В Огайо всегда пахнет сиренью

В шестнадцать лет я считал себя самым ничтожным, бесполезным, уродливым человеком, у которого никогда не будет счастливого будущего. Который не заслуживает ничего, кроме издевательства, унижений и бесконечных упрёков по поводу своей внешности, отсутствия каких-либо талантов, неправильных мыслей или же банального телосложения. Я боялся сделать лишний шаг, чтобы не получить за него выговор от родителей. Старался делать всё правильно, точнее так, как того требовали от меня взрослые. Был похож скорее на тень, нежели на личность со своим мнением и желаниями. Я не знал, что такое сорваться с места и пойти развлекаться с друзьями, потому что большую часть своего времени проводил либо за учебниками, либо за работой по дому, либо же в церкви, куда водили меня мама с папой, чтобы я молился и отмаливал свои грехи. А если и случалось так, что я отказывался выполнять что-либо просто потому, что плохо себя чувствовал, меня буквально заставляли стискивать зубы и делать всё через силу, временами даже выбивая «дурь» из головы. Я так и не обзавёлся близкими друзьями, жизнь проходила мимо меня на быстротечной скорости и я едва успевал отмечать года своих дней рождения. Когда я поступил в колледж, узды немного смягчились, но я по-прежнему оставался под гнётом строгого воспитания, потому что всем было важно, чтобы я не отбивался от рук и продолжал следовать по пути Господа. Словами не описать, с какой ненавистью я думал о Господе нашем Иисусе Христе, но, разумеется, вслух никогда не отрицал его существования, потому что иначе рисковал лишиться всего, что у меня было, точнее, что у меня оставалось. Я боялся стать разочарованием, это казалось мне страшнее адской пытки, потому что мне словно в голову вбили, что я должен быть лучше: лучше сверстников, лучше соседских мальчишек и девчонок, я должен был стать лучшей версией себя, но всякий раз при разговоре с родителями я всё больше убеждался, что никогда в этой вселенной я не оправдаю их надежд и ожиданий. В восемнадцать лет я позволил своим эмоциям выходить наружу: как только наступала ночь, я, убедившись, что все наконец уснули, доставал из матраса лезвие и, прокручивая в голове все брошенные слова, все укоризненные, полные разочарования и осуждения взгляды, удары, проводил ледяным остриём по коже, как по бумаге, там, где шрамы никогда не заметят. И только таким образом мне удавалось уйти от реальности, на время забыть обо всём, что тянуло меня вниз, и я полностью погружался в рваную боль, что ссадинами оставалась на теле. А на следующий день я продолжал строить из себя нормального человека, который всего лишь хочет, чтобы им гордились его родители. Немного позже появилась страсть к необычным, странным сочетаниям одежды. Я надевал свитер и джинсовые шорты, украшал запястья рукодельными браслетами и закрывал волосы шляпами, со временем набираясь смелости, чтобы добавлять в гардероб всё больше разноцветных оттенков. Язык моих родителей — язык страха и ужаса, но я всё равно испытывал к ним любовь, как полагается всем детям, просто потому, что считал любовь единственным оружием против зла и ненависти. Иногда они бывали хорошими, так что время от времени чувство собственной ничтожности слегка, совсем немного притуплялось. Вскоре я перестал вредить себе, потому что из-за шрамов не мог позволить себе носить шорты короче, чем бриджи. И жизнь постепенно налаживалась, когда я не обращал внимания на давление со стороны окружающего мира. Самолёт уносил нас всё дальше от города, в котором я никогда не чувствовал себя на своём месте. Я смотрел в окно и видел в нём своё отражение, такое совсем не похожее на меня самого. И чем больше погружался в воспоминания, тем глубже меня окутывала волна тревожности, страхов и волнения, сердце отбивало сумасшедший вальс, а в лёгких катастрофически не хватало кислорода. Опустив глаза вниз, я обнаружил, что мои пальцы непроизвольно дрожат, как будто было очень холодно. Какое-то помутнение рассудка? — Ты в порядке? — изображая снисходительный интерес, спросил Джош, когда, наверное, заметил, что моё лицо всё вспотело и покрылось испариной. — Боишься высоты? И сел возле окна, молодец просто. Я не имел ни малейшего понятия, что со мной происходит. Всё просто смазалось, растеряло чёткость. Жадно глотая ртом воздух, я крепче вжимался в кресло и щурил глаза, в надежде, что меня наконец опустит, но дрожь становилась всё более осязаемой, будто не тело дрожало, а всё вокруг сотрясалось землетрясениями. В конце концов, мне пришлось покинуть салон и закрыться в туалете, где почти в ту же секунду меня вывернуло наизнанку. Иногда я забываю, как пагубно на меня влияют эмоции и скверные мысли в голове. Вернувшись на своё место, я старался