигуру волчонка, гордо восседающего рядом со своей хозяйкой, и с неким безразличием вернулся к бушующим волнам. Ему хотелось бы сбросить все на детское «просто показалось», так беззаботно и просто, но парень был уверен в том, что точно слышал. Столько лет удручающих бесед с неизвестными голосами все же оставили свой отпечаток.
«Прекрасно, теперь ты снова будешь думать о ней», — недовольно заворчал незнакомец, и лучник невольно вздрогнул, все пытаясь отыскать реальную причину своего волнения. Он точно знал — это не в его голове. Это где-то здесь — так близко, ощутимо, по-настоящему — и он просто не может найти. Взгляд голубых глаз ненароком остановился на Хати: волчонок с некой обидой и презрением разглядывал его и тихо рычал, будто вот-вот готов был сорваться и ринуться в неравный, бессмысленный бой. Атрею даже показалось, что зверек злился на него, и он не исключал, что это было именно из-за Элин. Ведь руна единства связала этих двоих прочной, нерушимой нитью, что не разорвать так просто, не разрушить оружием сильным, не разрубить напополам. Эта связь где-то внутри — почти на подсознательном уровне — и никто не поймет больше, кроме них, как сильно и крепко они привязаны друг другу.
Хати оберегал и защищал свою хозяйку уже много лет и все это время был единственным, к кому она могла обратиться за помощью и поддержкой. Единственным, кому действительно было не все равно. А в последнее время все внимание девушки, до самой последней капли, посвящалось ему, Атрею, такому навязчивому и раздражающему, и, естественно, волчонку трудно было смириться с долей брошенки. Он любил Элин всем сердцем — бескорыстно, отдавая себя без остатка; она была для него якорем, единственно верной причиной жить и бороться. И Атрей мог понять его обиду и злость, но исправить что-либо он уже был не в силах.
Это не объявляло о старте и финише. Это просто имело яркое, ни к чему не обязывающее начало и возможное продолжение. Это просто было. Было где-то внутри, прямо за ребрами, и постоянно напоминало о себе тягучей болью.
Хати недовольно фыркнул, прячась от пристального взгляда Атрея в собственных серебряных лапах.
И лучник все понял. Мгновенно. Словно яркая вспышка вдруг посетила его разум, и тысячи различных шестеренок в одночасье соединились в единый, отработанный часовой механизм и начали свою работу.
Ну, конечно.
Среди находившихся на берегу лишь один из них мог с таким неподдельным возмущением высказываться о действиях полубога. Так ревностно, страстно, будто последний действительно отбирал что-то родное и близкое сердцу.
— Это ты со мной говоришь? — ненавязчиво поинтересовался охотник, понижая всегда звонкий голос до тихого, едва слышного шепота. Он не знал, стоит обращаться к волчонку мысленно или вслух, да и это было не самым важным вопросом. Важнее было совсем другое… Они ведь все еще не хотели тревожить Элин, верно?
«А ты меня слышишь?» — зверек едва приподнялся и с опаской оглядел своего оппонента. Он не был удивлен и ошарашен внезапным вопросом, нет. В его сияющих изумрудами глазах заводными искрами блестела настороженность.
Да, верно, Атрей не ошибся. Это действительно был Хати.
Охотник и забыл о том, что даже у такого никудышного бога, как он, была своя маленькая способность. Он не только слышал чужие голоса, но и вполне мог беседовать с животными. Их язык, как и любой другой, давался мальчишке удивительно легко — он все понимал и спокойно мог ответить, зная, что лесные обитатели обязательно его услышат. Впервые это посетило юношу в том далеком, самом первом, путешествии, когда кобыла Брока вдруг ни с того ни с сего застопорилась на висячем мосту и никак не решалась идти вперед, страшась прячущейся за далекой преградой опасности. Тогда, испуганная и взбудораженная, она рассказала мальчику о том, что ее так напугало, и улетевший в сторону предполагаемого врага отцовский топор стал прямым доказательством этих слов. Трусливый монстр, как и подумается порождениям хельхейма, получил по заслугам сполна. С тех пор утекло много воды, и эта особенность ни разу не напомнила о себе. И пусть последние годы Атрей предпочитал проводить в окружении вечных снегов и тихих белесых туманов, лесные жители сторонились гиблых мест и все реже встречались на знакомых тропинках.
Он и забыл, что умеет.
Ведь столько лет безвозвратно кануло в бесконечность.
Но у Атрея, удивительно, никаких неудобств не возникло. И на вопрос волчонка, по сути — риторический, он лишь многозначительно хмыкнул. Едва ли — с вызовом.
Хати мгновенно поднялся с песка и, скоро отряхнувшись, медленной, осторожной походкой подошел к парнишке. Каждый его шаг буквально излучал опасность, а каждое движение веяло привычной хитростью, уловкой, словно волчонок пытался играть с ним. Было в его изумрудных глазах что-то поистине устрашающее и даже предупреждающее, но полубогу действительно нечего было бояться. И даже если соперник внезапно захотел бы устроить дуэль, это предложение не встретило бы ярого недовольства.
«Ты мне не нравишься», — грозно отрезал волчонок и, внимательно вглядевшись в лазурные глаза, придирчиво обнюхал мальчишку. Словно проверяя, присматриваясь, контролируя; Элин уж точно не позволяла ему такой наглости. Атрей был для нее самым настоящим героем, примером для подражания, а потому для Хати эта гордая фигура являлась чем-то недосягаемым. Девушка не разрешала даже скалиться на него, не то что — безумно бросаться под ноги в попытках отогнать или грозно рычать, готовясь к нападению.
Ее слово — закон. И не оспоришь, как не пытайся.
— Я знаю, Хати, — спокойно ответил ему Атрей, все также смело и уверенно встречая яркий малахитовый взгляд. Он даже потянулся свободной рукой, чтобы потрепать его по макушке, но зверек не позволил. Это был слишком личный жест, который мальчишке даже не стоило пытаться повторять. Лишь Элин могла позволить себе это осторожное, ласковое движение. Лишь она. — Но у нас с тобой одна цель. И одна, общая, причина бороться. — взглядом парнишке указал на посапывающую на его плече девушку и с неким пониманием взглянул на волчонка. Им обоим предстоял долгий и трудный путь, и это было своеобразной сделкой. Сделкой, в которой единственно верным компромиссом оставалась Элин.
Временное перемирие во имя общего блага. Как тебе такое предложение, Хати?
«Я все равно тебе не доверяю», — недовольно фыркнул волчонок, упрямо стоя на своем. Любые попытки Атрея подружиться с глухим треском разбивались об этот острый оскал. Опасная игра затягивала, но они оба были слишком азартными игроками, чтобы просто сдаться без боя. И все же, предложение звучало довольно заманчиво. Ведь, конечно, Хати все понимал. Как бы сильно он не пытался, он просто не мог заставить Атрея убраться восвояси, чтобы все было так же, как раньше. Не мог повернуть время вспять и сойти с того злосчастного пути. И Элин… Она ни за что бы не отпустила своего нового друга. Почему? Неужели за столь короткий срок мальчишка стал дорог сердцу? Волчонок не знал наверняка. — «Но она…она доверяет тебе. И если ей действительно удалось найти в тебе что-то особенное, я просто обязан попытаться поверить тебе. Потому что она поверила. Она смогла поверить тебе».
