***
Полено. Замах. Дрова. Ещё разок. Полено. Замах. Дрова. Повторяем. Я увлеклась настолько, что в голове гуляли сквозняки, а треск от ударов отдавался в ней эхом. Была лишь я, древесина и мышцы, которые я нещадно наказывала за целый год застойной праздности. Стоит ли говорить о том удивлении, которое я ощутила от слабости после первого удара? Мои руки оказались непростительно бессильны. Я испытала ужасное отвращение к себе, осознав, что самолично довела себя до столь плачевного состояния. Апатия и нелюбовь к спорту — не страшно, умоляю вас, сколько угодно! Но быть при этом хилой, как дитя? Нет. Нет, и ещё раз нет. Моё сознание отвергало саму идею того, что я могу позволить себе такое. Хотя бы физически я обязана быть сильной. Маленькая девочка из ранней юности прячет красные глаза и растягивает рукава водолазки до самых костяшек пальцев, вновь напоминая мне, что никто не защитит нас, кроме нас самих. Внутренний бунтарь с нею согласен. Ярость неплохо мотивировала и разогревала мне кровь. Каждый новый удар выходил мощнее предыдущего. С рук наконец сошла тяжесть, и я больше не чувствовала себя одной из тех девиц, которым не позволяют поднимать что-нибудь тяжелее букета цветов. Мне было чертовски хорошо. Скрипнула, шаркнув по порогу утеплением, тяжёлая дверь балка. Сквозь неё протиснулся Довакин: с небритой заспанной рожей и в одной рубахе. Повезло ему всё-таки с этими пятьюдесятью процентами… — Это что… мой топор? Я расколола ещё одно полено, поняв к своему неудовольствию, что теперь придётся прерваться. Развернувшись, я провела ладонью по стальному узорчатому полотну и закинула оружие на плечо. — Не переживай, — разогретое дыхание затянуло пространство перед глазами белым паром, — не затупился. Довакин лениво прошагал до колоды и отнял у меня стального напарника, пока я хохотала и пиналась в него щепками. — Это же боевой топор, неразумная. Таким дрова не… Он отвлёкся на шум, когда я стала собирать расколотые поленья — те, что остались вокруг колоды, — и складывать их в общую кучу. Вернее — гору. Пока норд таращился на неё с раскрытым ртом, я самодовольно усмехнулась, предвосхитив его вопрос: — Неразумная, зато поработала тут руками, пока кто-то дрых без задних ног, — я размяла шею и повела плечом, протянув руку к Довакину. — Отдай, я ещё не закончила. Драконорожденный теряется на мгновение, и недолго молчит, прежде чем усмехнуться в ответ. Затем он подходит и покорно возвращает орудие, чьё топорище за последние часы успело срастись с моими пальцами в единое целое. — Смотрю, ты увлеклась, — замечает он отстранённо. Я, секунду помедлив, перестаю улыбаться и ставлю на рубку новое полено. — Смотрю, ты не с той ноги встал, — подмечаю я в ответ с истинно-женской проницательностью, глядя в его спину, пока тот умывается снегом. Решаюсь усмирить пока свой азарт и бить вполовину силы, чтобы не создавать лишнего шума. — Новое место, и все дела, м? Довакин не торопится обернуться, делая вид, что очень занят своими рукавами. Задумался, на меня не смотрит. Затем как-то тяжело выдыхает и говорит: — Я… долго спал. Фраза представилась моему «утончённому» сарказму лакомым кусочком. — Да неужели? — театрально изумляюсь я, но отчего-то нервно, где-то в лёгких задерживая полагающийся смешок. Его слова прозвучали совсем не как будничное наблюдение. Я забеспокоилась, а заодно закусила губу после неуместной попытки пошутить. Довакин провёл рукой по спутанным волосам, оставив на них растаявшую влагу, и застыл, как будто высматривая нечто на поверхности ледяного озера. Я, на самом деле, не совсем уверена насчет того, что