I Like Birds

В которой любой другой человек просто пошел бы в травмпункт на другую сторону города, Дэдпул почти всегда живет за чертой бедности, а автор ни хера не знает об амслене или классических играх на приставке. Предупреждение к главе: еще больше внутреннего самоуничижения, чем обычно, телесные повреждения, включая красочное описание травмы глаза, кровь-кишки, рвота, Дэдпул аккуратно стучит в четвертую стену, чтобы проверить, есть ли автору до этого дело. ============================================================ Питер сидит на краю крыши, и в этот раз то, почему он это делает, не имеет никакого отношения к звукам ветра или наблюдению за птицами. Все еще прагматизм, думает он, просто… прагматизм другого сорта. Более традиционный. Это потому, что на краю свет лучше, вот и все. Он едва может видеть, что делает, а ему на самом деле очень нужно видеть, что он делает. – Пустая трата времени, – фраза, которую он пытается запомнить последние двадцать минут. Как только он оказался один, его мозг вспомнил, как справляться с миром, как обрабатывать сигналы и складывать данные воедино, чтобы прийти к пониманию таких фактов, как мужчина активировал бомбу, и попадание в зону взрыва, и ожоги на лице и левом плече, и половина маски уничтожена, линза разбита, осколки линзы застряли в лице. Еще мозг вспомнил, как формулировать слова, но они возвращаются по кусочкам. Идиомы обычно возвращаются либо в первую очередь, либо в последнюю. Пустая трата времени. Каким-то чудом. Любая посадка, после которой ты все еще на своих двоих. Он вынул четыре из нескольких самых больших осколков линзы, теперь они блестят на крыше рядом с ним. Кровь на них уже высохла, но пальцы еще влажные. Из-за крови они такие скользкие, что их паучья клейкость сейчас бесполезна, да и пинцета у него нет, и ногти он грызет постоянно, так что без какой-либо зажимающей штуки с более мелкими осколками, застрявшими вокруг левого глаза, он далеко не продвинется. Да что уж там, он только вгоняет их еще глубже. …Не говоря о том самом осколке, огромной такой штуковине, которая сейчас буквально в его глазу. Осколок прошел глубоко сквозь веко, как бы прикалывая его к одному месту, именно поэтому тогда он и не смог открыть глаз. Питер уверен, что линза задела только белую часть глазного яблока, обойдя важные для зрения части, и если это правда, то он сможет снова нормально видеть, как только порез заживет, но поскольку веко все еще пришпилено намертво, уверенным в этом быть нельзя. Питер пока даже не пытался прикоснуться к осколку. И конечно, именно он – самая большая проблема. Чем дольше Питер тянет с этим, тем сильнее опухает глаз и тем меньше остается возможности вытащить осколок пальцами, как только соберется с духом сделать это. Все, что ему доступно в качестве зеркала – оставшаяся целой линза маски. Отражение тусклое, очень маленькое и искаженное. Еще и перевернутое. Это как пытаться использовать большую ложку вместо зеркала. Не эффективно. И, как будто этого было недостаточно, вдобавок ко всему его руки теперь еще и трясутся. Питер не уверен, в чем причина: то ли это последствия выброса адреналина, то ли его тело пытается сказать, что с него довольно и что пора вздремнуть, пожалуйста и спасибо. Тело слегка раскачивается вперед-назад в такт с сердцебиением. Сейчас граничащим с тахикардией. Из-за чего его цель летит к чертям. Он не может нормально вдохнуть. Хотя, если и есть что-то хорошее в этом сценарии с возможной-слепотой-на-один-глаз и обгорелыми-лицом-и-плечом, так это то, что болит не очень сильно. Особенно если учесть природу повреждений. Поразительно высокий болевой порог – это суперсила, которая у него была еще до укуса. Но то, что он сейчас не помирает от боли, вовсе не значит, что его тело не осознает в полной мере, какой урон ему нанесен. Потому оно и дрожит. Он слышит шум позади, слабый, но приближающийся, и на мгновение его пальцы прекращают свое бесполезное щипание и тыканье, пока он не понимает, что, во-первых, это песня, во-вторых, это голос Дэдпула, и в-третьих, что в ней за слова. (В-четвертых, момент дежа вю). – I went into the fortune teller’s, she wouldn’t read my horoscope. I go into the laundromat, the people all buy extra soap. All in a day’s… work… Голос блекнет на последнем слове, и Питер думает, что Дэдпул сбился с мелодии. За этим следует тишина. Ни голоса, ни шагов. Питер оборачивается к нему, видит Дэдпула по большей части как большой устрашающий силуэт, наполовину скрытый за балками водонапорной башни. – Я не могу достать, – слышит Питер свой голос. Он быстро отворачивается к свету, чтобы продолжить щипать лицо дрожащими пальцами, потому что вообще не планировал ничего говорить. Похоже, он все еще глубоко в режиме Человека-Паука, раз его рот работает сам по себе. Или он впадает в шок. – Мне правда очень жаль, что я оставил тебя мертвым в переулке, – слышит Питер свое бормотание, пока его слишком-большие, слишком-неуклюжие кончики пальцев упорно и бесполезно касаются лица, до сенсорного крещендо раздражая и без того уже недовольную кожу, и он знает, что вот-вот отключится, но не может остановиться. – Я не хотел, но не знал даже, что вообще могу для тебя сделать, а потом я услышал все три типа сирен и должен был пойти, и я знал, что с тобой и так все будет в порядке, но мне все равно жаль. Еще я не объяснил про Голубя-Клинта, и за это тоже прости, потому что сейчас я не могу, так что это подождет, потому что я не могу. Не могу. Не могу. Не могу. И, должно быть, он действительно захвачен всем этим, потому что не слышит, как Дэдпул подходит ближе, пока тот не становится на колени слева от Питера, на границе его личного пространства, подрагивая, словно это у него куски взорванного костюма застряли в лице. – Ох, малыш, – говорит он самым тихим голосом, который Питер когда-либо от него слышал. – Что случилось? Питер растягивает губы. (Не в настоящей улыбке, скорее в невольной гримасе в форме улыбки, словно все напряжение в его теле нашло свой путь в определенные мышцы возле ушей и решило дать о себе знать, разорвав его лицо пополам). – Нужно было резать зеленый провод, – говорит он. – …Ты шутишь, да? Еще один террорист? Ты пытался обезвредить бомбу? Ты шизанутый? Питер трясет головой. – Я пытался обезвредить чувака, к которому была прицеплена бомба. Скорее всего, мне бы больше повезло с самой бомбой. Я реально отстой, когда дело касается людей. То есть, хе-хех, люди и раньше взрывались в мой адрес, но это… что-то новое. – Не круто, Паучок. – Но в четверг, когда я рассказал тебе про другого террориста – и про то, как я обезвредил его бомбу, – ты говорил, что это было офигенно. – В тот раз тебя не ранило. Раненный ты? Куда менее офигенно. – Да-да. Я проебался. На этом все мои очки Крутого Парня и заканчиваются. – Питер опять пытается выдавить осколок как какой-нибудь прыщ. Все еще не получается. Дэдпул переводит взгляд с покалеченного глаза Питера на испорченную маску и обратно. – Чувак, ты же, кажется, говорил, что эти паучьи глаза ударопрочные. – Были, – говорит