В Огайо всегда пахнет сиренью

Первые четыре дня прошли как в тумане. То есть, мы настолько отдавались встречающим нас горизонтам, что едва успевали сознавать происходящие события, целиком и полностью погружаясь в вереницы увлекательных и в то же время познавательных экскурсий. Не прошло ни дня, чтобы я не чувствовал себя рыбой на суше, которая только рада умирать за пределами наскучивших вод. Первое, что стоит усвоить, если вы полный профан в том, что касается искусства: не пытайтесь строить из себя великого гуру, знающие люди всё равно расколят вас прежде, чем вы успеете придумать новую реплику. Я допустил ошибку, когда решил, будто смогу составить достойную компанию Джошу, вместо этого я молча следовал за ним везде, куда бы он не направился (во время вылазок он приказал дать ему полную свободу в управлении креслом), лишь изредка вставлял какие-то неуместные фразочки, вскоре отбросив необходимость и в этом. Что ж, несмотря на то, что практически всё время, проведённое в музеях, галерее, местах памяти погибших на войне и прочих сооружениях, которыми гордились немцы и которые притягивали взгляды туристов, я оставался в стороне, это ничуть не помешало мне наслаждаться отдыхом. Да, я не разбирался в глубине написанных картин, зато с лёгкостью обывателя мог восхищаться буквально каждым творением, а не искать в голове тысячу и одну причину, почему та или иная картина не удосуживается чести признания быть великолепной. Для меня всё было просто — как дважды два. Красиво значит красиво. Плохо значит плохо. Никаких глубин, тайн и скрытых замыслов. В первую очередь я радовался за Джоша. За пределами Огайо он словно стал совсем другим человеком. Стыдно признать, но я наблюдал за ним так, будто он действительно мой ребёнок, который взрослеет не по дням, а по часам буквально у меня перед глазами. Отмечая хорошее настроение Джоша, я и сам пребывал в приподнятом духе. Не было и мысли о том, чтобы нагружать себя тяжестью минувших проблем. Мы словно оборвали все нити и позволили течению нести нас дальше вдоль берега, всё дальше отдаляясь от тянувших в бездну осколков. Завтракали мы в отеле, в перерыве перед обедом перекусывали мороженым, как все уважающие себя немцы, прогуливаясь вдоль длинных проспектов, на обед предпочитали какое-нибудь сонное, но не менее атмосферное кафе с подушками на диванах и приятной, мелодичной музыкой из настенных колонок, после снова перекусывали уличной едой, а ужин приходился уже вновь на отель, куда мы возвращались не раньше семи или восьми вечера, потому что были слишком увлечены миром, чтобы отбирать у себя незабываемые минуты. Я старался не пропускать его занятия физиотерапии, но, будем честными, иногда всё же приходилось сфальшивить, причём не мне одному. А так же лекарства строго по расписанию, куда бы ни забросили нас обстоятельства. Всё было просто отлично. Моё подсознание будто заново перезагрузилось, избавившись от вредоносных вирусов, поместив их в такой карантин, из которого они точно не скоро найдут спасение. А потом раздался звонок. И всё — конец. Черту подвёл максимально разъярёный женский голос, который обвинил меня чуть ли не во всех грехах человечества всего за какую-то пару ничтожных минут. Переходя к сути, я должен в самые ближайшие сроки вернуть Джоша обратно в Колумбус, иначе может пострадать не только моя трудовая книжка, пострадает всё моё будущее, потому что, будьте уверены, эти люди найдут способ, как уничтожить такую букашку, как я, просто за то, что их сын наконец вырвался из паутины апатии и безразличия. После звонка не осталось ничего. Сначала ощущалось как пустота, затем наступила волна боли, пронзающей где-то меж рёбер, и только спустя какое-то время я понял, что всему пришёл скоропостижный конец. Слова обрели смысл, угроза превратилась в реальность. Мне пришлось дважды умыться, чтобы стереть с лица признаки глубокого