следует говорить в подобных ситуациях. Видит небо, меня не приучили выражать беспокойство о ком-либо. Теряюсь, вдыхаю глубоко. Напряжение давит, плотным кольцом сжимается вокруг горла. В голову лезет всякая банальщина пополам с бредом и дурацкими шутками не к месту. Я ставлю топор у колоды и потираю закостеневшие пальцы. — Хочешь… поговорить? — выдаю я, и тут же, прикусив язык, краснею. Ничего глупее в данной ситуации и придумать нельзя. Ещё бы на сугроб его уложила и села рядом с блокнотиком и ручкой. Позорище лесное. Довакин поворачивается, но на меня не смотрит. Лицо его непроницаемо. Однако видно, как оно непроизвольно напрягается от глубокой задумчивости. Хочется верить, что мою нелепость он пропустил мимо ушей. — Сначала зверский голод, теперь ещё это… — норд обращается куда-то в пустоту перед собой, но никак не ко мне. — Этот… долгий сон. — С ним что-то не так? — Со мной что-то не так. Довакин отходит к балку, держа руки где-то у лица. Я отвожу взгляд, хотя он на меня и не смотрит. Пытаюсь придумать какой-нибудь ответ, чтобы не молчать, но тщетно: мозг требует разобраться для начала, что здесь вообще происходит. Может у него просто голова болит? Такое бывает, если проспать слишком много часов подряд. Уж я-то знаю. Но понимаю, пусть и нехотя, что дело далеко не в этом. — Тебе… хватает нескольких часов, — вспоминаю я, повторяя всё с его слов, — на восстановление. Довакин сжимает пальцами переносицу. Молчит, но тяжкий выдох говорит ясно: теперь — нет. — Всё непривычно, неправильно. Я гляжу на него, как на призрак. В животе копошится что-то холодное и неприятное, готовое вот-вот подобраться к глотке. За это время я успела напрочь забыть то, как он здесь оказался и откуда пришел. Что говорить: он ловко приспособился к моей реальности. Видимо, даже слишком. Путаюсь в мыслях, ничего не могу придумать. От его взгляда ощущаю себя полной дурой: смотрит, как на грязекраба, цапнувшего его за ногу и утащившего в другое измерение. Я виновата. Виновата. — Три дня, — едва не вскрикиваю я, смаргивая слёзы, — ещё три дня, Дов. Потерпи, а потом мы всё исправим. Я ведь обещала. Драконорожденный смотрит на меня долго, пристально, и глаза его чуть щурятся под безрадостно опущенными бровями. — Спешка необязательна, — обронил он. Затем сжал кулак и потёр своё запястье. — Но я чувствую себя слабым здесь. — Я знаю. Мы смотрим друг другу под ноги. Невысказанное, почти осязаемое «извини» висит в воздухе. У крыльца Довакин находит мятое жестяное ведро, и, проходя с ним к сугробу, кивает на свой топор. Надо, мол, исправлять положение. От одной мысли увидеть воочию арсенал своего драконоборца я оживилась и энергично тряхнула головой, вспомнив так же и о своём ружье. День точно не пропадёт даром.***
Сразу после плотного обеда мы двинулись за озеро, вглубь тундры. И если в городе я могла потеряться в собственном дворе — здесь меня абсолютно не пугала подобная перспектива. Пускай по-своему, но я ориентировалась на дикой местности не хуже любого взрослого мужчины. И потом: Довакин взял с собой рюкзак-колодец, а со всем его содержимым я бы и под землю провалиться не побоялась. По дороге мы нашли неплохое ровное местечко и сделали привал. Довакин выделил время, чтобы убедиться в том, что я, как он сказал, «неплохо машу топором», хотя предложенную позже секиру мне, к огромному стыду, еле удалось оторвать от земли. У него нашлись топоры полегче — эльфийские. Сказал, что для тренировок будет в самый раз. Я не сумела сдержать улыбку, когда заметила, как он, протягивая мне оружие, отпихнул в сторону вынутый ранее деревянный меч. Не