Тонкие губы тронула мягкая, смущенная улыбка. Ему приятно было слышать, что все это — все, что происходило между ними — не выдумка. Не плод его безудержных фантазий. И девочка с карамельными глазами и вправду ему доверилась. И пусть безрассудно, пусть глупо и наивно, но она сделала это! И этот кроткий момент доверия согрел его душу.
Когда-то давно Атрей возненавидел всем сердцем бессмысленное геройство. Оно никогда не имело результата и, в основном, приводила лишь к бесчисленным разрушениям.
Но почему-то именно сейчас ему так сильно захотелось взять в руки старенький лук и с твердой уверенностью пойти вперед лишь для того, чтобы очистить земли всех девяти миров от того, что могло навредить ей.
И как это было возможно…
Дурацкое.
Дурацкое чувство.
И почему, почему, черт возьми, его сердце бьется так сильно?
«Я готов к временному перемирию, но это совсем не значит, что тебе все будет сходить с рук. Я буду следить за тобой, понял?». — волчонок прищурился, с неким вызовом вглядываясь в ледяные глаза, и неохотно протянул ему свою серебряную лапку. Так…по-человечески.
Тень легкой ухмылки мимолетно проскользнула на лице лучника. За то недолгое время, что им пришлось быть вместе, Атрей хорошо усвоил — Хати не был просто животным. И никогда им не станет. Как самый верный друг и смелый защитник, он сторожил чуткий сон девушки и в любую секунду готов был ринуться в бой. Ради Элин, ради своей семьи, он пошел бы на все, на любые жертвы, и собственная жизнь не имела для него абсолютно никакого значения.
Все же, в чем-то они с охотником были похожи. Например, в своем отчаянном желании защитить обаятельную кареглазку.
Юноша потянулся к нему свободной рукой, стараясь не потревожить Элин, и осторожно сжал в своей крепкой ладони его хрупкую лапку.
— Нам предстоит трудный и опасный путь, Хати, — хриплый шепот едва сотряс студеный утренний воздух, и тревожное предупреждение скоро кануло в бесконечную череду резвящихся лепестков. Атрей не скупился на слова и обращался к волчонку так, словно действительно разговаривал с настоящим человеком. — Мне будет нужна твоя помощь.
Защитник понимающе кивнул и, озарив парнишку последним, осторожным, взглядом, вернулся на свое прежнее место рядом с хозяйкой. Свернувшись небольшим комочком прямо возле ее очерченной фигуры, он внимательно всмотрелся в безмятежную морскую гладь, словно стараясь отыскать в пенистых волнах ответы на все интересующие вопросы. Все было тихо и удивительно спокойно, и ничто, казалось, не могло нарушить их безопасности.
Но они не могли даже представить — совсем скоро умиротворение станет для них лишь недосягаемой, призрачной мечтой.
***
Когда грозная фигура спартанца наконец показалась из-за раскидистых ив, обрамленных серебряной кроной, на берегу уже вовсю кипела жизнь: молодые голоса удачно переплелись со звонким и искренним смехом, а их обладатели завели какую-то занятную игру и, обдавая друг друга водными брызгами и по-детски резвясь, совсем не обращали внимания на пришедших гостей. Казалось, там, за пределами этого небольшого одинокого островка для них ничего больше не существовало — ни болезненных воспоминаний, ни кровожадного Одина, ни раздраженных голосов, ни даже дурманящей рассудок болезни. Все выходило так легко и непринужденно, словно земля, на которой они стояли, не рассыпалась осколками острыми прямо у них под ногами, а мир этот, до безумия красочный, не катился ко всем чертям.
Кратос застыл, как вкопанный, не в силах произнести ни слова. И пусть старик-голова в очередной раз увлеченно о чем-то повествовал, ничего уже не волновало мужчину так сильно, как та картина, что рисовалась сейчас прямо перед его глазами.
Этим двоим едва ли было по восемнадцать: они почти ничего не знали ни об устройстве этого сложного мира, ни о взрослых проблемах, ни о самой жизни, которая, вопреки большинству любовных историй, почти никогда не славилась сказочным
«долго и счастливо». Долгожданный хэппи-энд почему-то всегда оставался лишь на пожелтевшей от времени бумаге — словно что-то
нереальное,
ненастоящее,
придуманное.
Они все еще были детьми.
И вряд ли могли что-то знать о
настоящих чувствах.
Их не волновали бесчисленные проблемы девяти миров, а намечающаяся встреча с верховным представителем светлых эльфов казалась им сущим пустяком.
Просто плескаясь в теплой воде, кружась в неуклюжем танце и принимая на себя тысячи мелких брызг, они…они казались…удивительно
счастливыми.
Кратос уже не помнил, когда в последний раз видел на лице своего сына искреннюю, лучезарную улыбку. Последние годы мальчишка предпочитал делить напополам с глубокой грустью, и уголки его тонких губ почти никогда не трогались в жалком подобии радости. В руках ютилась совсем не сладостная дрожь, а в глазах голубых, казалось, разливались безбрежные океаны боли.
Кратос не смел надеяться, что когда-нибудь все сможет вернуться на круги своя.
Но это было приятной правдой.
Их запутанный в бесконечных голосах Атрей сейчас действительно звонко смеялся и, немного неумело помогая своей спутнице с танцами, кружился средь пенистых волн. И, вероятно, чувствовал себя вполне комфортно.
Словно «дома», верно, Кратос?
Родные, наполненные теплом и ласкою, небесные глаза Фэй предстали перед ним беспокойным воспоминанием.
Она всегда была рядом с ними и, подобно самому верному защитнику, готова была в любую секунду прийти на помощь, дать по-настоящему нужный и правильный совет. Словно скромный ангел-хранитель, она спускалась с туманных высот йотунхеймских гор лишь тогда, когда в ней действительно нуждались, и с нежностью встречала миллионы их настойчивых просьб.
Фэй оберегала своих мужчин трепетно и осторожно, не навязываясь, и ощущение ее присутствия не раз спасало их обоих (в особенности — Кратоса) от горячего безумия.
Спартанцу спорить трудно — эта милая девушка, что безоглядно завладела и сердцем, и разумом их сложного мальчишки, определенно понравилась бы его жене. Фэй ценила простоту и душевность, в людях, а счастье сына, избавление от болезни сквозь глубокие чувства и веру были для нее ценнее всего.
И все же ему было сложно мимолетно довериться незнакомке, и он, признаться честно, совсем не хотел ей верить. Но каждый новый момент, каждый новый отрывок этого захватывающего приключения уверял его в обратном. Тянул за собой — отчаянно сильно — все показать хотел, что сердце стальное не выдержит все равно ее детского взгляда и нежной улыбки. И сдаться он — рано или поздно — под напором глубоких шоколадных глаз.