Питер. – Ударопрочный устойчивый к механическим повреждениям жароупорный поликарбонат. – Кто-то тебя обманул. Знаешь что, малыш, скажи, кто продал тебе это дерьмо, и я – эм, перекинусь с ними парой словечек, потому что очевидно же, это недобросовестная реклама, и сказать по правде, Паучок, они вообще не должны заниматься бизнесом. А я просто охуенно убираю мудил из бизнеса. Не волнуйся, чувак, я тебя прикрою. Им эта хуйня с рук не сойдет. Просто скажи их название, серьезно. – Эм. Магазин стройматериалов «Home Depot». Дэдпул цокает. – Оу. Эм. М-да, они обычно не проводят баллистическую экспертизу и не тестируют на возгорания на близких расстояниях. Ты в своем уме – закупаться для своего паукооснащения у гражданских производителей? Почему ты не попросил Старка сделать что-нибудь для тебя? То есть обычно я против виктимблэйминга, но блин, я тебя умоляю. В этом случае, вроде как, ты виноват сам. Но мы такого больше не допустим, лады? Когда с этим закончим, я сведу тебя с поставщиком, который реально знает всякую хрень про всякую хрень. – Потом он садится рядом, его руки судорожно подергиваются почти так же, как у Питера. Видимо, Дэдпул не уверен насчет точных параметров, которые определят стадию «когда с этим закончим». Питер пытается посмотреть на Дэдпула периферическим зрением, но не может, потому что если ты смещаешь один глаз, второй смещается вместе с ним, а в его случае как минимум один определенно никуда не двигается. Вместо этого Питер поворачивает всю голову и позволяет взгляду остановиться там, где глазу удобно – в основании горла Дэдпула. Он может отчетливо видеть, когда Дэдпул глотает. – Угх… Я знаю, что, наверное, это не самое первое, о чем ты сейчас думаешь, учитывая, что в твое лицо взорвалась бомба и все прочее, но… ты же понимаешь, что я вижу твое лицо, так? Питер несколько раз впечатывает свою испорченную маску в крышу. – Снимать эту штуку было и без того паршиво, – говорит он. – Я не думал, что есть смысл заморачиваться и пытаться снова ее надеть. – Мог бы убежать. Или сказать, чтобы я отъебался. Или… что угодно. Питер щиплет за уголок шутера. – Мне не хотелось. – Эм-м… почему? Ты… Чувак, ты… Я даже не… Мне даже сказать нечего. – Мы друзья, – говорит Питер. – Друзья не торгуют тайнами личностей друг друга, в этом я уверен. И если ты все же продашь меня – ну, Мстители на самом деле мне не друзья, но иногда они почему-то очень заботятся обо мне, и все они разом возьмутся тебя преследовать. Скорее всего, они устроят какой-нибудь аттракцион, где все мы по очереди будем убивать тебя снова и снова. Тони попросит ДЖАРВИСА разработать для этого алгоритм или какую-нибудь секторную диаграмму. Может, они будут пользоваться этим всем как колесом обязанностей по дому, только вместо пылесоса или посуды они станут каждый день разыгрывать, кто тебя будет убивать и как. – Полковник Мастард с подсвечником? – Все, что я хочу сказать: не наебывай меня, иначе каждый супергерой в Нью-Йорке выебет тебя. – Обожаю, когда ты так грязно ругаешься. Питер пытается глубоко, целенаправленно вздохнуть, как ему показывал Брюс. Его легкие только наполовину заполнились, когда пронзительная боль в спине заставляет его остановиться. Он возвращается к прежнему поверхностному дыханию, закрывает глаз и рычит. – Прости. Ладно, я… на самом деле я не хотел тебе угрожать, – говорит он. – Это что-то вроде рефлекса. И я тут, типа, уже на грани. – Да ладно. – Поэтому сейчас я просто прошу. Любезно. – Просишь чего? Моей руки? Питер снова рычит. – Я прошу тебя не описывать, не показывать и каким бы то ни было другим образом не сообщать кому-либо, как я выгляжу. Никогда. Пожалуйста. – О, ну, если это все. Конечно, без проблем, Паучок. – Дэдпул изменяет положение ног и подается вперед, склоняя голову к развороченной стороне лица Питера. – Э-э… Не пойми неправильно, потому что я правда надеюсь, что это все прекрасно и без проблем заживет, но если нет, тогда мы стопудняк будем шрамолицыми двойняшками, и не стану врать, это было бы простопиздецкимило. Ну, для меня, во всяком случае. Для тебя-то не очень. Потому что если судить по второй половине, ты пре-е-елесть, и похерить это будет преступлением против природы. Но тебе стоит, эм… Ты же понимаешь, что эту хероту нужно поскорее достать, потому что если все заживет в таком виде, то потом придется резать, а нахуй оно тебе надо. – Я не могу его достать. – По какой-то причине говорить это во второй раз стыдно. И он поднимает свои трясущиеся, липкие от крови руки, чтобы показать, почему. Дэдпул раскачивается вперед-назад, бормоча то ли себе самому, то ли табличкам. – Я не знаю, что ты хочешь, чтобы я с этим сделал, – говорит он спустя какое-то время. – Я вообще-то не ношу с собой всякую херь для первой помощи, и, к несчастью, судьба не наградила меня руками хирурга. Скорее руками крошителя черепов, и… эм… Почему бы тебе просто не пойти домой? У тебя там, наверное, больше всякого дерьма для первой помощи, чем бойскаутов в школьном автобусе, и… ну, знаешь… Типа, зеркало. – Угх… – Ты идти можешь? Выглядишь вполне ходячим. Наверное, летать сейчас – не самая лучшая идея, потому что, ну, я полагаю, пространственное зрение типа важно в таких делах, но… Ты мог бы дойти? – Я мог бы дойти, – говорит Питер. Дэдпул слышит в голосе Питера что-то, о чем сам Питер и не подозревал. – Ты не хочешь идти домой, – говорит он. Пару секунд Питер молчит. – Это случилось недалеко от моей квартиры, – говорит он, полностью осознавая, что сказав это, сидя в тот же момент перед Дэдпулом с открытым лицом, он мог только что с потрохами выдать ему и свой адрес, и запасной ключ. Теперь, когда дело сделано, его это не тревожит так сильно, как могло бы. Все равно после взрыва ему, возможно, придется съехать. Мысль о поиске жилья заставляет чувствовать, будто его вот-вот вырвет, если только это не очередной протест его тела против травм. – Я не могу приближаться к тому месту сейчас, – говорит он. Дэдпул откидывает голову назад и опирается на руки. – Башня? – говорит он. – Черта с два. – Это самый логичный выбор, – говорит Дэдпул. – Был бы, – говорит Питер, одновременно оценив и пожалев слабую попытку Дэдпула использовать собственный стиль мышления Питера против него. – Вот только они не знают моего лица, и я не хочу, чтобы узнали. Спина Дэдпула выпрямляется как арматурный прут, предположительно из-за того, что Питер теперь доверяет ему что-то, чего гребаные Мстители все еще не знают. – А если я покажусь на пороге тетиного дома в таком виде, для начала у нее случится сердечный приступ, а потом она потащит меня в травмпункт. Лучше я буду жить здесь, на этой крыше, до конца своих дней, чем пойду в больницу. Не говоря уже о том, чтобы придумывать ложь, которая объяснила бы все это. – Ты не можешь оставаться здесь, Паучок. – Восход через полтора часа, – говорит Питер. – Как только рассветет, я смогу увидеть, что делаю. Эй. Предлагаю сделку. Можешь съесть мою следующую пиццу, если принесешь мне зеркало и какой-нибудь пинцет. – Ты не можешь