теряя времени норд приступает к демонстрации движений. Медленно, терпеливо, давая всё тщательно запомнить. Так же незаметно мы переходим к отработке. Здесь непроизвольно набирается темп, и Довакин ругает меня за сбившееся дыхание. «Это тебе не поленья колоть, дровосек», — смеётся он, уворачиваясь от очередного неуклюжего выпада. Мы прервались, когда признали оба, что я выдохлась. Спина и плечи уже ныли от усталости, и моя утренняя «разминка» здесь пришлась явно некстати. Полярный день обманывал времяощущение Довакина, но мои внутренние часы подсказывали, что время идёт к ночи, и нам пора возвращаться. Мы так и не успели перейти к стрельбе, но я решила оставить это на следующий день. Завтра выведу Довакина на плато: может быть оттуда повезёт заметить гусей или куропаток. Но сам норд больше всего хотел истребить треклятых леммингов, скребущихся со всех сторон балка и мешающих спать. Тут я его поддерживала. Но задача была невыполнимой даже при всём желании. Мои патроны слишком велики для этих мелких изворотливых демонят. Да и какой одержимый станет палить из ружья по хомякам? То ли дело — более крупная добыча. Я остановилась. Довакин заметил не сразу, и прошел несколько шагов вперёд прежде, чем обернуться и спросить, в чём дело. Это потрясло меня только больше. Даже я в своей ушанке смогла расслышать, как позади ломается сухое дерево. Мне ведь не показалось? Вижу, как Довакин вытянулся и насторожился. Нет, не показалось. За спиной послышалось давно забытое уфканье, сопровождаемое тяжёлой поступью, под которой хрустел снег и подмёрзший ягель. Душа вырывается прочь, но тело намертво пригвоздило к земле. Холод пробрал насквозь. Понимаю: одно неосторожное движение — и солнца я больше не увижу. Но не раньше, чем я убью Довакина. Эта бестолочь решила, что вытащить меч, проскрежетав металлом на всю тундру, — просто великолепная идея. Не сделав ни шагу, я оскалилась и вскинула руку. — Ружьё! Быстро, ружьё! Пока Довакин копался в своём рюкзаке, я уже ловила затуманенным взором медвежий силуэт, задевающий низкие стволы и роняющий с веток снег. Патронташ был пуст, как и моя дурная голова, не подумавшая разобраться с этим ещё утром. «Поохотимся завтра», — думала я. «Замечательно», — думал медведь. «Просто зае…» — аплодировал, скептически кивая, внутренний бунтарь. Слишком поздно я вспомнила среди прочих матушкиных слов упоминание шатунов. Слишком поздно вспомнила все те случаи со смертью детей и охотничьих псов в этом сезоне. Слишком ярко вспыхнула перед глазами картинка моих растянутых между деревьями потрохов. С трудом заставляю себя дышать. Паника — плохой напарник. Но где, наконец, моё ружьё? Заметив, что зверь подобрался уже совсем близко, Довакин отбросил торбу, а вместо ружья кинул мне то, что висело у него на поясе после наших тренировок. Топор, которым я колола дрова. Я успела послать всё к черту, но не растеряться: заложить патроны и перезарядить ружьё времени уже всё равно не было. Краем глаза вижу, как Довакин ринулся вперёд. Когда я обернулась — медведь уже стоял передо мной на задних лапах, заслоняя свет. Я немедленно кидаюсь в сторону, но зверь успевает задеть меня когтистой лапой. Приложил здорово, несмотря на уворот. Выбил из лёгких весь воздух и разодрал с треском ватник. В глазах потемнело, в ушах заухала кровь. Словно из-под толщи льда слышу звериный рёв и яростный крик Довакина. Хруст. Звуки схватки. Кашель. Кровь на рукаве. Прошла то ли секунда, то ли вечность, пока я начала различать перед собой хоть что-то. Боль застлала глаза, заложила уши оглушительным звоном. Голова кружилась, как адский волчок. Довакин схватил меня за плечи и затащил к себе на колени. Я закричала. Затем меня накрыла тьма.***