И не поможет спартанская выдержка. Ничего не поможет.
Он громко прочистил горло, стараясь привлечь внимание молодежи к своей персоне, но остался проигнорированным. Парень и девушка так и продолжали жить яркими моментами в своем маленьком, одиноком мире и, кажется, никто из них не нуждался в присутствии спартанца. Мимир все качался да ворочался, что-то недовольно бурчал себе под нос и неистово возмущался безумной несправедливостью этого мира — ведь, как же так, Атрей веселится там со своей новоиспеченной подружкой, а ему даже глянуть, хоть одним глазком, нельзя. Да еще и вечно-не-понятливый Кратос в очередной раз нарушает наметившуюся романтику. Ух!
Если бы за невезение действительно платили рубленым серебром, Мимир бы точно скупил всю лавку гномов.
Элин заметила пришедшего гостя первым: она мгновенно остановила разбушевавшуюся игру и весело помахала, встречая пришедшего Кратоса мягкой, почти детской улыбкой. Она скоро схватила Атрея за руку и, восторженно крича что-то вроде «смотри-смотри, твой отец вернулся!», вдохновленно помчалась ему навстречу.
Она напоминала греку маленькую, наивную девчонку, что вечно спешила и слепо рвалась вперед, навстречу новым, безумным приключениям. И образ Каллиопы —
такой призрачный, далекий, почти нереальный — одиноко замаячил в поврежденной годами памяти. Они едва ли были похожи — кожа Элин, в отличие от греческой смуглоты, отдавала скандинавским молочно-снежным, а волосы каштановые непослушными кудрями струились по покатым плечам. И лишь взгляд карих глаз — такой до боли знакомый, пронзительный — вкупе с заливистым смехом и аккуратной улыбкой снова и снова затаскивал его в бесконечную пропасть болезненных воспоминаний. Он хотел оставить Грецию, разрушенный Пантеон и тяжелое бремя Призрака Спарты далеко позади, но судьба раз за разом подкидывала ему все новые и новые сюрпризы, что отрывками старых альбомов, портретов, отголосками прошлых, давно забытых лет, ворошили заштопанную наскоро рану. Он носил на своей коже безжизненный сизый пепел, что насквозь прожигал, до кончиков пальцев, до души истерзанной, и этого вполне хватало, чтобы жить безумным желанием стереть все это из памяти. Безвозвратно.
И все же смотреть на нее,
едва ли похожую, почему-то было чертовски больно.
Кратос сухо бросил ей что-то в знак приветствия, стараясь спрятать в глубине собственного сердца нечаянные мысли, и окрестил их обоих холодным, гордым взглядом. Все наивно надеясь, что удастся сбежать, спрятаться от их «незаметных» отношений, что посчастливится и дальше игнорировать их многозначительные взгляды и яркие, искрящие полярными звездами, улыбки. Кратос считал, что ничего не боялся.
Но почему возможные беседы с сыном по поводу первой любви и глубоких чувств бросали его в дикий мандраж?
Спартанец знал, что Атрею давно уже не десять. И безнадежно влюбляться в красивую девушку, не помня себя от нахлынувшего счастья — вполне
обычное явление для его возраста. Только вот они не были
обычными людьми, и их
настоящую жизнь довольно сложно было назвать
нормальной.
Да и жили они совсем не в
обычном мире.
Кратос беспокоился о сыне, возможно, слишком сильно. Он наивно хотел уберечь его от боли и разочарований, от потерь и отчаяния, от последствий собственных ошибок, но каждая подобная попытка становилась все безнадежнее. Он просто не мог защитить Атрея от всего. Столько лет они жили в маленькой глухой хижине на самой окраине Диколесья: спартанец защищал каждый клочок родной земли и смело отгонял от их жилища как разную нечисть, так и горстки оставшихся людей; он все также сильно боялся подпускать чужаков к сыну и никому не мог по-настоящему довериться. В каждом, даже самом безобидном лице, он видел опасность и угрозу. Все живое и мыслящее, казалось, могло навредить Атрею.
Как забавно, что для безудержного счастья мальчишке всего-то нужен был кто-то новый.
И пусть этот «
кто-то» обладал чарующими карими глазами и невинной улыбкой, пусть за этим «
кто-то» тонким шлейфом стремился аромат нежных лилий, что лучника сводил с ума, в глубине души спартанец был все же рад тому, что Элин появилась в их жизни. Несмотря на недоверие и протесты спартанца, эта девушка просто делала каждого из них немного счастливее. Оставалась едва заметным лучиком надежды в бесконечной пучине кромешной тьмы.
Но Кратос все же волновался, и у него и вправду были на то причины. Ведь эти быстрые и бурные чувства, сносящие голову, в конце концов могли привести к глубокой и трепетной любви. А она, в свою очередь — к бесконечной боязни потерять, к громким обещаниям и уж слишком самонадеянным планам на туманное будущее.
Но, можно ли было обещать кому-то вечную любовь в мире, где все стремительно летело к чертям?
Лишь время могло дать точный ответ.
Кратос отрезал грубое и резкое «идем» и, не размениваясь на долгие и бессмысленные беседы, двинулся к оставленной на берегу лодке. Мимир снова что-то недовольно буркнул и, кажется, даже закатил глаза, а молодым людям ничего не оставалось, кроме как покорно двинуться вслед за спартанцем.
Хати с горьким сожалением проводил их удаляющиеся все дальше и дальше туманные силуэты — ему в очередной раз приходилось оставаться здесь, и, по условиям недавней договоренности, безопасность Элин теперь целиком и полностью лежала на плечах Атрея.
Волчонок надеялся, что лучник справится со своей новой обязанностью. И вместе с тем отчаянно не желал верить в то, что у его родной Элли, маленькой и невинной, появился новый защитник.
Хати спрятал голову в серебряных лапах и глубоко вздохнул, всматриваясь в волнующееся море. Он знал — еще слишком рано, чтобы быть уверенным в чем-то наверняка — но дурные мысли упрямо не оставляли разум. Неужели есть вероятность, что эта подростковая влюбленность сможет перерасти во что-то большее, и руна единства небрежным движением начертится на обвязанных лентами тонких ладонях? Неужели Элин просто в одночасье перестанет нуждаться в нем и наивно подарит собственное сердцу обаятельному лучнику?
Неужели…?
Так скоро…
Хати не хотел об этом думать.
Не хотел думать о том, что когда-то ему придется так просто уйти и оставить ее.
Вот так, легко и непринужденно, словно семнадцать долгих лет не имели абсолютно никакого значения. Словно и не было ничего, словно и не существовало…
***
Отвыкший от серых и назойливых толп, Кратос очень надеялся, что в этот раз на ближайшем к дворцу Света берегу будет относительно тихо и немноголюдно. Жители Альвхейма, однако, считали иначе. Они не желали коротать благовейные воскресные часы в четырех тесных стенах и скорее стремились к свободе, к теплому морскому ветру и яркому солнцу, в чьих хитрых лучах возведенные из света статуи казались еще величественнее. Эльфы высыпали на улицы целыми потоками и спешили к дворцовой площади, где местные торгаши обустроили целый рынок — отовсюду доносились чудесные ароматы сладостей, пряный запах диковинных цветов, из каждой палатки лилась чудесная музыка и звучные песни, которым невозможно было не подпевать.