оставаться здесь. Питер моргает здоровым глазом. – … Не думаю, что ты по достоинству оцениваешь мое предложение. Я прошу тебя заскочить в «Rite-Aid» на две минуты и взамен предлагаю половину месячной пиццы. Я знаю, что деньги тебе нравятся больше, но… – Нет. Дэдпул начинает превращаться из расслабленного, небрежного, Веселого Дэдпула в серьезного, нечитаемого, Страшного Дэдпула – и вообще-то Питер не боится Страшного Дэдпула, потому что даже Страшный Дэдпул не запускает покалывания Паучьего чутья, но, очевидно, драгоценная пицца Питера недостаточно хороша для него, и они вот-вот начнут спорить. А у Питера нет энергии на спор, особенно учитывая то, что он уже не-спокойный, и это значит, что он заранее проиграл. (Пустая трата времени, радостно повторяет его мозг). – Слушай, я пойду в твой тупой «Rite-Aid» и куплю тебе твои тупые медтовары, – говорит Страшный Дэдпул, – но ты не жертвуешь своей пиццей, и ты не остаешься на этой блядской крыше, ясно?! Воспаленное чувство гордости Питера замирает в замешательстве. – Эм… Я знал, что мы спорим, – говорит он, – но думаю, что, возможно, у нас два разных спора? Объясни, пожалуйста. Дэдпул так сильно закатывает глаза, что все его туловище выгибается полуаркой, и из всех возможных рассерженных стонов выбирает сердитый стон дедули. – Ты можешь идти, – говорит он. – Да?.. – Тогда вставай. У меня есть берлога недалеко отсюда. Вонючая дыра, конечно, зато безопасно… Ну, то есть, безопасней, чем гребаная крыша меньше чем в четырех кварталах от взрыва, который уже по всему интернету. Питер не двигается и, должно быть, корчит рожу, потому что Дэдпул выдает более скромную версию того же стона и встает. – Мы туда пойдем пешком, – говорит Дэдпул, делая акценты на важных глаголах и существительных с помощью очень агрессивного амслена. – Ты подождешь там, а я отправлюсь по твоим тупым магазинам. Ты себя почистишь и немного, блядь, поспишь, потому что реально, малыш, под всей этой кровью круги под твоими глазами выглядят настолько черными, словно ты украл мою маску. Я прослежу, чтобы в это время тебя никто не убил. И в этом месяце ты сам будешь есть свою ебучую пиццу. А вообще, знаешь что, нет. Я закажу восемь пицц, и ты съешь их все. Так, тебе все ясно, или я проебался с переводом? Питер тихо выдыхает. – Ясно, - говорит он. – Неожиданно, но ясно. – Ты сказал, что мы кореша, так? – Дэдпул стоит, отвернувшись от него и уперев кулаки в бока. – Теперь поднимай свою жопу.

***

Здесь пахнет пылью, закрытыми окнами и мусором, лежавшим так долго, что он превратился в готовый компост. Дэдпул не проводит ему экскурсию, а сразу же отправляется за аптечкой, и Питер думает: наверное, это потому, что Дэдпул даже не помнит, где тут что находится. Питер бродит около открытых дверей. Он удивлен, что лампы включились. Ну, некоторые из них. Здесь есть двухместный диван с оторванными ножками, телевизор, микроволновка с болтающейся на сломанном креплении дверцей, мертвый таракан, плавающий в грязном унитазе, постер Одри Хепберн на стене (стоп, что?) и голый матрас, который Питер хочет немедленно сжечь. Все это место не выглядит как осознанный выбор для человека с открытыми ранами. Или с пульсом. Питер почти уверен, что у него уже начался сепсис, а ведь он даже еще ни к чему не прикоснулся. Его мозг начинает два раздельных рассуждения: Одно о том, стоит ли ему переквалифицировать Дэдпула из «чайки» в «навозного жука», что разрушит всю систему людей-в-роли-птиц, но создаст более точную метафору (и в любом случае, если кому и суждено сломать систему, то, так и ли иначе, именно Дэдпулу), и Второе – стоит ли ему уйти через то же окно, через которое они сюда попали, или рискнуть и узнать, какие ужасы в себе таят коридор и лестница. В итоге он так ничего и не успевает решить, потому что возвращается Дэдпул, на этот раз через дверь и с двумя полными пластиковыми пакетами, настолько огромными, что в них явно намного больше покупок, чем те несколько вещей, о которых Питер просил. Дэдпул кидает один из пакетов Питеру. – Надень, - говорит он. – Нужно прикрыть шмотки Паучка. Питер открывает пакет. Там сложены очень дешевые толстовка и пара треников. Со всем этим он идет в ванную и стаскивает с себя остатки костюма. Его еще можно спасти; Питер сворачивает костюм так, чтобы большая часть крови оказалась внутри слоев ткани, и вместе с не подлежащей восстановлению маской складывает его в пакет «Walgreens», потому что это все, что у него есть. И, после нескольких секунд сомнений, шутеры. Не похоже, что они сегодня ему еще понадобятся. Он отрывает ярлычки с новой одежды, расшнуровывает и вытягивает завязку из толстовки, а потом бросает в кучу пыльного мусора в углу, где, очевидно, Дэдпул не видел причин поставить нормальную корзину. Замок на толстовке холодит кожу, но ничто не может посоперничать с ощущением от новых спортивок. Дэдпул не принес ему никакой обуви, но стопы Питера, благодаря годам костюмированных приключений с супертонкими подошвами, прочнее подушечек на собачьих лапах. Пока он не наступает на использованные иглы, ходить повсюду босиком для него не проблема. Потому что он определенно не собирается оставаться в этой выгребной яме, даже несмотря на обещания чертовой пиццы. Он слегка сбрызгивает лицо водой, но только слегка, потому что у воды цвет мочи, и она продолжает вырываться из труб плевками. Так что Питер покидает ванную в спешке. – В общем, я не всегда такой уж мастер перспективного планирования, – говорит Дэдпул, поднимая одну из многих расшатанных половиц и доставая из-под нее пачку наличных. – И, что касается не очень важной фигни типа, эм, жилищных условий, континуумов и всего такого, банки памяти у меня изрядно раздолбаны. Видишь ли, я знал, что у меня есть это место, и я знал, что оно ближайшее, но я немно-о-ого подзабыл, сколько прошло времени с тех пор, как я был здесь в последний раз. И пока мы сюда не добрались, я не вспоминал, почему я почти никогда им не пользуюсь. И я вполне уверен, что, ну, знаешь, на шкале пользы для здоровья это место всего в одном или двух шагах от обычной канализации. Так что я думаю, что сейчас мы вызовем такси и поедем в одно из, эм… чуть менее паршивых мест. Лгать не буду, не хочу тебя напрасно обнадеживать – все они отстойные, но не все отстойные настолько. И я просто… Эм-м… Ладно, что для тебя сейчас важнее – очень хорошая защита или свежий летний бриз? – Я думаю… – Питеру требуется минута, потому что Дэдпул крутит вторым пакетом, и это очень отвлекает. – Защита, – говорит он. Размахивание прекращается, слава богу. – Хорошо, – говорит Дэдпул. – Потому что сказать, что другое место пахнет свежим летним бризом – это все равно, что немножко так подсоврать сквозь зубы. Так что-о-о, ага. Предлагаю нам поскорее отсюда убраться. И прежде чем ты начнешь извергаться вулканской логикой и кусать автора за то, что он загнал себя в угол, а потом так энергично сдал назад, что у всех нас теперь хлыстовая травма от неосторожного вождения – остановка здесь не была полностью напрасной. Там, куда мы