Тьма. Тьма сменяется светом. Бледным, холодным лучом. Затем… Красный? Нет, оранжевый? Кажется, мои глаза закрыты, но веками, кожей я чувствую этот свет. Чувствую белую ночь. Пытаюсь разлепить веки. Не выходит. Всё плохо? Получается со второго раза. Вижу окно. И то, как сквозь толстую наледь пробивается луч усталого солнца. Там, на западе, занимался пожар заката. Холодный огонь, где плавился медью бессмертный день-феникс. Полярный день. Пройдёт час или два, и новое солнце объявит ещё не родившееся утро. Тьмы не будет ещё очень долго. Всё хорошо. Мне больше не страшно. Слышу треск горящих дров в печи. Глотку сводит от сухости. Пытаюсь приподняться за водой, и вхожу в оцепенение, проклиная свою жизнь. Каждый мускул, каждая связка во мне обливалась кровавыми слезами, умоляя о прекращении своих страданий. Больно, но я выжимаю из себя смешок и смотрю на раскалённые поленья. Что ж, зато благодаря мне здесь тепло. В конце концов я понимала, что за столь резкое увлечение физическим трудом моё тело мне спасибо не скажет. Мне удаётся сесть, и тяжёлый шерстяной плед съезжает с моих плеч. Одной рукой держусь за рёбра, другой — опираюсь на подушку. Грудь перехвачена бинтами, поверх свисает привычной тяжестью золотой амулет. Запах спирта и каких-то трав щекочет нос. Кожа вся липкая от пота. Нужно немедленно выбираться отсюда к воде. Скрипучая дверь впускает Довакина спиной с двумя вёдрами колотого льда в руках и мечом подмышкой. Его он роняет, завидев меня, а вёдра ставит сразу у огня, не растерявшись. — Куда! — сквозь зубы ухает он, смешно выпучив глаза, и подскакивает ко мне. — А ну легла! Я плюхаюсь обратно с шипением. Трудно сосредоточиться и понять, что и от чего именно сейчас болит. Я была соткана из боли. Но пыталась не подавать виду. Надеюсь, мой оскал сойдёт за улыбку. — Раскомандовался, дуракин, — прокряхтела я, но за протянутую кружку с талой водой была более чем благодарна. Истинно, герои остаются героями в любой ситуации. — Голодная? Я давлюсь, не допивая, но не успеваю наградить Довакина многозначительным взглядом: тот отворачивается к печке, и я сверлю глазами дыру меж его лопаток. Внутри меня всё бьётся в агонии, я с трудом сдерживаю слёзы и стоны, а этот ненормальный спрашивает, чувствую ли я голод. Не найдя в себе сил на бессмысленные пререкания обреченно опускаю тяжёлую голову на подушку. Мокро и неприятно. Я готова хоть сейчас нырнуть в ледяное озеро, лишь бы не лежать здесь и дальше. Зажмуриваюсь от нового приступа боли, кладу ладонь на солнечное сплетение и стараюсь расслабиться. Тяжело дышать. Кружится голова. Ощущаю под лопатками какое-то уплотнение и вошкаюсь, поддев перевязку мизинцем. — Ты бинтовал? — спрашиваю, глядя в потолок, и осознаю свой вопрос в крайней степени идиотским. Вместо ответа слышу утробное гудение. Норд не спешит оборачиваться. — Ребро срослось, — слова приводят меня в ужас, но он как ни в чем не бывало продолжает, — и лёгкие восстановились. А вот раны у тебя капризные. Все настойки на кости извёл. На остальное только одна осталась. Пришлось перевязать, — добавляет он под конец виновато. — Ага, — равнодушно киваю я, оглядываясь вокруг. На столе под окном стоит полупустая бутылка водки, открытая, кажется, ничем иным, как топором; а рядом с ней — ковшик с водой и свисающей с бортиков тряпкой. Наконец ко мне полностью возвращается обоняние, и я начинаю мечтать о ванной с утроенной силой. Довакин приподнимает мой затылок, чтобы влить в рот какую-то дрянь. Сказал, что