Элин не могла поверить собственным глазам.
Яркий и красочный, Альвхейм казался ей самой настоящей сказкой. Той самой далекой и выдуманной историей, что перед сном она могла читать лишь в старом и потрепанном дневнике Атрея. Ведь, в отличие от серого и тоскливого Мидгарда, что так скоро потонул вечных снегах, здесь, в Мире Света, все — от низкорослой травинки до раскидистых серебряных ив — жило и цвело. И пусть от такого обилия красок рябило в глазах, пусть из-за множества запахов кружилась голова, а из-за громких песен не было слышно даже собственных мыслей. Пусть.
Все это — такое далекое и едва ощутимое — жизнь, которой у нее не было. Жизнь, которую у нее отобрали. Безмерные радость и веселье, сладкие угощенья, безумные танцы до рассвета и громкие песни почти до срыва связок — такой могла быть ее молодость? Беззаботной и яркой?
Она заверяла собственный разум в том, что давно забыла. Давно простила тех, кто так жестоко расправился с ее семьей, тех, кто совершил несусветную глупость и не решился отвечать за последствия. Она думала, что отпустила — пылью бриллиантовой боль распустила по ветру — и смирилась с тем, что когда-нибудь жизнь сама расставит все по полочкам. Накажет тех, кто того заслуживает, и дарует невинным мимолетный шанс на новую, лучшую судьбу.
Ведь в сказах все злодеи рано или поздно получают по заслугам, разве нет?
Да, ее семья была далека от прописанных людьми идеалов: ее не целовали трепетно, желая доброй ночи, не принимали в объятья крепкие и не шептали о крепкой любви. Ей не читали сказок перед сном и не обещали счастливой жизни. И вместо маминых колыбельных ей приходилось с тревогой вслушиваться в восторженные речи об Одине и наблюдать за тем, как Король Воронов стремительно превращается в до жути неправильную святыню. Ведь за ним слепо шли все те, кто боялся стать следующей жертвой, и потому с каждым новым рассветом эта сладостная «вера в Всеотца» все больше походила на самый настоящий Парад Смерти. Ее родители тоже относились к безумным почитателям. И лишь когда опасность неожиданно оказалась прямо на пороге их обветшалой хижины, все иллюзии затерялись в бесконечных руинах их когда-то большой деревни. И не убежать уже, не спрятаться под покровом ночи — остается лишь смиренно принять эту тяжкую ношу и проститься со всем, что хоть когда-то было дорого сердцу.
Элин хорошо запомнила
те самые слова.
Ведь последнее, что сказала ее мама, прежде чем пасть под тяжелым ударом —
боги злые, милая, и их жалкая жизнь состоит лишь в том, чтобы сеять боль и страдания.
Они поняли истину слишком поздно и поплатились за это, но у нее, еще совсем юной девушки, была целая жизнь, чтобы спасти других, таких же невинных, от жестоких кровавых расправ.
И пусть она ничего не знала ни о жизни, ни об окружавших ее землях, ей все же хотелось вернуть в родной мир хоть немного света, хотелось просто попытаться исправить ошибки тех, кто приблизил их к страшному Рагнареку и бесконечным разрушениям.
Она не ненавидела их за трусость и «игры в прятки». Она не ненавидела их за безрассудство и многочисленные жертвы. Она не ненавидела
их.
Она просто хотела знать…
почему?
Ведь иногда, жгучая и отчаянная, злость разгоралась в ее всегда нежных глазах безумным пламенем, а руки непривычно заходились в лихорадочной дрожи.
Элин просто хотела спокойствия и мимолетного счастья. И потому красочный Альвхейм, взрывающийся тысячами ярких салютов, казался ей вырванной из сказки страницей. Ей нравился этот мир — так по-детски сильно — и она хотела остаться. Закружиться в безумном танце вместе с остальными и подпевать совсем незнакомым песням. Вдыхать полной грудью свежий морской воздух и просто
жить…
Атрей настойчиво вел ее за собой, и она неохотно поддавалась, хотя и желание остаться здесь, среди нескончаемого праздника, все еще трепетно грело юную душу. Мальчишка поймал ее восторженный, почти детский взгляд — как птицу счастья за хвост ухватил — и неосознанно потянулся навстречу, покрепче сжимая в своей крепкой руке ее хрупкую ладошку. Удивленный взгляд шоколадных глаз мгновенно обратился к его персоне — с вопросом и неким недоумением — но лучник встретил этот жест привычно легкой улыбкой.
Словно держаться за руки
у них уже было в порядке вещей.
Словно он мог позволить себе такую дерзость.
Уголки ее губ тоже дрогнули в мягкой, ободряющей улыбке, и она смущенно потупила взгляд, пряча в кудрявых прядях покрасневшие отчего-то щеки, но руку все же не убрала. Даже наоборот — лишь смелее обхватила тонкими пальчиками его теплую ладонь и уже гораздо спокойнее зашагала вперед. Звонкие отрывки неизвестных песен еще долго не покидали путников; и от пристального внимания мальчишки не ускользнуло то, как часто она оборачивается назад, с какой-то наивной надеждой провожая глазами все дальше и дальше удаляющиеся силуэты.
Атрей поймал себя на чертовски глупом обещании.
Когда
если все закончится,
они обязательно посетят этот праздник.
Ведь видеть ее сияющие счастьем глаза — самая лучшая награда.
Стражники распрямили спины и покрепче обхватили оружие, встречая гостей Альвхейма, как и подобается по старым традициям, торжественно и гордо. Под холодным взглядом янтарных глаз они поспешно раскрыли широкие двери и привычно приняли стойку, дожидаясь, пока путники зайдут внутрь.
Все же Атрей был прав — теперь Мир Света был совсем другим. Непохожим на то, что так прочно закрепилось в его тогда детской, мимолетной памяти. Теперь здесь не было бесконечных войн и жестоких расправ, не было борьбы и разъяренных монстров, и все было относительно спокойно. И эта размеренность и тягучесть жизни…умиротворяла. Сглаживала острые углы, заглушала болезненные воспоминания и не давала ненужным мыслям разрезать тишину.
Впервые голоса потревожили его у тихих берегов Альвхейма. Здесь же они, подобно шумным волнам, покорно отступали. Было ли дело в кардинальных переменах или же ответ как нарочно (снова!) затерялся в глубине карих глаз? Лучник не мог знать наверняка. Но масштабность увиденного действительно поражала. И он боялся даже представить, какие чувства сейчас просыпались в душе его чересчур впечатлительной подруги.
— Я долго ждал встречи с вами, господа, — оракул, одетый в расшитую серебром мантию, бодро поприветствовал путников. Его руки были сложены в замок, а сам он казался вполне спокойным. — И рад, что вы нашли время и решили заглянуть в Храм Света. Полагаю, вы хотите получить ответы на все свои вопросы. Верно? Тогда, может стоит начать нашу долгую беседу с небольшой экскурсии?