поедем, не так уж много круглосуточных «Walgreen» поблизости, смекаешь? – Надеюсь, это не складской контейнер, – говорит Питер, следуя за Дэдпулом на улицу. Почему-то он всегда представлял, как Дэдпул вламывается в чужие хранилища и спит на сложенных там картонных коробках. – Технически? Нет. То есть, конечно, большинство тамошних соседей живут на складах, которые состоят из контейнеров, но это место раньше было фабрикой. Очень аристократичное. Ну, относительно. – Соседи? – Скваттеры, алкаши, наркоманы, беглецы, наемники с искаженным восприятием реальности, люди в ожидании смерти. Ну, знаешь. Обычные подозреваемые. Питер как можно тщательнее прячет лицо в капюшоне и нервно прижимает полупрозрачный пакет к груди, надеясь, что никто не заметит костюм. Конечно, умнее было бы сложить шутеры, а остальное выбросить. Ему не так уж и нужно чинить костюм, у него ведь есть еще один дома, но он все равно чувствует себя уверенней, когда для всего есть запаска. Маска не подлежит восстановлению, хоть у нее и не самый худший вид среди всех тех, которые ему уже приходилось менять из-за повреждений прежде. Но ему всегда не по себе, когда приходит время от них избавиться. У Питера есть целая коллекция, спрятанная в огнеупорном сейфе в шкафу. Может, однажды он пожертвует ее какому-нибудь музею. Или отправится в пустыню и закопает в безымянной могиле. Он еще не решил. Из-за того, что им приходится вместе ехать в такси, границы личного пространства Питера нарушены. Дэдпул усиленно прижимается к окну на своей стороне сиденья и таращится на него очень не-деликатным образом, но Питер уже бывал в такси с другими людьми. Боже, да он постоянно ездит на поезде. Он знает, чего ждать, и знает, как с этим справиться, даже когда его обычная защита полностью направлена – как совершенно случайный пример – на крайне тревожные травмы. Когда Дэдпул проверяет его на признаки нервного срыва в девятнадцатый раз (да, Питер считал), Питер протягивает к нему руку и щелкает по лбу. – Расслабься, – говорит он. – У меня из-за тебя комплексы появятся. Дэдпул хлопает ладонью по месту щелбана. – Ау-у-уч, – говорит он с ударением. – Врун. Таксистка останавливается до того, как Дэдпул ее просит. – Конечная станция, парень, – говорит она. – Эм, я, конечно, извиняюсь, но нам еще почти четверть мили до места. – Проблематично. – Вы разве не видите, что у моего друга тут серьезная травма? На лице? Таксистка встречается взглядом с маской Дэдпула в зеркале заднего вида. – Ему не нужно лицо, чтобы идти, так ведь? – говорит она. – Конечная станция. Наличка или карта. – Грубиянка, – выдыхает Дэдпул, просовывая жменю купюр через маленькое окошко в разделительном стекле. – Идем, Пау-у-у… То-о есть малыш. По непонятной для Питера причине они стоят на месте и ждут, когда такси развернется и уедет. – Так, рот на замок и будь начеку, – говорит Дэдпул тихим голосом. – Водила сечет фишку. Это место нельзя назвать районом для мамочек. – Ты же вроде сказал, что здесь безопасно. – Когда зайдем внутрь, будет. А до тех пор смотри в оба. Хех. Какятебяподъебал? – Уморительно. Дэдпул поднимает бровь. – Это что, дуновение сарказма сейчас было? – Возможно. Или просто ветер с Гудзона. – А у малыша припасена пара шуток! – У Питера, – говорит Питер. – И разве ты сам только что не сказал помалкивать? – Ага, ну, я никогда не говорил, что не лицеме-е-е… стоп, что? – Зови меня Питер. Когда небезопасно называть меня… по-другому. – Дэдпул не отвечает. И не двигается. И… он вообще дышит? – Представь себе, в этом больше достоинства, чем в «малыше», – говорит Питер. – …Псевдоним, – говорит Дэдпул в основном самому себе и кивает. – Нет, – отвечает Питер, и Дэдпул снова прекращает дышать. – Ну и что? Ты уже знаешь, как выглядит мое лицо, и район, в котором я живу. Ты все равно решил бы разузнать мое имя, и, скорее всего, к следующей неделе откопал бы все – от моего номера соцстрахования до табеля третьекурсника. Ты же Дэдпул. А так нам обоим не надо напрягаться… И я устал от «малыша» и не хочу слышать другие клички, до которых ты додумаешься, когда нельзя будет использовать то самое слово. Еще несколько бьющих по нервам мгновений Дэдпул ничего не отвечает, и Питеру интересно, доломал ли он Дэдпула окончательно. И если да, то каким, к черту, образом Питер будет вести их обоих в безопасное место, не говоря уж о том, чтобы что-то сделать со своими ранами, которые начинают болеть так сильно, что даже остатки эндорфина в крови истощаются. Потом Дэдпул вытягивается в струнку и один раз кивает. – Так! – говорит он. – Значит, Питер. Но нужно, чтобы все было по-честному, малыш. Ты должен звать меня Уэйдом. Типа, постоянно. И… ладно, стоп: Питер мог бы поклясться, что Дэдпул был из тех людей, чья психика настолько подорвана, что их костюмированная личность включала и настоящую, так что необходимость держать ее в секрете отпадала. Теперь Питеру придется постигать новую Теорию Дэдпула. Дэдпул ждет, скрестив руки на груди. – Куда мы идем, Уэйд? Широкая улыбка в ответ настолько яркая, даже через маску, что способна компенсировать полное отсутствие фонарей. Они идут практически по прямой в направлении доков, в последнюю минуту поворачивают налево и оказываются перед чем-то, что, по мнению Питера, могло бы сойти за фабрику в каком-нибудь очень отдаленном прошлом. На двери висит огромный замок, который выглядит скорее как декорация, чем мера безопасности. Уэйд открывает его ломом вместо ключа, и Питер удерживается от комментария. С запахом внутри легко свыкнуться, потому что здесь просто пахнет Уэйдом. Немного странно, когда этот запах исходит отовсюду, вместо одной точки в пространстве, но Питеру всегда приходится приспосабливаться к такому, когда он входит в чужое жилое пространство. Уэйд передает Питеру второй пакет с покупками – он тяжелее, чем должен быть, – и показывает, где ванная, а потом начинает в суматохе собирать с пола использованные контейнеры из-под еды на вынос и гильзы от дробовика. Зеркало над раковиной расколото и покрыто сеткой трещин, но большинство осколков все еще в раме, так что этого хватает. Питер выглядит… намного хуже, чем ожидал. Его левый глаз опух и вокруг усеян мелкими язвинами и нарывами, и это похоже на пузырьки в тесте на отлично приготовленной пицце. И вдобавок ко всему этому: грязь, шрапнель, сажа, потеки пота, ужасные синяки, кровь, засохшая и свежая, и… он выглядит как допы к «Ходячим Мертвецам». Или бедняга Квазимодо. Или то и другое разом. Зомбимодо, звонарь живых мертвецов. Вода из крана течет чистая (слава Богу, не желтая), но теплее не становится. Холод вызывает шок в истощенном организме, и тревога снова поднимается до предела. Он сжимает потрескавшиеся края раковины и пытается справиться с учащенным сердцебиением. Умывшись, Питер с радостью понимает, что основная часть сажи на его лице и плече оказалась просто сажей. У него небольшой ожог, но ничего серьезного, с чем бы не справилась его ускоренная регенерация. Скорее всего, шрама не останется. Да, маска разорвалась полностью, но хоть «ударопрочные» линзы и облажались знатно, огнезащитная пропитка ткани свою часть работы выполнила. Хоро-о-ошая маска. Определенно одна из тех, что подойдут для музея, а не для безымянной могилы в пустыне. Он копается в пакете и, наконец, находит пинцет на самом дне – под коробками с бинтами, мотками скотча, пластырями с Черепашками Ниндзя, спиртом, перекисью, какой-то мазью, большой бутылкой раствора для контактных линз, четырьмя упаковками леденцов «Твизлерс», романом Джона Гришема, разукрашкой с My Little Pony, бирюзовым лаком для ногтей с блестками, маленькой плюшевой мышкой, презервативами и тюбиком с чем-то, что больше всего похоже на какое-то лекарство от кандидоза. Самое главное, что пинцет тоже там. Достав из пакета, Питер тут же роняет его на пол. М-да, стерильность прежде всего. Он откручивает банку спирта и обильно поливает, а потом подносит пинцет к лицу Но тут он сталкивается с реальной проблемой: его руки не. Перестают. Дрожать. Он обхватывает свое ведущее запястье другой рукой, давит кончиком большого пальца на переносицу для устойчивости и с полторы секунды позволяет себе думать, что это сработает. Но как только металлические кончики касаются кожи вокруг осколка, на который он нацелился, вся его рука содрогается, пинцет щелкает по осколку, проталкивая его глубже под кожу, а потом падает в раковину. – Блядь! – Питер прижимается лбом к разбитому зеркалу и выдыхает через рот. – Ну почему ты просто не обмотал мужика паутиной и не передал саперам, – шепчет он. – В прошлый раз это сработало. Тогда у вас обоих был бы шанс. Но нет, ты полез со своей человечностью. Потому что это всегда так хорошо заканчивается. Раздается стук в дверь. – Эм… Пити? Ты в порядке? – Нет, – отзывается Питер. – Ты что, вытащил свой глаз? Сможешь засунуть его сам, или тебе нужно… что-то еще? У меня есть, э-э… клещи? – Что? Нет. Никаких клещей. Мой глаз еще на месте, как и все остальное, к сожалению. – Я купил тебе пинцет. – Знаю. Я его нашел. Но я не могу… – он пытается, но рот отказывается заканчивать предложение. Все начинается и заканчивается этим «не могу». Все это превращается в очень Плохой День Для Мозга. Тишина по ту сторону двери длится так долго, что Питер мог бы подумать, будто Уэйд все же пошел искать клещи, но он все еще словно ощущает присутствие Уэйда, как он слушает, дышит и ждет, как его тело выделяет тепло. Живот начинает сводить судорогой, ведь Питер знает, что будет дальше, и надеется просто перемотать вперед к тому моменту, когда все это закончится, и он сможет спокойно разобраться с последствиями, но не с самим приступом. Когда-то он мечтал о том же каждый день по пути в школу. Увы. Мечты и тогда не сбывались. Он не уверен, что у него достаточно силы воли для этого. Но после мимолетного взгляда, брошенного в разбитое зеркало, когда он доставал пинцет из раковины, Питер решается: если он хочет избежать необратимых повреждений, то нужно сделать это сейчас, и это значит, что выбора нет. Необходимость – мать силы воли. Питер резко дергает дверь на себя. Уэйд, как и ожидалось, стоит прямо на пороге, хоть и выглядит так, словно забыл, где находится. Питер поднимает руку ладонью вниз и в этот раз не пытается скрыть тремор. – Не могу достать, – говорит он – Господи, блядь, Иисусе, Паркер, это и правда все, что ты можешь из себя выдавить? Один раз сегодня вечером ты уже терял дар речи. Ты реально от всего этого настолько охуел? Без шуток? У тебя были травмы и похуже, люди и раньше умирали на твоих глазах, ты уже присутствовал при взрывах, доктора ковырялись в тебе много раз. И вот это лишает тебя дара речи? Какого хуя? Серьезно, какого, блядь, хуя? Уэйд (как он представляет) смотрит на него и ищет обрывки фактов в том растрепанном хаосе, который сейчас из себя представляет Питер, пытаясь собрать их воедино во что-то понятное. Питеру приходится представлять это, потому что он вот-вот выблюет свои желудок, печень, сердце, легкие и селезенку, его вырвет так сильно, что пищевод вывернется наизнанку, и он уверен, что его грудная клетка реально сжимается вокруг всех этих органов. Поэтому он не может поднять взгляд выше колен Уэйда. На периферии он замечает, как Уэйд поднимает и держит одну ладонь под его кулаком. Питер роняет в нее пинцет. – Ты уверен? – говорит Уэйд. Питер качает головой. – … Все равно сделать это? Питер кивает. – Сразу по яйцам. Хех. Мне всегда нравился твой стиль, Паучок. – Стиль, – отзывается Питер, надеясь, что хотя бы какая-то часть его злой насмешки достигнет Уэйда. – Пиздатый стиль, – говорит Уэйд, перекатывая пинцет на костяшках. – Теперь сядь и заткнись. Тресни меня, если захочешь остановиться. Питер ногой захлопывает крышку унитаза, не желая прикасаться к ней руками, и садится. Уэйд опускается на край ванны, достаточно близко для соприкосновения коленями, но чтобы этого не произошло, его тело смешно скрючивается. Он поднимает обе руки, как будто сдается, потом встряхивает и приближает их к лицу Питера. Питер закрывает здоровый глаз, и все его тело так зажато, что он даже не вздрагивает, когда руки Уэйда опускаются на его лицо. Внезапно его перестает тошнить; он чувствует себя пустым, тело - просто оболочка, звенящая набатом его огромного, безумного, жадного сердца. – Не задерживай дыхание, – бормочет Уэйд. И только когда Уэйд резко отстраняется и громче повторяет: «Чувак, реально, дыши», – Питер понимает, что комментарий был буквальным и адресованным ему, а не фигуральным и предназначавшимся табличкам. Питер с усилием заставляет себя вдохнуть. – Хороший мальчик, – говорит Уэйд, и в этот раз руки без предупреждения возвращаются к лицу Питера, но мир все еще колется и звенит от внезапного возвращения кислорода, так что Питер отмечает это разве что умственно. – Только не окочурься тут. Что-то подсказывает мне, что ты не будешь рад тому, что эти плиты могут предложить лицу, на них приземлившемуся. Питер слышит, как перчатки шуршат, соприкасаясь с его лицом, влажное, словно резиновое натяжение краев кожи там, где не должно быть вообще никаких краев, щелканье кончиков пинцета и колючее ощущение от них, будто жук ползет в направлении его уха… Уэйд отстраняется, издавая сердитый звук, снова, и к этому моменту у него уже, должно быть, начало першить в горле. – Пити! Хватит задерживать ебаное дыхание! Питер подскакивает и подчиняется. Его рука автоматически тянется, чтобы ущипнуть шутер, которого на нем нет. Вместо этого он вцепляется в воротник толстовки и начинает считать, сколько разных видов плесени обитает в швах между плитками на полу. (Я собираю споры, плесень и грибы, говорит его мозг. Хех. Охотники за приведениями. Круто). – Может, станет легче, если я буду говорить? – спрашивает Уэйд. Питер склоняет голову набок, размышляет и пожимает плечами. – Тогда я попробую, – говорит Уэйд, снова поднимая руки. – Потому что нам точно сейчас не нужно, чтобы ты свалился в обморок на мой блядский пол. Может, это и не плохо в долгосрочной перспективе, потому что было бы намного проще, будь ты без сознания, но вдруг ты подхватишь