меня взбодрит, но для этого достаточно было лишь понюхать её. Гадость. И всё же я благодарна. Он слышит это в моём сдержанном хрипе и улыбается. — Всё тело ноет, — не выдерживаю я, хотя боль уже давно не такая сильная, как при пробуждении. — Разомнёшься к… — Довакин закончил греметь посудой и отряхнул руки, вперившись взглядом в окно. — А, даэдра разберёт, когда. Вечность прошла, а здесь ещё ни разу не стемнело. Я схожу с ума. Усмехаюсь сквозь силу. — Зимой нет солнца, летом нет луны. На нашем севере у природы своё равновесие. — В Скайриме такого нет, — ворчит норд. — Может на Атморе было? Спустя какое-то время он находит в себе силы поднять глаза на мою перевязку. Даёт время, чтобы я воссоздала события, которые к этому привели. И точно определяет по движению моей руки и опущенным глазам, что я закончила. — По всей лопатке и по боку до нижних рёбер, — отвечает, не дожидаясь, пока прозвучит вопрос. В голосе слышно сочувствие, но не попытка смягчить правду, на что я благодарно киваю. — Всё до костей. Долго сходилось. По словам ясно, что на обработку раны хватило одного целебного пузырька, и Довакину не пришлось меня штопать. Что было под бинтами теперь — не сильно меня волновало. Жара не чувствую. В холод тоже не бросает. Не трясёт, и бинты не мокрые. Значит, всё нормально. — Зато какой шрам будет знатный! — смеюсь, несмотря на отдающую в висках боль, но Довакин по-прежнему глядит на меня с жалостью. — Шрамы украшают, правильно я говорю? — Ты молодец, — коротко вздыхает норд, положив грубую ладонь мне на лоб. Поджимает губы в попытке улыбнуться. Только сейчас замечаю, как сильно он оброс. — У тебя в рюкзаке моя «карманная штучка», и черный кирпичик, к ней примотанный. Достанешь? — Погоди, — Довакин поднимает рюкзак на второй ярус и кладёт прямо у моих ног, выуживая необходимое. — Оно? — Да, — принимаю в руки телефон и подсоединяю к нему переносную зарядку. — И… ружьё тоже достань. Кажется, шутки кончились. Рядом бродил медведь. Голодный и злой, мать его, медведь-шатун, который располосовал мою тушку два дня назад: об этом говорила дата на светящемся экране. Вышло так, что отдых обернулся напастью. Следом за испугом от воспоминаний меня одолел страх за будущее. Зря я не взяла с собой пулевые патроны. Одной дробью взрослого медведя не угомонишь. Может, у страха глаза велики, но этот был ещё и огромен, как демон из сказок… Меня бросило в дрожь. Я помотала головой, прогоняя жуткие воспоминания от этой встречи. Но одно было до сих пор интересно. — Ты прогнал его? — мой голос очень тих. — Или… Драконорожденный с серьёзным видом садится на стул рядом. Свет от огня делает складки на его лбу ещё глубже, чем они есть на самом деле. Однако выглядят они задумчивыми, а вовсе не суровыми, и я выдыхаю спокойно. — Я кричал. — Слышала, — я беру стоящую у изголовья эмалированную кружку и делаю глоток, чтобы смочить горло. — Я тоже кричала, кажется. Он сплетает пальцы в замок. — Ты не понимаешь, — звучит почти как упрёк, и морщинки меж его бровями становятся больше. — Я кричал. Это был ту’ум. Моё лицо застыло в удивлении. Довакин смотрел на меня исподлобья и ждал, пока мои широко распахнутые глаза вновь начнут моргать, а приоткрытый рот издаст хоть какой-нибудь звук. Но вместо этого я только кашлянула. — Ага, — обронил Довакин. Здесь почти не было интонации. — Как же? Неужели получилось? — наконец вырвалось у меня вслед за заиканием. Довакин кивает, сосредоточенно глядя куда-то в пустоту. Я перевожу взгляд к окну и озабоченно прикладываю руку ко рту. — Твою ж медь… Норд рывком поднимается со стула и открывает печь, чтобы