Замкнутый круг

Вдыхая запах сырой земли, он хотел быть погребенным заживо. Почувствовать, как липкая грязь забивает рот. Навсегда. Запрещая дышать. Лежавший рядом Гожо во сне беспечно взял его за руку, а Гэбриэлю хотелось, чтобы это руку отрезали, вместе со шрамом, на котором лежали посиневшие от холода пальцы его спутника. Чтобы ему отсекли голову и повесили у стен Города Радости, на всеобщее посмешище. Чтобы Дракула, во главе изнывающей толпы, улыбался с торжеством отирая от крови рукав… Боже, он помнил наизусть все его наряды. Все мельчайшие узоры дорогих тканей. Крик отчаяния, вырвавшийся раненой птицей с уст, разбудил Гожо. Едва опомнившись, воин крепко обнял Ван Хельсинга: — Тшш… Тихо… Мы не знаем, где друг, а где враг… — чуть отстранившись, он посмотрел монаху в глаза. — За что ты себя мучаешь? — Убей меня, Гожо, — зашептал Гэбриэль. — Я умоляю тебя… — Найдутся другие, — слегка улыбнувшись, воин встал. Отряхиваясь от палой листвы он подошёл к пепелищу недавно потухшего костра. — Ты уверен, что хочешь идти в Буду? Ван Хельсинг оперся на локти, разглядывая окружавший их безжизненный лес. — Через Маргит Батори я попрошу встречи с Матьяшем. — Чего ты добьешься? — Я должен убедить его помочь влахам. — Князь, не будь глупцом… — Я знаю, как убедить короля. Знаю, что ему нужно. — То же, что и всем, — вернувшись к монаху, Гожо сел рядом. — Власть над нищими. Власть над убогими. Власть над теми, кто не может дать отпор. Помнишь, как на реке Дымбовице мы прятали отроков и стариков, пытаясь спасти их от османов? Ты был единственным, кто безропотно, без сожалений, готов был отдать жизнь за них всех. За нас, хоть ты и был чужаком на этой земле. Потупив взор, Гэбриэль молчал. — Никто из ныне живущих не похвастает той же добротой, что у тебя в глазах. В мире, наполненном злобой, тщеславием, гордыней… Ты единственный, кто в силах с этим бороться. Не потеряй свою веру. И… если ты знаешь, как избавить мир от зла. То избавь. Сделай то, что должен… Неподалёку, за насыпной грядой, отделявшей их от реки, послышался плеск волн, поколебавший ночную тишь. — Птицы? — Гожо нахмурился. — Я пойду посмотрю. Пребывая словно в забвении, Гэбриэль проследил, как воин достал из ножен кинжал и скрылся за посребренными лентами ив. Сделать то, что должен… Ван Хельсинг всю жизнь думал, что в своём служении Богу он будет счастлив. Он словно не замечал, что у жизни бывает другой исход. Что не все истории имеют добрый и счастливый конец. И вот здесь, на окраине мироздания, он вспомнил те самые страшные слова. … Тьма. Тьма тьмою запятнанная. И у подножия ее… — Лежит ложь, — повторил он вслух. Они лгали друг другу с самого начала. Каждый по-своему. Но теперь, речь больше не шла об их жизнях. Их жизни были ничем. Их истории не закончатся хорошо. И Гэбриэль должен был сделать то, что должен. Чего бы ему это не стоило… Крик ужаса разрезал тишину. Гожо… Вскочив, Ван Хельсинг ринулся к реке. В темноте он не мог ничего разглядеть, только слышал этот пронзающий насквозь крик… И смех. Женский смех. Он мчался туда, откуда доносились звуки борьбы. Вот он уже был по пояс в воде. Вот он вырвал Гожо из чьих-то рук и отбросил к берегу. И вот какая-то неистовая сила затянула его самого на глубь ледяной реки. Смех. Этот жуткий смех. Он знал этот голос. Горло сжимали чьи-то цепкие пальцы, тащили по самому дну. Монах почти потерял сознание, когда его вырвали из воды. Этот смех. Эти глаза. Он узнал её. То, что от неё осталось. Она больше не была человеком. — Узнал меня, Ван Хельсинг? На мертвенном лице с затянутыми белой пеленой глазами играла дьявольская улыбка. Елизавета… Ожившая покойница. Сопротивляться он не мог, столько силы было в её длинных, иссохшихся руках. Гэбриэль помнил, что спасти сможет только железо, но дотянуться до булавки, которая была пристегнута к подолу рубахи, он не мог. — Я искала тебя, милый. Так долго искала. Приблизившись к Ван Хельсингу своим вспухшим, позеленевшим лицом, она обдала его затхлым зловонным дыханием. — Я подарю тебе то, что ты заслужил, — засмеявшись, она сжала еще сильнее его горло. — За то, что украл мою жизнь… Он почти ничего больше не видел, только слышал ее надтреснутый голос: — Я дарю тебе мой поцелуй. Поцелуй верности. Любовь, подобно яду, будет отравлять твою кровь. Ты потеряешь всех, кто тебе дорог. Всех, кого ты любишь. Смерть ждёт того, кого коснутся твои неверные уста. Нащупав наконец пальцами булавку, монах, не раздумывая воткнул её в покойницу. Но было поздно, он почувствовал этот солёный, приторный вкус на своих губах. Поцелуй, расцветший в ужасающий, неистовый крик отчаяния. Она скрылась под водой, бросив жертву. Из последних сил Гэбриэль выбрался на берег. Был ли это страшный сон? Или столь быстро исчезнувшая явь? Опешивший от страха Гожо, с трудом поднимаясь на ноги, завопил: — Что это, князь? Что это было? — Мавка, — прохрипел Ван Хельсинг, сохранив хладнокровие. — А теперь, седлай коня. И спасай свою жизнь.