стафилококк или какое-нибудь дерьмо похуже, так что, скорее всего, оно того не стоит. К тому же… И кажется, сейчас последний подходящий момент, чтобы сказать подобную херь, хотя с каких пор это стало меня останавливать, и серьезно, с каких пор это останавливает и тебя… Ну, мне, типа, нравится, как ты ерзаешь. Даже если в твоей версии ерзанье – это сжать зубы и вообще не двигаться, так что, ладно, наверное, «ерзать» – вообще не подходящее слово… Но суть в том, что я могу коснуться тебя прямо сейчас и смотреть на твою реакцию, хоть я и правда хотел бы, чтобы обстоятельства были другими, и, знаешь, чтобы твоя реакция была другой, это все равно очень круто в моем списке крутости. Один готов. Питер распахивает правый глаз как раз вовремя, чтобы увидеть, как Уэйд роняет блестящий кусочек линзы в ванну. – Этот был неглубоко, сразу под кожей, – говорит Уэйд. – Я насчитал еще девять, помимо того, который пытается сделать из тебя Ника Фьюри. Этого здоровяка мы оставим напоследок. А пока остальные должны легко поддаться. Что скажешь? – Ладн, – с трудом выдавливает Питер. – Знаешь, сейчас ты справляешься намного лучше, чем в прошлый раз, когда я к тебе прикоснулся. Питер хмурится. – В этот раз не к моей заднице, – отмечает он. – Цыц, мартышка-болтушка. Когда ты разговариваешь, твое лицо все двигается, и я могу промазать и выдавить тебе глаз – ХА! Божечки, это чистая случайность, но я все равно настаиваю! В любом случае, завали. Мой мозг скорее жив, чем мертв. Я знаю, что твое лицо – не задница, и я, типа, в прошлый раз вообще тебя не предупредил, и, наверное, были и другие факторы – э-э? Ах, да, точно, сейчас это необходимо с медицинской точки зрения, а лапать тебя в тот прошлый раз было медицински необходимо для меня. В этот раз все более взаимовыгодно. Тебе достается лицо без стекла и, надеюсь, два полностью функциональных глаза, а я смогу не только посмотреть на твою красивую мордашку, но и потыкать в нее, так что эта странная маленькая интеракция между нами сейчас – полный симбиоз. И я имею в виду симбиоз, типа, не как на Дискавери, и не как Веном или Карнаж… Голос Уэйда остается довольно низким, но неизменным. Его звучание и звяканье шрапнели, падающей в ванну, обеспечивает Питеру достаточно отвлекающих факторов, на которых можно сосредоточиться, а его дыхание успокаивается само собой. Он чувствует, насколько истощен. Где-то между этим чувством и монотонным бормотанием Уэйда Питер начинает расслабляться (во всяком случае, в каком-то смысле слова). Уэйд замолкает, чтобы вдохнуть – что влечет за собой тревожный вопрос, потому что это первый раз, когда Питер услышал вдох с момента, когда он начал говорить, – и хрустит костяшками пальцев. – Ладнушки! Мы подошли к финальному раунду нашей телевикторины «Рискни!», Пити, и пришло время финального ответа. Игроки, вы готовы? На этот раз, Пити, тебе лучше держать их оба закрытыми. И еще мне придется прикоснуться прямо к твоему глазу. То есть к веку. Я прикоснусь к твоему веку. Оно и будет точкой взаимодействия, оно будет как презик для глазного яблока, типа того, и… ебать меня немытым кирпичом, что я вообще несу, обычно люди не позволяют мне так долго трепаться… но, сам знаешь. Пальцы против глаза. Я его не раздавлю. И не выколю. Слово скаута. Питер изо всех сил мечтает сообщить Уэйду, что нынешняя линия разговора вообще не помогает. Он снова напрягается, как и ожидалось, и чувствует два пальца по обе стороны осколка в поврежденном глазу. Слышит едва различимый скрежет металла по стеклу – чувствует, как этот скрип отдается вибрацией внутрь глазницы. – И я знаю, что ты весь из себя такой супергеройски стоический по поводу получения всяких травм, и это выглядит классно и круто, но сейчас будет пиздецки больно, и ты это почувствуешь, так что… просто постарайся не двигаться из-за этого, пока я не вытащу всю торчащую из твоего лица хрень, м-м-ага, золотой мой? Запуск через десять, девять… – ГОСПОДИ БЛЯДЬ НАХУЙ ГРУДОЛОМ ИЗ «ЧУЖОГО» ТОЛЬКО ЧТО ВЫЛЕЗ ИЗ МОЕГО ЕБУЧЕГО ГЛАЗА! Уэйд цокает и спокойно бросает пинцет и осколок (срань господня, он с два дюйма в длину) в ванну. – Не выражайся, – говорит он. Питер пялится на него с потолка, с силой придавив левый глаз рукой, и кровь мягко капает на пол, просачиваясь сквозь пальцы. Уэйд молча смотрит на него снизу вверх, а потом скованным движением поднимается на ноги. – Промой хренью для контактных линз, – говорит он. – А по поводу остального, эм, ты наверняка лучше меня знаешь, что делаешь. Прими душ, если хочешь. Я буду в гостиной – возвещать о прибытии восьми пицц. Какие наполнители тебе вообще нравятся? – Любые с перцем и колбасками, еще гавайская, – отвечает Питер на автопилоте, потому что это такой простой, обыкновенный вопрос, на который он отвечает дважды в месяц, каждый месяц, на протяжении всей его взрослой жизни и даже когда еще был подростком. – Принято. Значит, по четыре каждого вида? – и Уэйд закрывает дверь прежде, чем Питер успевает ответить, или сказать спасибо, или спуститься с потолка. У него в животе странное чувство, и нет, это не отдача от того, что он с невероятными усилиями пережил событие, о котором ему теперь наверняка будут сниться кошмары. Это как-то связано с тем, как ведет себя Уэйд… и на этом моменте Питер сдается и перестает задаваться вопросами. Человеческое поведение заставляет его чувствовать себя странно без какой-либо возможности установить причину? Ну, как бы, да, привет, Питер Паркер, добро пожаловать в собственный мир. Питер обрабатывает глаз, как ему было сказано, вытирает спиртом остальные раны и прилепляет так много марли на лицо, что она выглядит как кривобокая полумаска, ярко-белая. Он начинает тихо напевать себе под нос и не осознает, что поет «Музыку ночи» из «Призрака Оперы», пока не добирается до припева. От крови его глаз словно горит, а от прокола такое чувство, будто он давит еще глубже в черепную коробку, превращаясь в головную боль, но в остальном, эх, не так уж плохо. Раны от огня на плече и шее уже чувствуются больше как солнечный ожог. Вспомнив, что горячей воды нет, Питер отказывается от душа. После, поддавшись порыву, он выуживает из пакета игрушечную мышь и засовывает в карман толстовки, а потом поднимает пакет с костюмом. Он бредет назад в гостиную и находит там Уэйда сидящим на дальней части дивана. Перчаток на нем нет, а маска закатана до носа. Он отвлеченно переключает каналы. Целая куча игровых консолей притаилась в тени под гигантским телевизором, словно напуганные кошки, прячущиеся под диваном. Питер в нерешительности перекладывает пакет из одной руки в другую. Вся идея с восьмью пиццами похожа на то, под чем большинство людей подразумевали бы сарказм или преувеличение, и Питер также вполне уверен, что большинство людей ожидали бы, что он уйдет сразу после того, как его подлатали. Но Уэйд не «большинство», и для подобных ситуаций за все время их дружбы не было прецедентов. Меньше всего на свете, чем когда-либо, Питер хочет злоупотреблять его гостеприимством – где угодно – даже если он вроде