Пустоцвет

Рэми Уиттакер, один из самых молодых государственных обвинителей Нью-Йорка, неспешно одевался прямо напротив панорамного окна своей квартиры. Натягивая боксеры с небольшими кружевными вставками, он, как эстет из позапрошлого века, смаковал ощущение чистоты собственного тела и мягкость дорогой вещи. Нижнее белье, пожалуй, было единственной стороной жизни, где он еще давал слабину: кружево, не всегда мужские фасоны, иногда, по настроению, даже чулки с поясом — тщательно скрытые дорогими костюмами, подогнанными по фигуре. Все остальные проявления и омежьей моды (в частности), и омежьей сущности (в целом) казались Рэми настолько блядскими и глупыми, что ничего, кроме снисходительной улыбки, не вызывали. Но вот белье… Впрочем, мало кто догадывался о пикантном секрете гособвинителя. Это была его игра. Пока большинство омег пытались максимально раздеться, Рэми тщательно застегивал все пуговицы и завязывал на шее итальянский узел из галстука Гермес. Скрытый от взора окружающих людей почти полностью, он скрупулёзно считал, сколько этих людей за день успели раздеть его глазами. Впрочем, это было всего лишь приятное дополнение. Рэми и так прекрасно знал, какое впечатление производит не только на альф, но и на обычных мужчин, обычных женщин. Потому что в свое время он очень много сил положил на это. И очень многое в себе поломал, а после собрал заново — так, как посчитал нужным. Проходя мимо огромного окна в белье и расстёгнутой белой рубашке, с распущенными, но уже тщательно расчесанными волосами, Рэми также знал, что в этот момент из соседнего небоскреба на него смотрит коренастый, светловолосый альфа. Почти каждое утро смотрел. Имени Рэми не знал, но какая кому разница? К дому альфу подвозила машина с аккредитацией Уолл Стрит. Значит, брокер. Остальное Рэми не волновало, поскольку и брокер, и помощник мэра, и сенатор от штата Коннектикут — все они выполняли в его жизни одну незамысловатую роль. Роль восхищенных зрителей. Увы, не более. Хотя, разумеется, так было не всегда. Рэми Уиттакер рос по принципу «что нас не убило в детстве — убьет в юности». Сложно сказать, в кого он пошел характером, но и мать, и отец — весьма спокойные и уравновешенные люди — просто не могли с ним совладать. Первая драка случилась еще в роддоме… Нет, это, конечно, было не так. Но его матери, Рейчел Уиттакер, казалось, что она не знала ни одного спокойного мгновения с тех пор, как Рэми родился и до момента, когда он был во второй раз арестован в пятнадцатилетнем возрасте. Только после этого они с отцом наконец-то смогли вздохнуть спокойно. А все из-за той злой шутки, которую природа сыграла с Рэми. Изъян ощущался постоянно, ежедневно, сколько тот себя помнил. Изъян заставлял протестовать, отрицать и ломать. Был неиссякаемым источником злости на все вокруг. Хотя теперь, во взрослом возрасте, Рэми понимал, что его психика оказалось еще довольно гибкой. Другой бы на его месте, может, и руки на себя наложил. А он не стал. Он просто лез в драку каждый раз, когда чувствовал себя неуверенно. Получалось… часто. Первые шокирующие догадки о том, что он совсем не похож на других пацанов из класса, оформились в голове у Рэми годам к шести. Он хорошо запомнил то мерзкое чувство и всю следующую жизнь считал, что детство закончилось именно в тот момент. Почувствовать почувствовал. Но что мог сделать шестилетний ребенок? Родители отмахивались от его «что я такое?». Ровесникам он не говорил. Других авторитетов поблизости не было. Телек тоже молчал, в любимых сериалах и фильмах ничего похожего на проблему Рэми не мелькало. Годам к одиннадцати к пониманию добавились кое-какие знания. Он прошерстил всю доступную литературу и куда более скудный, чем сейчас, интернет. Какое-то время он думал, что «подхватил» трансгендерность, и именно поэтому чувствует свое тело не таким, отвратительным, неправильным. Но Рэми уже тогда был неглупый парень и довольно быстро понял, что дело в другом. Женщиной он себя не считал от слова совсем. Да и собственный член его, мягко говоря, не раздражал. Раздражало что-то другое. Дальше подозрения коснулись ориентации. Он попытался подрочить на спортивный календарь с огромным черным игроком рэгби. Не то чтобы у него не получилось, но никакого особого прозрения не случилось. С тем же безусловным успехом Рэми потом подрочил на папин плэйбой и мамин аквариум. А потом даже на соседскую собаку. Последнее было, конечно, лишним, и он еще пару дней ходил, как в воду опущенный, потому что решил, что, наверное, зоофил. Но и эта блажь быстро прошла. Вообще все эти метания и даже первый арест за порчу общественного имущества (граффити) были цветочками, так, навязчивым комариным писком существования. «Ягодкой», безусловно, стала течка. Считалось, что первым парнем-омегой был Мэйсон, но он, конечно, не был. Рэми и себе этот титул причислять не хотел, но его внутренний камин аут случился на целых три года раньше. Ему тогда было почти двенадцать. Благо хватило ума запереться дома и охуевать от происходящего в одиночестве. По-другому то свое состояние господин заместитель прокурора и сейчас бы назвать не смог, хотя предпочитал не выражаться. Разумеется, он сначала подумал, что у него рак. Какая-нибудь заковыристая опухоль простаты или кишки, от которой по ногам сифонило вонючей жижей. Будь Рэми немного потрусливее, он бы все-таки пошел к матери и попросил отвезти себя в больницу. Но Рэми… как бы это сказать?.. хотя бы в этом плане был совершенно типичным