быстро вынуть оттуда глиняный горшочек с картошкой. Добавив к ней кусок вяленого мяса и хлеб он оставляет всё рядом со мной, дав наказ съесть всё без остатка, и выходит на улицу. Я немедленно берусь за еду. Не хочу пропустить ещё хоть что-нибудь интереснее нападения медведя в наш последний день здесь. Когда Довакин возвращается — мне приходится заглотить последние куски почти не жуя. Стараясь не давиться, озвучиваю своё «я готова», и сцепляю руки вокруг его шеи. Он поднимает меня легко, но осторожно, будто стеклянную. Теперь он, наверное, никогда не отделается от ощущения того, что я слабая и хрупкая девчонка. Всё то время, пока он снимает бинты, я как одержимая думаю лишь о том, как можно было избежать ранения от медвежьей атаки. Обернись я чуть раньше, отскочи чуть быстрее… Когда я размяла многострадальные мускулы и оделась (Довакин велел надеть лишь футболку), мы с накинутыми на плечи тулупами вышли наружу. Норд остановился перед озером и набрал полные лёгкие воздуха. После он сделал то, о чем я просила его не шутить. Меня ослепила ярчайшая вспышка. Я скрестила запястья перед лицом и зажмурилась. Кожу обдало жаром. Когда я вновь ощутила прохладу, то открыла глаза, и увидела, как поверхность озера затянулась молочным туманом. «Огненным дыханием» Довакин растопил лёд. Он немного помолчал, держа руку на горле, и напыжившись, как недовольный кот. Потом покряхтел так, будто никто не должен был заметить, и сказал: — Вчера я тоже так сделал. Дова наклонился к берегу и поднял с земли горсть подпалённой травы. Проследив за тем, куда он её бросает, я поняла, что он не врёт. Пока я валялась в отключке — он тут «наорался» вволю. По правую сторону озера был виден (вернее, даже бросался в глаза) обугленный след; снег вокруг исчез, а в нескольких шагах от берега появилась большая яма под кострище. В ней уже были сложены дрова и хворост, и именно туда полетел огонёк. Я глупо смеялась, цепляясь за свой тулуп, но в какой-то момент поняла, что мне чертовски жарко. Довакин сбросил свою куртку и указал мне на место, где были воткнуты в землю многочисленные мечи. На рукоятках были растянуты наши полотенца и то идиотское одеяло с щенятами, которое он выбрал во время нашей грандиозной закупки перед тундрой. Я-то надеялась, что оно благополучно затеряется где-нибудь в черной дыре, которую мы называли рюкзаком, и мне больше не придётся его видеть. Обернуться назад меня заставил громкий всплеск и брызги, окатившие мои ноги. Я охнула испуганно, но тут же засмеялась. Довакин вынырнул из озера, убрал с лица волосы и позвал меня в воду. Он наверняка знал, как сильно мне сейчас туда хотелось. Но: — Ну уж нет! Засунь свои треклятые пятьдесят процентов себе в двадцать одно! Довакин усмехнулся, хотя я сильно сомневалась, что он понял шутку. Затем он просто обрызгал меня снова, не найдя ничего лучше. — Вода тёплая, неженка! — бородатая детина по-ребячески высунула язык, и снова окунулась целиком. Вынырнув во второй раз он сразу поплыл к берегу, и быстро оказался на суше. В моей футболке. Той самой, хипарской. Ну почему, покупая ему нужные предметы одежды, я не додумалась взять заодно хоть одну приличную майку? Наверное потому, что мы с этим дураком друг друга стоим. — Давай, — он стряхнул капли с волос, и, проходя мимо, мокрой рукой шлёпнул меня по плечу. Силы поганец не приложил, но только моим одеревеневшим мышцам от этого было не легче. — Талая вода хорошо лечит раны. Я успела рассмотреть себя через пошарпанное зеркало перед выходом. На бинтах, что снял Довакин, почти не было крови, кожа хорошо затянулась. Пускай один