как хочет остаться. Потому что именно тогда он обычно начинает больше-не-нравиться людям, потому что они слишком «вежливые», чтобы попросить его уйти, когда они хотят, даже если знают, что он не способен сам установить этот момент, и тогда винят его за вторжение и все в таком духе. А он после этого чувствует себя дерьмом, потому что помешал, даже если буквально не мог об этом знать. – Эм, – говорит он с пониманием. – Две тысячи каналов, и все равно никогда нигде ничего нормального, – говорит Уэйд. – А если и бывает что-то достойное, то это три минуты эфира, пятнадцать минут рекламы. – Поэтому я пиратствую, – говорит Питер. Уэйд резко поворачивается. – Ты? Ух! Но это же незаконно, Мистер Герой. – Да? – говорит Питер, думая, что необходимо добавить подразумевавшееся «И что?». – И я слишком беден для Нетфликса. Я бы воровал интернет у соседей, но Тони и Брюс иногда шлют мне письма, и я должен поддерживать защиту собственного брандмауэра. К тому же я поступил в колледж. Навык по скачиванию фильмов на халяву тоже может быть включен в список требований для выпуска. – Колледж. Маленький пижон. – Уэйд снова смотрит в экран, переключая еще несколько каналов. – И что ты изучал? Помимо нарушения авторских прав. – Биологию и коммуникации. – О-о, двойная специализация. Толковый парень, гм? – Ага, такой толковый, что не закончил. – …Оу. А почему нет? Долгая история, сигнализирует Питер. Уэйд неподвижно пялится в экран, но все равно замечает сообщение и кивает. – Тогда как-нибудь в другой раз. О, гляди, один из сиквелов «Мумии»! Пожалуйста, скажи «да». Ты даже одет, как надо. – Н-н-н. Да, наверное, у меня как раз достаточно сильное сотрясение, чтобы Брендан Фрейзер показался занимательным. Уэйд хлопает по дивану рядом с собой, а потом указывает на все прочие варианты для сидения, которые включают остальную часть дивана, заклеенное скотчем кресло и пол. Со вздохом облегчения, о котором Питер и не подозревал, пока не издал его, он занимает противоположный конец дивана и подтягивает стопы под колени. Обивка дивана неравномерно потрепанная и пахнет в равной степени едой, кровью и телом Уэйда. Не особенно приятно, но отвращение Питера довольно слабое, незначительное. Он думает, что, скорее всего, ему бы понравился диван, если бы у него были основание и возможность к нему привыкнуть. На экране все еще идут начальные титры, когда усталость, наконец, одолевает Питера. И в этот раз нет ни боли, ни холодной воды, чтобы встряхнуть его организм. Он просыпается и понимает, что крепко вдавливается в угол между спинкой и подлокотником. Уэйд спорит по телефону с доставщиком о том, что ехать на этот адрес абсолютно безопасно, или как минимум безопасней последствий в случае недоставки. Которые Уэйд тут же начинает описывать в деталях. Он просыпается на боку, свернувшись пополам, его голова лежит на средней подушке, а Уэйд роняет восемь ебучих коробок с пиццей на перевернутый холодильник, служащий кофейным столиком. Этот вид заставляет Питера сесть. – Я никогда не видел столько пиццы одновременно за всю мою жизнь, – произносит он. Уэйд говорит что-то в ответ, но Питер не слышит слов; он слишком занят попытками не расплакаться, когда открывает верхнюю коробку и видит не просто колбаски-и-все-виды-перцев, но и все это в исполнении по-чикагски. Он жадно заглатывает четыре куска и еще два – гавайской (тоже по-чикагски), а потом наступает пищевая кома. Он просыпается, тесно прижимаясь боком к спинке, распростертый на всю длину дивана и укрытый колючим тускло-коричневым покрывалом. В этот раз его одолевает необъяснимое чувство, будто прошло еще больше времени. Он моргает, осматривается единственным мутным глазом и понимает, что все еще ночь – или, может быть, снова ночь – а Уэйд сидит на полу, опираясь затылком на диван меньше чем в двенадцати дюймах от лица Питера, и истязает кнопки джойстика от Super Nintendo. Неожиданная близость будит в Питере тревогу не сразу. А вот это уже взвинчивает его моментально. Он садится и тут же жалеет об этом, потому что головная боль обрушивается как большая волна в Канагаве, а ребра вопят, и он вполне уверен, что его глаз просто вывалился бы, если бы не был заклеен. – Тише, ковбой, – говорит Уэйд, продолжая лупить по кнопкам. – На второй день всегда болит сильнее. Раньше у меня повсюду лежала куча оксикодона и прочего дерьма – не спрашивай, зачем, Пити, это долгая депрессивная история, лады? – но теперь я не могу его найти, так что тебе придется как-то… – Второй день? – спрашивает Питер. – Сейчас уже завтра? – Нет, сейчас сегодня. Когда ты просыпался в прошлый раз, было вчера. Ага, ты, эм, типа, нехило так отрубился. – Я пропустил работу… – Ты работаешь по субботам? Потому что это сегодня. – О. Тогда забей, наверное? – Съешь какой-нибудь еды. Еда – это хорошо. Я знаю, что могу заточить целую тонну, когда регенерирую, и я слышал, что у Кэпа та же фигня, так что подозреваю, у тебя тоже. Я съел всего где-то девять кусков, так что осталось еще пять или шесть целых пицц, и поскольку холодильник наебнулся, тебе стоит как можно скорее приступить к делу, пока сыр не начал отращивать мех. – Я… не уверен, что… – Я говорил тебе еще до того, как мы сюда приехали, что ты съешь все пиццы. Это было частью сделки, так? И да, может, я и помог немного без спроса. И мне, типа, жаль и все такое. Но ты не уйдешь отсюда, пока вся эта еда не окажется в чьих-нибудь кишках, и я голосую за твои, потому что, сам знаешь, ты тощий и на мели, и именно ты подорвался на бомбе и так далее. – Уэйд поворачивается и пристально на него смотрит. Подорвался. Мысленный образ – определенных текстур, разбрызганных по стене, блестящих слишком ярко в свете огня и медленно стекающих вниз. Хруст обломка кости под ногой Питера. Вещи, на которые нельзя отреагировать сразу, из-за обстоятельств или отрицания… на них все равно приходится реагировать со временем. Так однажды сказал Брюс. Питер реагирует сейчас. Он реагирует на человека, с которым продолжал разговаривать, когда этого человека громко и жестоко вывернуло наизнанку. Он поднимается с дивана, только слегка пошатнувшись, и гордится тем, что добрался до туалета прежде, чем его вырвало. К счастью, желудок хорошо потрудился над пиццей, так что нет привкуса ни халапеньо, ни томатного соуса, только пустой едкий уксус желудочной кислоты. Не то чтобы это как-то улучшило положение дел. В глотке такое чувство, будто ее прочесали раскаленной стальной мочалкой. Когда он поднимается, чтобы прополоскать рот под краном, у него не выходит, потому что раковина занята – в ней замочен его костюм, и он знает, что сам этого не делал. Вода коричневато-розовая. Ему как раз хватает времени отметить странное очарование в поступке Уэйда, а потом его сгибает над унитазом второй раунд. Здесь нет жидкости для полоскания рта, что его не удивляет. Он бредет в кухню и рыщет по шкафам, пока не находит – чудо из чудес – коробку пищевой соды и чистит ею рот. Дядя Бен однажды рассказывал о том, как его собственные родители использовали соду, когда не могли