делать вид, будто всё в порядке, хотя и понимал, что ему, впрочем, наверняка всё равно. Никому нет дела до какого-то там Тайлера, который в свои двадцать три года устроился работать сиделкой для эгоистичного, напыщенного подростка, которому проще причинить боль, чем помочь уничтожить её источники. Через двадцать минут принесли ужин. Наверное, лучшее, что может быть в самолёте, так это их раздельное питание, распределённое по своим ячейкам. Поскольку аппетита у меня всё равно не было, первым делом я покормил Джоша, после чего скормил ему и свою порцию тоже. И с чувством выполненного долга откинулся на спинку сиденья, ощущая какую-то неуловимую подавленность внутри себя. Я не знал, что стало причиной подавленности, и честно старался не искать ответ на этот вопрос, потому что иначе рисковал спровоцировать повторный приступ... паники? тревожности? Что это было? Перелёт занял в общей сумме около двадцати трёх часов, почти сутки мы летели на высоте птичьего полёта и ощущали себя действительно свободными, потому что только на таком расстоянии от земли чувствуешь себя наконец лёгким и далёким от всех приобретённых ранее проблем. Джош не особо поддерживал разговор, а если и говорил что-либо, затрагивал лишь только места, которые мы обязаны посетить по прибытию, но мне постоянно казалось, что хотелось бы услышать немного больше с его уст и не только про башни и музеи искусств. Самолёт прибыл в аэропорт Нюрнберга примерно в половину четвёртого по полудню. Получая багаж, меня переполняли самые разные эмоции, вплоть до того чувства, когда ты вроде наконец обрёл своё счастье. Каждая молекула кислорода была пропитана чем-то новым, неизведанным прежде, взбудораживающим кровь и настолько свежим, как будто глоток воздуха после длительного погружения в воду. Все мои страхи, сомнения и неуверенность в себе моментально померкли на фоне новейших впечатлений, предвкушения чего-то грандиозного и точно сногсшибательного. Это был самый обычный аэропорт, как и во всех городах и странах, в том числе как и в самом Колумбусе, но чёрт возьми, я не мог оторвать взгляда от всего, что бросалось мне на глаза в первую очередь — затаив дыхание, я изучал буквально каждую деталь, каждую мелочь, каждого прохожего, будто сравнивая всё с Колумбусом. Ничто из вышеперечисленного не идёт в сравнение с посредственным, скучным и безжизненным городом в Огайо. Германский городок встретил нас с распростёртыми объятиями ещё до того, как мы переступили порог здания аэропорта. Закупившись шоколадными батончиками в автомате, я бросил их на колени Джошу и, сжав ручки его кресла, повёз его в сторону выхода, продолжая пропускать через себя импульсы восторга и нетерпения оказаться снаружи. Багаж я предпочёл оставить в камере хранения, чтобы дать нам возможность немного прогуляться прежде, чем займёмся поиском отеля. Ослеплённый собственной эмпатией, я глубоко вдыхал мягкий воздух, отдающий теплом, свежестью и местной атмосферой. Изучая знаки и названия улиц, я не понимал ни слова из выгравированных надписей, но всё равно ощущал себя самым счастливым человеком на всём земном шаре. Если бы Джош не был таким скованным, не хоронил в себе яркие чувства, уверен, он бы не меньше моего радовался долгожданному прибытию в город его мечты. На деле же он как-то по-научному скользил взглядом по архитектурным зданиям, не обращая внимания на прохожих, и время от времени открывал рот, чтобы что-то сказать, но слова никогда не срывались из губ и почти весь путь мы проделали молча, непроизвольно выстраивая новые стены между нами. — Здесь и правда красиво, — с искренним восхищением сказал я, когда мы устроились в живописной аллее на лавочке. Как и всем людям, нам потребовался небольшой перерыв, всё-таки мы совсем недавно приземлились после двадцати трёх часового перелёта и значительно утомились за это время. — А ты сомневался в моих словах? Это мы ещё не добрались до Фрауэнкирхе. Я видел фотографии. — Теперь увидишь своими глазами! Джош нахмурился. — Я видел фотографии, они выпали у тебя на сиденье, когда ты уходил в туалет. Повисла напряжённая тишина. Я почувствовал предательский укол в сердце и мучительно выдохнул, не зная, что сказать в своё оправдание. Как объяснить, для чего мне вообще понадобилось брать их с собой. Такое довольно сложно объяснить, по сути... невозможно. Любая причина окажется не то, чтобы неубедительной, она окажется глупой и нелепой. Особенно, если придётся отчитываться перед Джошем. Я пытался не смотреть ему в глаза, ощущая неловкость, но в воздухе всё равно чувствовалась тяжесть произошедшей метаморфозы. — Прости, я не должен был... — Не должен был. Но всё равно полез. — Вы показались мне красивой парой, — несмотря на все усилия дружелюбно улыбнуться, губы