Было в этой сладостной доброжелательности что-то неправильное, настораживающее, похожее на лукавство, но Атрей не решился делать поспешных выводов. Ведь, истина, давно им заученная, не терпела исключений — спешка всегда мешала трезвости ума.
Кратос, судя по всему, тоже не был очарован этой странной услужливостью и добротой; да и к тому же он никогда не одобрял бессмысленной болтовни, а потому уже через секунду голова улыбающегося во все тридцать два Мимира, привычно болтаясь на небольшой, старой веревочке, предстала прямо перед самым носом изысканного оракула. Глаза верховного мгновенно стали размером с целый Мидгард, а сам он, едва пошатнувшись, сделал пару неуверенных шагов назад.
Спартанец же, измеряя невысоко эльфа презрительным взглядом, громко произнес:
— У нас нет времени. Перейдем сразу к делу.
— Мимир?! — не сразу узнав в гниющей голове старого знакомого, оракул поднял на гостей удивленный взгляд. У него было тысячу вопросов, но под напором грозной фигуры Кратоса он не решался даже пискнуть. Вся эльфийская тактичность мгновенная рассыпалась прахом. — Боже…что с тобой стало?
— Это долгая и, поверь мне, совсем не интересная история, братец — задорно усмехнувшись, пояснил ему Умнейший из Умнейших и поспешил сразу же перейти к вопросу. Смело. Без церемоний. По привычке, как говорится, искусно кратосовской. — Мы здесь, чтобы найти оружие против Одина.
Эльф изумленно вскинул брови и даже неуверенно переспросил.
Разве хоть кто-то из жителей девяти миров мог осмелиться на такое действо? Искать оружие против Одина — ровно то же самое, что и по собственной воли бросится в пропасть. Безрассудно ступить за черту и поплатиться жизнью за излишнее любопытство. Черт, ведь это просто беспрецедентное заявление!
Глаза Одина — изумрудно-хрустальные вороны — следят за каждым шагом. И спрашивать о таком — просто самоубийство! Безумие!
— Что?!
— Ты слышал, эльф, — продолжил за Мимира Кратос, сгущая темные, немного с проседью, брови к самому носу. — Мы ищем то, что может убить Всеотца. Ведь обычное оружие не сможет справиться с ним.
— С чего вы взяли, что такое оружие вообще существует? — оракул осторожно задал свой вопрос и с неким недоумением уставился на Кратоса. Глядеть на Мимира в его новом обличие все еще было немного неприятно. Атрей даже легко усмехнулся — все-таки эльфы были весьма брезгливы. — И даже если оно есть, откуда ему взяться здесь, в Альвхейме?
— Да брось, Ярл, — если бы у Умейшего из Умнейших и вправду были руки, он бы точно отмахнулся от такого глупого ответа. Ведь Мимир знал, точно знал, что старый знакомый так нагло лжет им прямо в глаза. — Эльфы хотели сделать свой мир свободным и процветающим, а у Одина всегда возникало безумное желание прибрать к своим рукам все, что плохо лежит. И именно здесь, в Альвхейме, каждый третий терпеть не может Всеотца. И ты хочешь сказать, что всегда проницательные светлые эльфы не имеют козырей в рукаве? Ни одного запасного варианта? Ни за что не поверю! — каждая фраза с ярым упреком. Надавить на больное — родные земли, народ — и скоро добиться нужного результата. Все-таки опыт общения с Одином имел для Мимира свои плюсы. Он точно знал, что и когда нужно сказать, а потому неизменно выходил победителем из любого спора.
«Всегда проницательные эльфы» — как самая изящная издевка, как сладкая и тягучая лесть — эта фраза сработала именно так, как того желал старик-голова. И когда привычно расслабленное лицо оракула сменилось серой хмуростью, а сам он тяжело вздохнул и опустил голову, Атрей готов был начать торжественно аплодировать. От собственных мыслей становилось смешно, но теперь мальчишка мог быть уверен — на любые разборки определенно стоит брать Мимира. Зубы заговорит и не задумается! В удачном тандеме с массивной и грозной фигурой спартанца эта компания могла не бояться даже самых изощренных монстров. И, юноша почему-то уверен, самому Одину лучше обходить их стороной.
— В чем-то вы все же правы…-- взволнованно оправив свою мантию, как-то слишком неуверенно протянул мужчина. — У нас, эльфов, всегда есть запасной вариант. Но оружия…оружия против Одина вы здесь точно не найдете.
— Почему же? — робко вступила в разговор с Элин, и несколько пар глаз мгновенно оказались прикованы к ее хрупкому силуэту.
— Его просто нет. — старец лишь развел руками на ее вопрос, и это был самый неудачный жест для подобного разговора. Кратос терпеть не мог определенность. И заговаривание зубов он чуял буквально за версту. И потому его грозная фигура сразу же приблизилась и нависла прямо над тоненьким и невысоким эльфом, который, кажется, вот-вот готов был рассыпаться под напором ярких змеиных глаз.
Еще секунда — и точеный топор оказался бы в крепких руках. Но Атрей удивительно вовремя вмешался в этот напряженный диалог:
— Ты сказал про «запасной вариант», — юноша изобразил в воздухе невидимые кавычки и с обратился к оракулу с весьма логичным вопросом. Тень легкой усмешки проскользнула на его изрезанном шрамами лице — сейчас он протягивал всевышнему руку помощи. И чем скорее последний соизволит ответить на вопрос, тем больше шансов не остаться без головы. — Что ты имел в виду?
Лучник не стеснялся обращаться на «ты». Почему-то он был просто уверен — он имеет право. И скромность здесь была не к чему.
— Я… — эльф замялся, осторожным взглядом обводя присутствующих, и лишь после неуверенно продолжил. — Я хотел сказать, не могу заверить вас в правдивости этого «запасного варианта», ведь… существует лишь очень старая легенда. — путники странно переглянулись между собой, а затем, все с тем же недоумением, взглянули на старца. Они собирались заполучить оружие против самого Одина и навсегда остановить кровавые походы, хотели бросить вызов судьбе, пойти на риск и достигнуть желаемого результата. И потому сейчас им больше всего была необходима четкость и конкретика, а не глупые детские сказки.
— Что еще за легенда? — не сводя с мужчины своего жгучего взгляда, уточнил спартанец.
— Есть множество трактовок этой истории, но, если очень вкратце… — он на минуту призадумался, будто проигрывая в голове отдельные отрывки той самой легенды, и поспешно продолжил. — На необъятных землях девяти миров существуют всего пять камней. — старец заложил руки за спину и прошелся немного в сторону, мечтательно запрокидывая голову. Атрей уловил в его сером, выцветшем взгляде отрывки безутешного отчаяния: словно старая история тоже не обошла его стороной, и ее отголоски — пронзительно тихие и осторожные — теперь ютились в едва подрагивающих пальцах. — И каждый из них обладает своим, особенным, значением. Один, например, может показывать непомерную силу, другой — мудрость и гибкость ума, а третий…ну, к слову, доверие. И все они, все пять, беспорядочно разбросаны по пяти мирам — Альвхейм, Мидгард, Хельхейм, Йотнухейм и даже великий Асгард. — старец остановился, бросив краткий взор на своих собеседников, и как-то горько улыбнулся. — И чтобы заполучить хотя бы один камень, нужно пройти определенное испытание. И, поверьте, не самое легкое! Сам Тюр бы позавидовал!