позволить себе тюбик зубной пасты. Вкус чертовски соленый и оставляет во рту чувство сухости и покалывания, но и приносит странное облегчение. Питер засовывает голову под кухонный кран и долго пьет. Он знает, что это просто ржавчина из труб, но вода на вкус все равно как кровь. Когда он с небольшим головокружением возвращается в гостиную, игра Уэйда поставлена на паузу (сейчас Питер достаточно проснулся и видит, что Уэйд играл в Марио Карт), а сам он таращится на Питера с пола. На нем нет костюма и маски – их не было с тех пор, как Питер очнулся на диване, но понимает это он только сейчас, – вместо них на Уэйде белая майка и пижамные штаны с изображением Стьюи Гриффина. Вообще ничего из облачения Дэдпула, это что-то новенькое, так что Питер таращится в ответ. Ему требуется мгновение, чтобы отметить полное отсутствие волос, грубую текстуру кожи по всему телу и то, что левое ухо немного ниже правого, как дополнительные детали файла Уэйд/Дэдпул в его ментальной папке Как Различать Известных Тебе Людей, а потом возвращается на свое место на диване. Уэйд все еще наблюдает за ним, такой же нечитаемый, как и любой другой человек, и это более чем немного раздражает. – Что? – спрашивает Питер. – Ты в порядке, тигр? – Нет. Но я буду. Позже. Наконец, на лице Уэйда появляется выражение, которое Питер может понять: сомнение. – Играй в свою игру, Уэйд, – говорит Питер и тянется, чтобы открыть верхнюю коробку с пиццей, хоть и не собирается есть как минимум в ближайший час или даже больше. В общем, сколько бы ни понадобилось его желудку, чтобы забыть о том, о чем ему нужно забыть. Но Уэйд видит, что Питер не притрагивается к еде, и корчит новую рожу. – Не для слабонервных и робких духом, ага, – говорит Уэйд, снова переключая внимание на экран, где игра все еще стоит на паузе. – Что, Марио Карт? Уэйд хрюкает. – Прости, я… прости. Я знаю, это не то, что хочется увидеть, когда просыпаешься. И я вообще думал свалить, пока ты не проснешься, но не знал, когда это произойдет, а я на финальном уровне, так что не хотел останавливаться, чтобы идти за маской, и все равно ты знаешь, какое это дерьмовое чувство – носить подобную хрень слишком долго, когда она вся становится потной. И я не хотел оставлять тебя одного слишком надолго, потому что… Питер трет здоровый глаз. – Уэйд, я на полном серьезе заявляю, что не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь. – Я имею в виду, что это было, типа, ожидаемо, потому что обычно люди реагируют, с криками убегая в ночь или, например, стреляя, или, ну, знаешь, выблевывая свои кишки, но ты заслужил дополнительные очки, потому что блевал с большим изяществом, чем остальные. Да блядь, ты даже успел добраться до ванной! Обычно блюют прямо на меня, так что, серьезно, дикие овации. – Уэйд агрессивно тычет поднятым большим пальцем в сторону Питера, не глядя. – Молодец. Питер издает низкий гортанный звук. В его голове все и так плывет, он не может в таком состоянии еще и Уэйда Уилсона расшифровывать. – Я до сих пор не понимаю, о чем ты, – говорит он, – но если ты спрашиваешь, почему меня вырвало, то это потому, что ты упомянул террориста-смертника, и тогда я вспомнил вспомнил… всякое. То, что я забыл. Пока спал. Уголки губ Уэйда опускаются. – И даже не смей думать, что я распускаю нюни из-за таких вещей, потому что я видел мертвые тела и раньше, и поднимал их, и переносил с места на место, и они меня пугают приблизительно так же, как леденцы, просто обычно они… Обычно они выглядят как тела. Этот парень выглядел… даже если человека задавит грузовик, он выглядит человеком. А это… он был… просто ткани и… и жидкости. И внутренности были высоко сверху, а кости внизу, и на стене были волосы, а к ним все еще крепились маленькие кусочки кожи, и был один кусок, по которому было видно, что у него было что-то вроде татуировки, но я не смог понять, что изображено, и… – Питер сглатывает четыре раза. – Я сейчас замолчу, а то меня снова стошнит. Мгновение спустя Уэйд тянется и медленно, спокойно закрывает крышку коробки с пиццей. Он искоса смотрит на Питера, потом снимает игру с паузы и завершает уровень молча. (В каком-то смысле слова. Теперь, когда Питер проснулся, Уэйд ведет бесконечный диалог с разными деталями игры, матеря Боузера и комментируя от лица Луиджи таким гнусавым голосом, что даже Фрэн Дрешер оценил бы). Когда его выкидывает на начальный экран, он болтает вторым джойстиком за провод, протягивая его в сторону Питера, словно кошачью игрушку. – Пити, Человек-Паук, малыш, – говорит он, строя глазки, – ты будешь моим вторым игроком? – Нет, – отвечает Питер. – Я буду твоим первым игроком. – Мой дом – мои правила. Питер потирает рот. – Компромисс? – Что предлагаешь? – Я буду вторым игроком, но сам выбираю игру. Уэйд соглашается, но не без порции споров, препирательств и необъяснимых намеков на достоинства узких джинсов, прежде чем они останавливаются на Еже Сонике. Об этом Питер уже сожалеет, даже когда Уэйд все еще ковыряется в проводах, чтобы переключить консоли, потому что играть за Тейлза – полный отстой, и ему стоило об этом подумать раньше. Его желудок достаточно успокоился, и Питер снова начинает чувствовать голод. Он проводит ногтями по краю коробки с пиццей, все еще не желая ее открывать и снова видеть своими глазами, во что превратилась моцарелла при комнатной температуре, потому что она похожа на мозги. Как раз тот самый блеск и все прочее. Он отрывает маленькие клочки картона и смотрит, как они по спирали опускаются на пол. Скоро будет осень, думает он. В равномерном потоке брани, исходящем со стороны телевизора, наступает пауза. Уэйд смотрит на Питера, стоя на коленях. Провода опутывают его ноги. – С тобой все будет нормально? – спрашивает Уэйд. Питер теребит край рукава. – В каком-то смысле слова, – говорит он. – Нужно что-нибудь? – Ага. Хочу знать, когда ты меня вышвырнешь. Я все еще не могу вернуться домой, и мне нужно разработать план. – «Вышвырнешь», он говорит, – усмехается Уэйд себе под нос. Он сдается, хватает Сегу и просто выдергивает из кучи консолей. Провода все еще спутаны, так что ему не удается вытянуть ее далеко, он тихо матерится, в этот раз на испанском. – Вообще-то я тут всерьез раздумываю, не попытаться ли мне тебя связать и запихнуть в шкаф. Питер знает, что лучше не воспринимать это только как шутку. – Пожалуйста, не заставляй меня драться с тобой. – Не буду, – говорит Уэйд. – По крайней мере, до тех пор, пока тебе не станет лучше. Хотя я все равно надеру тебе зад в этой игре, если мне удастся установить этот ебучий кусок дерьма в ближайшие сто лет. Питер не напоминает, что это не файтинговая игра. Уэйд все равно каким-то образом превратит ее в одну из таких. – Ну, так сколько я могу тут оставаться, не становясь заложником? Уэйд наконец-то находит нужный провод и начинает выпутывать его из узла, он так сосредоточен, что его спина согнута пополам. – Можешь оставаться здесь, сколько понадобится, – говорит он, не поднимая взгляд. – Или сколько захочешь. В общем, что из этого будет дольше.