бутылёк, но он заменил месяцы обычного современного врачевания. Да и сломанное ребро никак не давало о себе знать (по крайней мере, сквозь больные мышцы я не чувствовала). Главное, что все серьёзные травмы были излечены. А в довесок у меня остался роскошный боевой трофей. Сплошные плюсы, как ни глянь. Теперь мой внутренний бунтарь требовал сбрить висок и забить чернилами рукава. Было приятно наконец смыть с себя остатки своей крови и пережитого ужаса. Окунувшись раз я забыла о боли. Окунувшись второй прогнала сожаления. Но на смену им то и дело приходило нечто, способное так или иначе нагнать тоску. Дотрагиваюсь до неровностей под футболкой. Если бы Довакина не было рядом, я бы… Но он был здесь. И я наблюдаю за тем, как он ворошит костёр прутиком, глядя в огонь. Снова потирает шею. Кашляет. Не нравится. Ему не место в этом мире. Скоро он вернётся в свой, где ему и положено быть. А я снова останусь одна. Но это будет куда лучше, чем держать его здесь, и видеть, как он день за днём теряет себя. Плевать на одиночество, я привыкну к нему снова, не успею и глазом моргнуть. Он, рискуя всем, спас мою бестолковую жизнь. Будет нечестно, если в ответ я загублю его. Этот мир тебя недостоин, дружище. Скоро мы попрощаемся. Выйдя из воды прячусь за деревьями, чтобы обтереться и натянуть огромную хлопковую рубаху. Собираю мокрые волосы в косу и подвязываю кожаным шнуром, чтобы не болталась у пояса. Довакин уже не мучает костёр, а лежит у берега, наблюдая за облаками. Я опускаюсь на мягкий мох рядом с ним, кладя руку под голову. Небо сегодня и правда красивое. Так странно думать о том, что я могла его больше не увидеть. Странно, но не страшно. Мы долго смотрели на небо в полном молчании. Белая ночь пронеслась мимо нас туманной молочной рекой, оставив за собой лишь свежесть и жемчужную росу на голых ветвях. Это были единственные доказательства её пребывания здесь. Всё это время она стояла где-то поодаль, тихо наблюдая за нами. Выглядывала из-за деревьев, не приближаясь. Улыбалась слабым светом. Ткала из него утренние лучи специально для нас. Белая ночь скромна. Так скромна, что предпочитает зваться «полярным днём», чтобы её не сравнивали зазря с тёмной сестрой. Нет в ней ни роскоши звёзд, ни яркой вуали северного сияния, ни таинственного шарма темноты. И знает она, что ничем не похожа на властолюбивую полярную ночь. Оттого и приходит ей на смену лишь до новых снегов. Когда с неба уходит третий месяц — белая ночь покорно бредёт за ним, чтобы исчезнуть до теплоты. Она скромна. Неправильна. Непонята. Но на исходе полярного дня, когда моих плеч коснутся её прощальные объятья, я вспомню это небо, и скажу ей, как она прекрасна. Я вспомню это небо не единожды. И никогда не забуду эту ночь. Вдыхаю глубоко, будто в последний раз. Лёгкие, кажется, перестали быть частью меня, и сами превратились в воздух. Тело потонуло в белом море ягеля. Пальцы срослись с тонкими ветками карликовых берёз. Здесь и сейчас во мне так много меня, что оно не умещается в теле. Я не хочу уходить. Давай притворимся хоть на миг, что и ты тоже, Довакин. — Ты жалеешь, что выжила? Я смеюсь, не представляя, почему. — Не знаю, — отвечаю я голосом таким спокойным, какого никогда ещё не слышала. Ни я, ни кто-либо другой. Все остальные мои голоса теперь кажутся чужими. — Но… я совершенно точно благодарна тебе за всё, что ты сделал. Довакин выдыхает, и ветер подхватывает невысказанное «ты бы сделала не меньше», унося его прочь. — Я рад, что ты жива. И… мне жаль, что всё получилось вот так. — Ты о шраме? — я переваливаюсь на нетронутую лопатку и усмехаюсь, хлопая