Атрей едва сдержался от гордой усмешки — знал бы этот Ярл, что Испытания Тюра давно нашли своих добровольцев.
И тогда, зим пять назад, Тюр точно позавидовал. Их с отцом умелой изобретательности.
— А если мы соберем все? Что из этого выйдет? — невинный голосок Элин обратился к оракулу, и тот неспешно повернулся, с тревогой заглядывая прямо в безмятежную глубину шоколадных глаз.
— Камни возымеют свою великую силу, но лишь тогда, когда будут собраны вместе в едином, мощном оружии. — очевидный ответ мгновенно разрезал гнетущее молчание. — Вам придется нехило повозиться, чтобы собрать их все. Но… если ваша конечная цель действительно так важна, вы сумеете.
Атрей с сомнением покачал головой.
В этой странной легенде, вырванной из детских сказок, были слишком много пробелов и столько же, если не больше, важных вопросов, как нарочно оставшихся без ответа. Довериться сказанному или продолжить бесцельно бродить, все также наивно полагаясь на злодейку-судьбу? Согласиться и рискнуть? Или провести оставшиеся до Рагнарека месяцы в тревожном ожидании? Решение находилось исключительно в их руках — Атрей знал об этом. Но мысли беспокойной дрожью терялись меж жилистых пальцев, колючим холодом проходились по тонким плечам и все никак не могли собраться в единый, уверенный ответ.
Растерянный и встревоженный, его взгляд снова [как по старой привычке] обратился к хрупкому девичьему образу. Все надеясь отыскать подсказку, хоть зацепку маленькую, глаза небесные блуждали средь ее непослушных кудрей, осторожно очерчивали напряженную спину и острые, точеные лопатки. А Атрей безвозвратно терялся в пряном, опьяняющем аромате лилий. Тонул бездумно, по воле собственной, в чарующем море безумно неправильных чувств.
Боже, Эл, помоги мне принять решение.
Она словно
услышала.
Почувствовала.
И сердце его дряблое, как игрушку сломанную, завела с новой силой; лучами альвхеймского солнца проникла в самую душу, за ребра спартанские, и снега вечные обратила в безбрежное море.
Он тонуть не хотел в обезумевших голосах, все верил наивно, что руки хрупкие не позволят так просто пойти ко дну и обязательно вытащат на холодную землю. Освободят от оков и наконец спасут его от горького отчаяния.
Атрей считал — она
панацея. И все понять не мог, почему чувства, давно забытые, такие до боли неправильные ненужные, растекались по венам губительным ядом. Вытаскивая его из одной пропасти, она неизбежно затягивала его в другую. Заставляла раз за разом сходить с ума от чарующего аромата лилий и глупо теряться в непослушных кудрях.
Элин лишала рассудка одним лишь нежным прикосновением.
И лучник еще не знал и не мог даже представить — совсем скоро она станет болезнью, которую он никогда не захочет излечивать.
Девушка обернулась, будто почувствовав на себе его изучающий взгляд, и ее карие глаза, привычно теплые и нежные, нечаянно встретились с его чересчур внимательными голубыми; схлестнулись в безумном танце, в водовороте чувств, и переплели во что-то чертовски правильное их сложные и запутанные мысли.
Она будто понимала, как больно царапают его душу эти по-дурацки навязчивые сомнения, и в очередной раз была готова протянуть ему руку помощи.
Они поняли друг друга едва ли с полувзгляда, с глубокого выдоха, и слова уже казались ненужными.
И дело, казалось, оставалось за малым — нужно было лишь отыскать в янтарных глазах хоть долю одобрения. Мимир бы хихикнул по обыкновению, искусно по-своему, по-мимировски — задача-то далеко не из легких! Да и Атрей слишком хорошо знал своего отца, чтобы, даже не поворачиваясь, угадать в его движениях привычное несогласие и упертость. И даже если бы все руны девяти миров собрались в единое заклинание, Кратос бы все равно остался верен своему изначальному решению.
Стоек и непоколебим.
Холоден и горд.
И не переубедишь никак, не оспоришь.
У мальчишки челюсть сводит от собственных мыслей.
Ох уж этот гребанный спартанский характер.
— Наша цель важна, — грубый бас, не без привычной хрипотцы, неожиданно разрезал гнетущую тишину и резко вырвал лучника из колеи долгих, совсем не радужных размышлений. Отец скоро обернулся на него и, едва прищуриваясь, внимательно вгляделся в голубые глаза, прежде чем снова обратиться к оракулу. — С чего нужно начать?
— Полагаю, с Альвхейма, — привычно разводя руками, ответил эльф. Он чувствовал себя уже гораздо спокойнее, но приближаться к Кратосу и даже смотреть на его он все еще не решался. — Все смельчаки, что отправлялись на поиски этого оружия, начинали свой путь с высшей точки нашего мира. Думаю, вам стоит поступить так же.
— Так, мы поверим этой легенде? — карие глаза восторженно обратились к возвышающейся фигуре, а сама Элин, сделав несколько уверенных шагов вперед, с надеждой взглянула на спартанца. Она уже знала — грека сложно в чем-то убедить — и потому такое скорое решение вызвало у нее сомнения.
Ей хотелось проверить, хотелось узнать наверняка, но Кратос, измерив ее привычно презрительным взглядом, лишь кратко произнес:
— Другого выбора у нас нет.
Девушка легко подпрыгнула на месте и, воскликнув яркое «Ура! Мы обязательно справимся!», шутливо стукнула мужчину по плечу. Его лицо исказилось в недовольной гримасе, а густые брови стянулись к самому носу, но он, к всеобщему удивлению, ничего ей не сказал.
Пора было вспомнить об истинной цели этого путешествия.
— Сын, — обратился он к Атрею, — Осмотри территорию и попробуй отыскать путь к горе.
Парень покорно кивнул, по старой привычке, и даже сделал несколько шагов навстречу массивным дверям, но вдруг остановился, как цепями прикованный, и выжидательно глянул на Элин. Кратос сумел уловить этот осторожный взгляд и даже смог правильно его трактовать — Атрей хотел, чтобы она пошла с ним. Юная лучница, однако, не сдвинулась с места: часто хлопая глазами, она глядела то на мальчишку, то на его отца, и в волнении кусала розовые губы. Ее тонкие руки беспокойно путали курчавые волосы, а сама она все чего-то ждала. Спартанец не сразу понял, чего именно. Оказалось, его одобрения.
— И
ты, — теперь мужчина указал на девчонку. —
Ты тоже.
