Замкнутый круг

Высокие врата распахнулись перед двумя всадниками, открыв перед ними ночную промозглую изморось и размытую грязью дорогу. Оставшись за железными перекрестиями, Валерий следил, как постепенно исчезали с лица земли последние тени, напоминавшие о князе и его друге. И, когда надежда, что они одумаются, испарилась, он лично, тяжелым засовом, закрыл для них путь домой. — Что ж, Влад, — прервал трагедию, разыгранную стариком, Гэбриэль. — Расскажи мне, для чего все это устроил. Дракула, чей конь шёл чуть впереди, не отозвался, умышленно вовлекая Ван Хельсинга самому искать ключ к истине. — Всё это не имеет смысла, когда я вспоминаю, что враг стоит у порога твоей родной земли. Что жители Валахии находятся в куда большей опасности, чем прежде, но господарь бросает их на произвол судьбы… Спутник сохранял молчание, только распаляя неожиданно пробившийся поток негодования. — И Венгрия, в этом Валерий прав, странное место для увеселений. Мы едем в уготованный для тебя ад. Можно было бы понять, если бы ты желал покончить с жизнью после перенесенной утраты… Подняв руку, Влад приказал замолчать. И Гэбриэль с обреченностью подумал, что снова перешёл дозволенную грань. Их жеребцы неспешно, утопая копытами в земляной жиже, пересекали просеку между невысоких холмов. — Я никогда не умел быть справедливым к тем, кто мне близок, — бесстрастно проговорил князь. — Отцу не мог простить того, что отправил своих сыновей к Мехмеду… Ненавидел в Раду порывы юношеской ветренной натуры. Презирал Елизавету за то, что никогда не питал к ней страсти. Но больше всего я был несправедлив к тебе… Ван Хельсинг настороженно вслушивался в каждое слово. — С самого начала. С первого мгновения как только увидел твои… ореховые глаза... с поволокой болотной пыли. Я уже знал, что буду жесток к тебе, как ни к кому другому. И своей жестокостью я отгонял мысли о тебе словно ночные кошмары. Его голос дребезжал в изнуряющей мороси. — Я хотел для тебя лучшей участи, милый рыцарь, — Гэбриэль уловил, как уголки княжеских уст дернулись в улыбке. — Не той, которой способен тебя одарить. Но я устал. Устал быть нечистым. Быть нечестным к самому себе. Пусть для того, чтобы познать счастье, мне пришлось оторвать тебя от молитв и отправиться в Преисподнюю. Я хочу оказаться там, где никто тебя у меня не отнимет… И да, Ван Хельсинг, после всех тяжёлых утрат, я как никогда хочу жить… Исцеляющее, озаряющее тьму признание послужило началом их долгому путешествию. Накануне вторжения малочисленной валашской армии в пределы османской империи, угрожавшей гибелью и князю, и рыцарю, в сердцах обоих появилась надежда на искупление свершенных ими ошибок. Они шли через земли Валахии, выбирая для отдыха скромные постоялые дворы. И, надо отдать должное, Влад изумительно перевоплотился в францисканского церковника, настолько точно повторяя житейские повадки Гэбриэля, что раздражал этим самого монаха и вызывал почтенное благоговение у валашских крестьян, не узнававших своего господаря. Риск и азарт, перемешанные с кротостью выстелали за Дракулой пелену чарующего обаяния. Первой остановкой в трансильванских землях был город мастеров Шегешвар. Город, где Влад родился и провел свое короткое, безмятежное детство. Неровные черепичные крыши и узкие улочки цитадели были окружены множеством оборонительных башен, данных на откуп ремесленникам. Свернув за самую высокую из них, странники остановились у дома, ничем не выделявшегося среди прочих. — Дом Влада Басараба, моего отца, — бросил в сторону Дракула. — Здесь же был монетный двор. Улыбнувшись, Ван Хельсинг стал разглядывать маленькие окна. — Это твой дом? — на выдохе, с нескрываемым восторгом спросил он. — Я жил здесь до некоторых пор. Когда умерла мать, отец перевез нас в Валахию. Затем плен в Адрианополе. Когда Хуньяди уничтожил мою семью, я привёл турков в Эски-Джумая. Потом бежал в Молдавию. Я жил в стольких местах, что не знаю, какое из них считать своим домом. Мощеная камнем дорога вела их к вершине холма, на котором вспарывая шпилем темнеющее небо умиротворенно белела церковь. Её так и называли Церковь на холме. Рядом, посреди кладбища, обособилась башенка смотрителя. Заглянув в неё через пыльное окошко, Дракула довольно огласил: — Никого нет, здесь и передохнем. Они пробрались внутрь постройки, оказавшейся часовней, по которой гулял сумрак и дразнящее эхо. Присев на одну из скамей, Влад устало скрестил руки на спинке перед собой. Гэбриэль робко пристроился в соседнем ряду. — Сколько мы знаем друг друга?— спросил Дракула, склонив голову. — Немного… — Но кажется, что целую жизнь? Ведь так? Ван Хельсинг не посмел взглянуть на господаря: — Кем я для тебя стал? Другом? Братом? Слугой? Дракула тяжело выдохнул и, высоко вскинув голову, оглядел купол часовни. — Какое чудное эхо рождают эти никчёмные стены. Ты ведь поешь, братец Гэбриэль? — В монастыре не любили, когда я пел, — оскалился монах. — Так плохо? — Нет, просто не то… — Окажи мне услугу… — Нас могут услышать. — Не думал, что ты струсишь… — Хорошо… Вскочив, словно ужаленный змеей, Ван Хельсинг встал перед князем. Прикрыв веки, он начал вспоминать песню, которую прежде любил и пел в одном из храмов монастыря, ночью, когда братия мирно спала. С уст слетела первая, неуверенная нота, затем другая. Гэбриэль видел восхищение и удивление, но, отравленный намерением Влада потешиться над ним, не мог унять непослушную дрожь. Он всеми силами пытался передать боль, от бесконечного, вольного или невольного, вколачивания в его сердце гвоздей господарского равнодушия. Но в эту минуту княжеская власть над его мелкой жалкой душой, была сильна как никогда прежде. Он оборвал песню на проникновенной ноте и закричал: — Ты по-прежнему любишь меня?! Встав со скамьи, Влад отступил назад. — Мы же в доме всевышнего, радость моя. Что сказано в писании о любви двух мужчин? Гэбриэль ощутил как земля уходит из-под ног. — Как же я тебя ненавижу, — прошипел он, и, сгорая от страсти, бросился на своего мучителя. Заключив Влада в объятия, он алчно целовал, кусал его мгновенно вспухшие губы, не давая вздохнуть, не давая опомниться. И успокоение ему приносило только то, что Дракула, не отвергая, не отталкивая, послушно оседал в его руках. — Будь ты проклят, Ван Хельсинг, — прошептал господарь, когда монах, насытившись, чуть отстранился. — Будь ты проклят. Вырвавшись из плена, он вышел проверить, в порядке ли жеребцы, и нет ли незванных гостей на кладбище. Гэбриэль очень хотел дождаться его возвращения, но уснул младенческим сном.