ладонью по боевому трофею. — Брось! Я, можно сказать, прошла воинскую инициацию! — ложусь обратно, и выискиваю в белом небе облачка, схожие по форме с моим увечьем. — И потом: мне теперь будет, что вспомнить, обернувшись. Хихикаю над собственным каламбуром, тыкая Довакина локтем. У меня ещё будет время придумать шутку про шрам на спине получше. Но пока мой настрой для этого очень… не очень. Никакой, если быть точнее. Абсолютно. — Из тебя вышел бы воин, — говорит Довакин с несгибаемой серьёзностью. — Может даже недурной. Но только не здесь. Я поворачиваю голову к нему, пристально вглядываясь во впалые скулы и насупленные брови. — После такого… Как мне тебя тут оставить? Одну, даром что с семьёй, — его грудь вздымается под тяжёлыми вздохами, из ноздрей вырывается напряжённый свист. — Эта реальность ведь совершенно тебе не подходит. Из моих уст вырывается напряженный смешок. — Ну, что ж поделать… Довакин поднимает в руке черный камень душ, и глядит на то, как его пустые грани пропускают через себя бледный свет чужого солнца. Я молчу, пытаясь угадать его мысли. Но слова перевешивают даже самую смелую из возможных догадок. — Уйдём отсюда? Я бездумно открываю рот, а мои глаза, кажется, сейчас просто выпрыгнут и убегут. — Что? — переспрашиваю я, с нервозным смехом мотнув головой. — Когда построим портал, — поправился Довакин, — уйдём со мной. Я не хочу бросать тебя здесь. Глаза пересохли, язык не слушается, мысли скачут, как испуганные. Мне всё это снится? Конечно, я до сих пор сплю. — Ты чокнулась? — смеётся норд, когда я с размаху шлёпаю себя по руке. Нет, не сплю. — Дов, я… — выдыхаю резко, судорожно, выталкивая из лёгких весь воздух. От растерянности снова хочется смеяться. — Я не знаю, что… — Ты боишься, — догадался он безо всякого труда. — Зря. Тебя хотя бы спрашивают заранее. Уже неплохо! Перед моими глазами пронёсся день нашей первой встречи, как будто всё случилось накануне вечером. И только теперь я ощутила, каково ему было тогда. — Это безумие, я не проживу там и дня! — Здесь прожила. — И меня чуть не сожрал медведь! — Подумаешь, всего разок случилось! — Довакин захохотал. — Если со мной тут происходит странное, то и ты там адаптируешься. Может, даже магией пользоваться начнёшь. В коллегию тебя отдам. Или к бардам. С этими твоими… песенками про оленей. Я не знала, что сказать. Оттого молчала, изредка нервно посмеиваясь. — Мы много домов купили, — продолжает он. — Поселишься, где захочешь. Сможешь даже открыть свою ювелирную лавку, если приспичит. Или книжный магазин. Да что угодно. С твоими навыками ты скорее выживешь там, чем здесь. Иначе это дурацкое завещание не даст мне спать по ночам. — Не будет больше электричества… — Подберём тебе достойного паренька. Или девчушку. Или М’Айка подселим, чтоб нескучно было. — И чистой горячей ванны в любое время суток… — Подучишься с оружием обращаться. Станем разбойников колошматить на пару. На охоту ходить. — И язык учить придётся… Когда Довакин заканчивает загибать пальцы, а я — мять своё лицо, мы переглядываемся, и драконорожденный встаёт. — Я тебя не брошу. Ни здесь, ни там, — он отходит, бросая через плечо: — Мы ведь с самого начала были заодно, верно? Возвращается Довакин с книгой в черном кожаном переплёте. — Вот, — протягивает мою рукопись, улыбаясь как никогда уверенно, — и будем до конца. Я пялюсь на серебряного дракона на обложке, обдумывая всё, что сказал Довакин. Много времени на это потратить не пришлось. Открываю книгу на пустых страницах, ловким движением достаю из корешка автоматический карандаш, и, прокрутив его на пальцах, говорю: — Учи.