Мимир тихо хихикнул, заслышав эту фразу, а Элин, растянувшись в миловидной улыбке, смело отправилась вслед за Атреем. И когда молодые люди наконец скрылись за тяжелыми дверями, Кратос осмелился задеть болезненную тему. Вместе с Мимиром он сбивчиво поведал оракулу краткую историю болезни юноши, описал замеченные им симптомы и наконец решился задать новый, на самом деле, более важный вопрос.
Что же им делать?
Эльф устало усмехнулся, подметив, что мальчишка выглядит вполне здоровым, и грозный взгляд Кратоса мгновенно заиграл огненными оттенками. Он сразу же исправился и поспешил добавить, что предположения Мимира не беспочвенны, и эта странная лихорадка действительно может иметь магическое начало. И дело, скорее всего, вовсе не в яром «непринятии собственной сущности», а именно в неизвестном им заклинании. Что это было на самом деле? Темная магия? Сейдр? Или проделки обозлившейся Фрейи? Никто из не мог знать наверняка. Но спартанца, если быть честными, больше волновало решение проблемы, а не история ее появления. Потому он в очередной раз склонился над всевышним и, резко въедаясь взглядом в выцветшие глаза, спросил:
— Ты знаешь, где искать лекарство?
— Мы, эльфы, знаем кое-что о магии, — отстраненно бросил эльф, намереваясь растянуть эту беседу на множество бессмысленных предложений. — Но если то, что вы описали — правда, то, поверьте, это гораздо выше наших познаний и гораздо серьезнее простых заклинаний. Здесь что-то намного сильнее и…опаснее. И чтобы разобраться, вам нужна помощь настоящей ведьмы. Я же могу предложить вам обратиться к нашей богатой библиотеке или попытать удачу на испытаниях. Кто знает, может поиски оружия против Одина помогут вам отыскать и лекарство для вашего сына.
Помощь настоящей ведьмы?
Кратос глубоко вдохнул, а улыбку горькую спрятал в долгой, поседевшей бороде. Образ Фрейи — такой далекий и призрачный — возник в истерзанном разуме глупым, болезненным воспоминанием. Он никогда не жалел о своем давнем решении, прекрасно зная, что тогда она не смогла бы защитить себя сама. Но мимолетные отрывки их случайных встреч все же иногда тревожили его память, напоминали о себе обрывками старых фраз и мучили и без того слабый рассудок.
Фрейя была хорошей женщиной и заслуживала жизни, и, могла она понять это или нет, спартанец сделал то, что был должен сделать. Защитить ее. И пусть ведьма навеки затаит злобу и никогда не простит их за этот ужасный поступок, он не станет ни о чем жалеть. Он все поймет. Он даст ей время и исчезнет настолько, сколько будет нужно. Но…жалеть? Жалеть о ее спасении Кратос уж точно не будет.
Ведь, мир становится лучше, когда в нем есть Фрейя, так ведь?
Мимир кратко поблагодарил старого знакомого за оказанную помощь, зная, что Кратосу чуждо простое «спасибо», и с помощью привычного движения вернулся на свое обычное место — небольшой крючок на новом набедреннике спартанца. Вместе они покинули Храм Света, больше не произнося ни слова, и встретили Атрея и Элин почти у самого входа. Они еще не успели их заметить, а потому Умнейшему из Умнейших представилась редчайшая возможность запечатлеть новый момент. К тому же, Кратос некоторое время был повернут в другую сторону, и потому Мимиру открывался прекрасный вид. Он жаждал увидеть романтическую сцену, но свои ожидания ему все еще следовало держать при себе.
Атрей внимательно оглядывался вокруг, желая уловить средь заросших цветами склонов хоть небольшой подъем, а Элин все с тем же безнадежным старанием пыталась повторить его движения. Получалось довольно неуклюже, но он счел это очень милым и даже поймал себя на ужасно глупой мысли — она выглядела очаровательно, стараясь копировать его жесты.
Снова. Или она всегда выглядела очаровательно?
Горячий румянец на его щеках неожиданно сменился мертвецкой бледностью: Атрей едва успел глотнуть ртом немного свежего воздуха, прежде чем его звонкий голос сменился хриплым, лихорадочным кашлем; в глазах резко зарябило. Грудную клетку буквально разрывало от тягучей боли, и он судорожно хватался за каждый обрывистый вдох, за каждую возможность просто дышать, но воздуха все равно не хватало, и он все скорее начинал задыхаться в собственной крови и оседать на теплую землю.
— Атрей? — ее обеспокоенный голос раздался совсем рядом, и мальчишка поспешно прикрыл рот рукой, чтобы хоть как-то спрятать от ее внимательного взора окрашенные кровью ладони.
Было множество вещей, о которых она не должна была знать. И эта чертова лихорадка с кратковременной ремиссией — то, о чем лучник больше всего не хотел ей рассказывать. Алая жидкость, струящаяся меж жилистых пальцев, потерянный взгляд и хриплый, болезненный кашель, на который он все чаще срывал свой бархатистый голос —
все это было до безумия неправильным. Не тем, на что она, милая и еще совсем наивная девушка, должна была тратить свое драгоценное время. Свою жизнь.
Атрей был просто старой, поломанной куклой в умелых руках судьбы. С особым, усердным старанием его разбивали на тысячи мелких осколков, больно ломали об обстоятельства, душили в стальных оковах времени, а после выкидывали, как игрушку ненужную, в безмятежное море отчаяния и бесконечных самотерзаний. И руки чужие, липкие со сладостной песней затягивали его на самое дно. И не вытащить уже, не достать и не протянуть руки.
Ведь, обреченных, верно, не спасают.
И не положено их, неживых,
любить так безумно и страстно.
Не положено
ждать.
Она не должна видеть его
таким.
Ведь его мучительные кошмары так разительно отличались от ее счастливых снов.
Он погибал каждый раз, когда бездумно закрывал глаза,
она же, сладко посапывая, кружилась в безумном танце разом с неисполненными еще мечтами.
— Хей, — ее нежная рука скользнула по его напряженной спине и осторожно сжала тонкое плечо. Охотник едва взглянул взглянул на нее из-за плеча, кратко и рвано, и сразу отвернулся, не желая пугать ее своим болезненным и жалким взглядом. Но от ее внимательных карих сложно было что-то скрыть, пусть он все с тем же отчаянием продолжал пытаться. — Боже, ты в порядке?
Лучник слабо кивнул, и Элин, конечно, ему не поверила.
И когда он судорожно вдохнул, желая восстановить тяжелое дыхание, и небрежно вытер окрашенные кровью руки о старый набедренник, девушка расположила и вторую руку на плече и насильно повернула его к себе. В голове вертелось тысячи жалких оправданий, но мальчишка не нашел в себе сил вымолвить хоть что-то. Она тоже не произнесла ни слова: лишь пронзительно вгляделась в туманный холод его голубых глаз и осторожно очертила взглядом каждую, даже самую мимолетную, черту его бледного лица.