изогнулись лишь в слабой ухмылке. Как можно было допустить подобный исход событий?! — Больше никогда, слышишь, никогда не суй свой нос туда, куда тебя не просят, понял? Ты меня услышал? Повтори, что всё понял. Ярость, что одолевала им в эту секунду, на удивление ничуть меня не задела, потому что... потому что мне были понятны его чувства. Какой-то чужой человек копался в его «грязном белье» и вытащил наружу то, о чём он так отчаянно пытался забыть. Разумеется, кому приятно вспоминать о том, чему уже никогда больше не бывать? — Понял. Извини. Давай возвращаться, тебе ещё таблетки нужно принять. Отель мы выбрали по чистой случайности, скорее наугад, потому что я не знал ни слова по-немецки, а Джош продолжал строить из себя вселенскую обиду за то, что я поддался человеческому любопытству. Так что, погрузив вещи в багаж такси, я передал водителю заранее переведённую при помощи переводчика записку с адресом отеля, куда он должен доставить рюкзаки, и заранее рассчитался по тарифу с покрывающей дополнительные услуги суммой, потому что нам предстояло пройти всю дорогу пешком. Всё-таки на то, чтобы помочь мне забронировать номера, у Джоша хватило благоразумия. Откуда он вообще знает немецкий язык? Прежде чем добраться до пункта назначения, нам пришлось изрядно помотаться по неизвестным улицам и проспектам, мы очень много блуждали и с трудом верили в успешный конец истории, даже жадная до подробностей карта не спасала наши задницы от неизбежных плутаний по городу, в который мы прибыли всего лишь временными гостями. Несмотря на попытки разговорить его, даже про ту же архитектуру, какой не найдёшь ни в одном городе всего мира, Джош неумолимо игнорировал буквально каждый вопрос: либо так сильно увлёкся изучением видов, либо не мог простить мне вмешательства в его личную жизнь. Велика вероятность, что истинно-верный второй вариант, хотя мне и хотелось думать иначе. Краем глаза, периферическим зрением, я зацепил его демонстративно хмурые брови и упёртый, изучающий взгляд, и снова ощутил приступ тошноты. В конечном итоге до отеля мы добрались только к десяти часам вечера. Сначала я даже не был уверен, что это именно то место, но когда всё же убедился, почувствовал невероятно огромное облегчение, будто с плеч спал тяжкий груз. Стоит признать, владельцы отеля хорошо позаботились и установили довольно удобный пандус, так что затащить Джоша внутрь не составило ни малейшего труда. На стойке регистрации (мне повезло, и девушка говорила по-английски) показал своё удостоверение, назвал номера броней и, получив два ключа-карточки, повёз Джоша в зону лифтов. — Уверен, что тебе нужен отдельный номер? — осторожно поинтересовался я, потому что сам же не был уверенным в правильности принятого им решения. А вдруг что-то случится, а меня не будет рядом, чтобы помочь? Я не рассчитывал на ответ, но он сказал мне отстать и поторопиться, потому что долгая прогулка вымотала нас обоих. В его номере оказалось очень чисто, свежо и освещение регулировалось с помощью пульта. Я поставил вечерний свет и в первую очередь позаботился о том, чтобы подготовить Джоша ко сну. Снял с него одежду, принёс из своего номера его ночную рубашку и шорты, после чего перетащил Джоша на постель и помог одеться уже на мягкой поверхности. Чёрт возьми, я только сейчас понял, что мне снова придётся купать его. И от этой мысли мои щёки предательски покрылись обжигающим румянцем. Пришлось снова перетаскивать его в кресло, чтобы отвезти в ванную и умыть, с чем мы управились довольно-таки быстро, потому что ни я и ни он не отвлекались на разговоры. Уложив Джоша в постель и заботливо накрыв его одеялом до груди, я улыбнулся ему, как бы без слов желая спокойной ночи. Мне хотелось сказать, как здорово, что мы наконец в Нюрнберге, вдвоём, вдали от всех демонов, что держали нас в заточении, но слова будто застряли тяжёлым комом в горле. Джош не хочет меня слушать, скорее, он даже не хочет меня видеть. По крайней мере, сегодня уж точно. Оставалось только надеяться, что к утру его злость немного поубавится, ну а пока... Его абсолютно безэмоциональные глаза смотрели в потолок до тех пор, пока я не оказался у двери, а когда обернулся, чтобы попрощаться, то увидел, как он провожал меня взглядом. Я потушил свет и скрылся в коридоре, запирая номер Джоша на ключ. Всё равно сам он вряд ли возжелает выйти, а так... так я буду уверен, что он в безопасности и никто ему не угрожает. Уже в своём номере я снял с себя всю одежду, встал под душ и позволил ледяным струйкам смыть с себя двухдневную грязь. Я тщетно старался выбросить из головы скверные мысли, но они всё стучали, стучали, стучали... как капли дождя по крыше. Засыпать мне пришлось под звуки собственного тяжёлого дыхания.