разочарования и тревоги, прежде чем вернуться к Джошу: мы как раз собирались поиграть в завязанные глаза с угадываем пищи, поступающей в рот. Вопреки разрывающему грудь урагану эмоций, я позволил нам насладиться, пожалуй, последней забавой в городе Нюрнберг, потому что этот день был слишком хорошим, чтобы заканчивать его ужасным известием. Держаться оказалось сложнее, чем я надеялся, вообще-то мне очень трудно сдерживать всё в себе, не имея возможности выплеснуть эмоции без остатка, но этим вечером я дал себе твёрдую, как камень, клятву: ничто не испортит предстоящий вечер. Я завязал бандану, купленную на сезонной ярмарке, на глаза Джоша, сделал короткий шаг назад и подготовил себя к тому, что устрою ему настоящее шоу «угадайка» без какого-либо намёка на катастрофу. Ему не обязательно знать всё сейчас. Всё-таки утро вечера мудренее, и пусть всё так и останется. Да, я действительно готов жертвовать собственной жизнью ради того, чтобы не разрушать шаткую, только начинающую крепнуть почву под колёсами кресла Джошуа, и это определённо стоит того, чтобы он провёл последний вечер в Нюрнберге в полном уединении с положительными эмоциями. — Кажется, это сосиска? — Джош облизнул губы, ухмыльнулся. Промах. Я скормил ему кусочек копчёного сыра. — Мм, а это... мармелад? — На самом деле рахат-лукум. — Что за дерьмо ты мне подсовываешь? Арахис! — Дерьмо оказалось верным. Мы играли словно целую жизнь до тех пор, пока Джош не взмолился о пощаде, что вполне оправдано, ведь за последние десять минут он съел столько всего неперевариваемого в сочетании друг с другом, неудивительно, что его затошнило. Я старался избегать его взгляда. Наверное первый раз, когда мы не разговаривали по моей инициативе. Боялся, наверное, выдать себя интонацией, сказать что-то не так, неправильно, Джош ведь довольно смышлённый, чтобы сразу догадаться обо всём, поэтому... я не придумал ничего лучше, кроме как мучить его упорным молчанием. Почему жизнь так несправедлива? Почему его родители не могут взять в толк, что это исключительно во благо их сыну? Неужели они собираются всю жизнь держать его взаперти, как рапунцель держали в старой башне? Это нечестно. Нечестно. Нечестно. Неудивительно, но заснуть мне так и не удалось. Половину ночи я ворочался в постели, в надежде отыскать наиболее подходящую позу для сна, но чем больше времени я тратил, тем сильнее убеждался в том, что это бесполезно. Мыслями я вновь возвращался к минувшему разговору. «Если с моего сына упадёт хоть одна волосинка, считайте, мистер Джозеф, что Ваша судьба предопределена.» «Как только Вы вернёте Джоша домой, незамедлительно покинете пределы нашего дома. Вы уволены, мистер Джозеф.» Уволены. Уволены. Я отчаянно не мог, или же не хотел верить в то, что всё это действительно правда. Жаль, нельзя остановить время, оттянуть его назад, чтобы никогда не встретиться с будущим. Будущее ужасно. Оно надвигается с ужасающей скоростью, заставляет нервы натягиваться, подобно струнам на гитаре. Близится утро, и это меня пугает. Как мне сказать обо всём человеку, который только начал расцветать? В тусклом свете номера едва разборчивы тени, мелькающие от окна, но я отчаянно цеплялся за каждую из них, только чтобы сфокусироваться на чём-то максимально безобидном. Слушая беспокойные завывания ветра, я пытался подготовить себя, но это почти так же невозможно, как подготовить себя к смерти. Почему она не попросила передать телефон её сыну? Не хотела с ним говорить, не хотела слышать его голос, чувствовала себя преданной им, но в то же время требовала незамедлительного возвращения человека, на которого обижена до глубины души? Как ни пытался, я так и не смог отыскать логическое объяснение, почему ноша оборвать Джошуа крылья выпала на мои плечи. Быть может, это наказание? Своеобразное, конечно, но на расстоянии самое оно. Но ведь она наказывает не только меня, она наказывает