Он мог поклясться, что слышал, как часто колотится ее юное сердце; что видел глазами собственными, как кометы волнения пронеслись в ее всегда спокойном взгляде. Боялась ли она за него? Было ли ей
страшно?
Атрей не знал ответа на этот вопрос.
Но ему так сильно хотелось верить в то, что ей действительно
не все равно.
Парень почувствовал, как с каждой секундой дышать становится
легче.
Вдыхая свежий морской воздух вперемешку с безумными лилиями, он не отводил от нее своих глаз и упрямо игнорировал приближающиеся шаги отца. Он был не в состоянии говорить и хотел лишь одного — протянуть руки, а затем осторожным, робким движением обвить холодными ладонями тонкую талию и притянуть ее еще немного поближе, прямо к разгоряченному сердцу, что так звучно билось о стальные ребра и резвой птицей стремилось скорее на волю.
— Ну что, друзья, идем? — звонкий голос Мимира, заставшего разыгравшуюся сцену, разрезал это до боли правильное молчание. Старик меньше всего хотел портить идиллию, но усталые вдохи спартанца говорили о том, что молодежь, во избежании скандалов, следовало бы немного поторопить.
Элин утерла влажные отчего-то глаза и неуверенно кивнула. Ее руки мягко соскользнули с его худых плеч и, замыкаясь в замок, переместились за выточенную спину. Теперь, казалось, она была готова идти куда угодно.
Кратос же успешно проигнорировал всех троих и, так ничего и не сказав, упрямо двинулся к лестнице, а затем спустился прямо к длинному световому мосту. А парнишка, скоро обогнув тонкую девичью фигуру, поплелся следом за отцом. Увлеченный своими собственными мыслями, он даже не сразу заметил, что движутся они совсем не по направлению к горе.
— Постой, — лучник замедлил шаг и, легко окликнув спартанца, обратился с вопросом. — Подъем на высшую точку Альвхейма совсем в другой стороне. Куда мы идем?
Кратос привычно тянул с ответом.
—
Она не сможет подняться на гору в такой одежде. Мы возвращаемся к гному.
— Да, точно... — внезапный приступ выбил его из колеи, и Атрей все еще не мог прийти в себя. Удивительно, но он даже успел забыть, что окрыленный новым знакомством Брок обещал Элин «самую красивую и качественную во всех девяти мирах» броню. Тень
ревнивой самодовольной ухмылки мелькнула на его бледном лице. Ничего, гном, мы с тобой еще поговорим. — Эл, ты же помнишь Брока? — он надеялся на «нет», хотя и понимал, что это звучало бы глупо.
Ведь Атрей был для девушки просто хорошим
другом, и все — от гордого Хати и до терпеливого Кратоса — это понимали. Аттрей тоже в это верил.
Наверное.
И, боже, когда он только успел так привыкнуть к сокращенной [и такой <i>домашней] форме ее имени? </i>
Элин по-прежнему молчала, и это немного его насторожило. Ведь...
она никогда не молчала. Может, она на что-то обиделась? Или, возможно, устала от долгих бесед с оракулом?
— Ты меня слушаешь? — лучник попытался улыбнуться и даже глупо пошутить, но из-за гулкой боли в грудной клетке даже говорить было сложно. Он, однако, надеялся, что девушка разберет хоть что-то в его хриплом, надрывном шепоте. — Я забыл тебе сказать, что у него есть ещ... — Атрей привычно повернул голову, желая увидеть плетущуюся за ним спутницу и завязать с ней принужденную беседу, но, к своему удивлению, позади себя он никого не обнаружил. — Эл?..Элин?..
И теперь уже
его сердце забилось чаще, и в
его глазах ярким пламенем зажегся безотчетный страх. Он оглянулся еще раз, уже гораздо тревожнее, и застыл на месте, словно прикованный.
Ее не было.
Ни позади него, ни на мраморной лестнице, ни на небольшой площадке возле величественного Храма Света.
Ее просто не было.
Он позвал еще раз, затем снова, но и это не принесло ожидаемого результата. И Кратос, наконец заметив растерянно мечущегося Атрея, тоже покорно остановился. Массивный топор, исписанный тысячами рун, мгновенно оказался в его крепких руках, и он был готов отразить удар абсолютно с любой стороны.
Но удара не было, как не было и шума.
И спартанец понял, что настораживало его все это время. Это непонятное «что-то» не давало расслабиться средь бесконечного альвхейского праздника и красочности, не давало выпустить оружия из рук и позволить себе вдохнуть полной грудью.
Тишина...
Тишина, что казалась мальчишке безмятежным умиротворением, для мужчины была гнетущей и напряженной. Накаленная до предела, неправильная, она заедала в голове давно знакомой песней, но Кратос знал мир слишком хорошо, чтобы так просто довериться наивному «мир во всем мире».
Теперь все стало ясно.
Это обманчиво сладостное спокойствие вовсе не было умиротворением.
Это было затишье перед бурей.
— Черт! — Атрей лихорадочно взъерошил собственные волосы, пытаясь занять хоть чем-то дрожащие от волнения руки, и резво повернулся к отцу, который уже держал на небольшой веревочке также обеспокоенного Мимира. «Черт, черт, черт!», — неумолимо вещал рассудок; мысли спутались в неясную кашу, и лучник едва собрал воедино все имеющиеся у себя слова лишь для того, чтобы задать старику один единственный вопрос. — Ты видел, куда она пошла, Мимир? Ты же мог видеть, верно? Скажи, что видел!
Умнейший из Умнейших был поражен таким состоянием мальчишки: никогда еще старику не приходилось видеть лучника настолько встревоженным и...напуганным? И он хотел бы дать ответ, которого Атрей так ждал, но врать не имело смысла. Всегда бдительный Мимир действительно упустил девчонку из виду.
— Элин! — он лишь шикнул на понурый взгляд головы и скоро вбежал по лестнице, не переставая окликать ее. — Элин!
Кратос едва успевал за ним. Он резко схватил мечущегося из стороны в сторону парнишку за плечи и сфокусировал его обеспокоенный, бегающий взгляд на себе.
— Атрей, — мягко обратился он к сыну, — хватит. Успокойся.
— Успокойся?! — охотник переспросил, горько усмехаясь, и грубо скинул отцовские руки со своих плеч. Кратос с недоумением вгляделся в знакомые голубые глаза. Все понять не мог, почему из-за едва знакомой девчонки разыгралась такая драма. И почему в глазах лазурных спартанец видел этот панический страх. Неужели Атрей боялся ее потерять? Неужели так скоро привязался к ней? — Боже, ты серьезно?!
Мальчишка возмущенно всплеснул руками и хотел было вновь возобновить свои безудержные метания, когда где-то рядом, прямо у самого храма, раздался чей-то сдавленный крик. Кто-то отчаянно звал на помощь, и сквозь бушующий морской ветер Атрей даже не сразу разобрал слов.
Но
голос...
этот голос он точно узнает из тысячи других.
Кратос покрепче сжал оружие в своих руках и принял стойку, а парень выудил из-за спины свой старенький лук, также готовясь отразить удар.
Они оба знали.
Это была
Элин.