и его тоже. Мы могли бы притвориться без вести пропавшими и сбежать. А что нас удерживает в Огайо? Разве что Джошуа будет лишён привычного ему богатства. Нет, Тайлер, даже не думай об этом. Ты всего лишь ребёнок, который не хочет соглашаться с жестокостью несправедливого мира. Джошуа любит своих родителей, а его родители любят своего сына, хоть и не проявляют своих чувств с особенной мягкостью. На небе вспыхивает салют. Громкий, оглушительный звук заполняет весь номер, я даже вздрогнул от неожиданности, когда тот прогремел впервые. Отлично, самое время праздновать! Я так сильно разозлился, что вскочил с постели и, сам того не сознавая, отправился в номер Джоша, полностью игнорируя здравый смысл. Не могу больше оставаться один. Не могу больше терпеть одиночество. Я боюсь потерять его, боюсь больше никогда не увидеть. Ноги будто принадлежали кому-то другому, потому что я до последнего не понимал, что нахожусь прямо над спящим человком, который даже не догадывается о том, что совсем скоро невольно лишит меня единственного смысла жить. Чем я буду заниматься, когда всё закончится? Я и раньше пытался ответить на этот вопрос, но ведь раньше в этом не было такой острой необходимости, что только создавало трудности сейчас. Я ложусь рядом с Джошем и прикрываю веки в надежде на сон. Но разве можно уснуть с той мыслью, что, когда придёт время для пробуждения, мне придётся сорвать с языка то, что срывать совсем не хочется? Как пластырь с незажившей раны, это окажется слишком болезненно. Я лежу и понимаю, что от близости сводит конечности. Мне приходится дважды сжать кулаки, так что ногти впивались под кожу, чтобы отогнать от себя неуместное желание... обнять его? Встревоженный этой мыслью, я переворачиваюсь на другой бок, усиленно подавляя в себе нарастающую бурю эмоций. Что плохого в том, чтобы просто обнять? Вряд ли он почувствует что-то сквозь сон, а если всё-таки почувствует? Подумает ли о том, что я сошёл с ума, свихнулся, позволил себе слишком много, перешёл допустимые грани? Эти невыносимые размышления давили, как тяжёлый камень, на моё подсознание, лишая последней возможности здраво ощущать себя, а сердце в груди уже разрывалось от сумасшедшего ритма. Если я не сделаю это сейчас, то не сделаю уже никогда. Не знаю, зачем, но я проверил его пульс. Дважды. Может, даже трижды. Убедился, что всё в порядке, откинулся обратно на подушку и тяжело вздохнул, будто взвывая о помощи. Чуть позже я начал следить за тем, как грудь Джоша вздымается вверх и опускается по мере вдыхания и выдыхания кислорода. Не слишком увлекательное зрелище, однако ничего иного в моём положении вряд ли придумаешь. Честно говоря, это утомительно. Наблюдать за человеком, к которому боишься даже прикоснуться, словно от прикосновения разрушится нечто, что выстраивалось целыми столетиями, в нашем случае лишь месяцами. Подсознательно я спрашивал самого себя, к чему изначально стремились наши отношения, и мысли переплетались между собой, как спутавшиеся клубки пряжи. Попытался представить всё диаграммой. Множество разноцветных линий и ни единого точного вывода. Что бы там ни придумала миссис Дан, за пределами скучного Колумбуса Джош действительно изменился. Чаще говорил, чаще пробовал новые блюда, чаще спрашивал о чём-то и употреблял чуть меньше оскорбительных шуток. Явно веселел, когда рядом находились люди под стать его образованности. Всё, что нужно этому миру -- любовь, забота и понимание. И я сделал единственное, о чём думал на протяжении мучительных часов бессонницы. Разрушив барьер, плотный, как полотно художника, я осторожно положил руку ему на плечо, ощущая, как лёгкие словно сужаются в размерах, и прижался к нему чуть крепче, так что мог чувствовать его собственное сердцебиение. Совсем чуть-чуть, немного, но всё же достаточно, чтобы разум застелила серая пелена тумана и погрузила меня в долгожданный сон.