подростком, а потому ему было в общем наплевать на то, умрет он или нет. Ему было не наплевать на то, что о нем подумают. Первая течка шла всего сутки и выпала на воскресенье. Тогда он был так обескуражен и подавлен, что даже подрочить не догадался. Да, в целом, и не свербело. Эта потребность пришла уже позже. Путем очень нехитрых умозаключений Рэми пришел к выводу, что дрочево помогает, и немного успокоился. Ненадолго, опять же. Еще через какое-то время отрицать очевидное стало трудновато и пришлось перейти с морковок и бананов на одноклассников. Рэми долго не хотел этого делать и до последнего оттягивал. Во-первых, становиться аутсайдером, гордым голубым меньшинством класса, да и просто принимающей стороной ему до чертиков не хотелось. Во-вторых, он тогда был влюблен в девушку. Но какой девушке могло бы понравиться то, чего тело Рэми хотело раз в три месяца, как по часам? Кому бы пришло в голову связываться с парнем, который искренне считал себя то смертельно больным, то ошибкой природы? Но были и позитивные стороны: Рэми догадался использовать с парнями презервативы. Гордое звание самой неведомой зверушки и раннее материнство (отцовство?) ушло к Мэйсону. Рэми осталось довольствоваться титулом обыкновенного педика-шлюхи. Так себе положение. Но когда вся эта история с беременностью громыхнула, жизнь пришлось переосмыслить еще раз. На этот раз более кардинально. Надо сказать, что в целом процесс осмысления шел у Рэми постоянно с тех самых пор, когда закончилось детство. А если верить матери, то начался и того раньше. Отчасти господин Уиттакер даже понимал родителей, которые и сейчас не особо стремились к общению с ним. Это отторжение было не только от того, какую половую жизнь он вел. Он был их разочарованием по другой, абсолютно обычной причине. Просто они с ним намучились. Поздний и желанный ребенок, он никогда не был милым, забавным и какими там еще должны быть дети, чтобы радовать своих родителей. Он разочаровывал их изо дня в день. Просто потому, что они ждали другого. Другого человека, другого поведения, другой жизни в качестве родителей. Они не были готовы к тому дерьму, что из них же вылезло — к Рэми. Не были готовы поддерживать и преодолевать. Они хотели радоваться и гордиться… И это, как бы глупо это ни звучало, было чуть ли не такой же по важности причиной, почему Рэми стал тем, кем в результате стал. Закрытым, нелюдимым, неуправляемым и очень — просто очень — злым. Все действительно поменялось только в пятнадцать, после очередного ареста. Рэми, как уже достигшему возраста какого-никакого, а сознания, вызвали адвоката. Нет, по идее, должны были позвонить родителям, но те наотрез отказались приезжать, заявив, что если их сын виноват, то вообще-то уже давно заслужил. И тогда в провонявшую всем отребьем допросную комнату типичного Нью-Йорского полицейского участка зашел он — человек, навсегда изменивший жизнь Рэми. Михаэль Бергман. Первое, что поразило Рэми, хотя и далеко не сразу — это готовность его слушать. Наверное, тогда он впервые оказался в подобной ситуации. Совершенно чужой ему человек не перебивал, не переключался на себя, не навязывал другую точку зрения, не говорил, что Рэми сошел с ума, не обвинял и не учил. Он очень внимательно слушал каждую куцую фразу, каждую попытку отшить «старика». Хотя какой старик? Ему было только сорок с небольшим. Он слушал и говорил только по делу. Но Рэми это осознал, лишь когда адвокат покинул допросную комнату. Просто это было так странно и так не вписывалось в привычный мир, что было непонятно, как себя вести. Второе, что поразило Рэми — странный мужик не пропал бесследно после того, как отмазал от маячившего на горизонте срока и даже от общественных работ. Хотя проступок на этот раз был серьезным. Очередная драка… не очень хороший прогноз врачей. Рэми не сожалел. История с беременным парнем уже вовсю гремела, когда кто-то из его тупых одноклассников бросил фразу: «А не потому ли наша членодевочка такая охочая до секса, что хочет залететь?». Пара минут тишины, которые ушли на отрицание со стороны Рэми и сопоставление известных фактов со стороны его одноклассников. Если бы он не защищал себя кулаками, его бы попросту пустили по кругу или вообще прибили. Но срока ему в итоге не дали. Может, кстати, сыграло роль и то, что Бергман настоял на публичном признании себя омегой. Хуже от этого Рэми не стало. Он уже не был первым таким убогим, титул бляди у него и до этого присутствовал — не велика разница. А вот судья после признания полностью согласился с тезисом защиты: жить Рэми сложно настолько, что это оправдывает некую агрессию. Сами виноваты. Стоит ли говорить, что после такого желающих врезать ему по причине половой принадлежности стало меньше в разы? Ведь сдачи Рэми бы дал как нормальный мужик, и ему бы ничего за это не было. Отличный подарок от Михаэля Бергмана. После вынесения приговора он действительно не пропал. Оказалось, что адвокат еще и взял его на поруки. Рэми ходил на практику в контору госзащитников до самого выпуска. С легкостью по этой причине (и по причине того, что не скрывал свою омежью сущность) поступил в Колумбийский. Ну, и с трудом его закончил. Не потому, что был тупым, а потому, что студенческие годы стали для него переломными. Благодаря все тому же Михаэлю Бергману Рэми выработал для себя определенные стандарты поведения, мышления и жизни в целом. Благодаря ему Рэми ломал себя. Благодаря ему — выстроил нового, гораздо более совершенного человека. А все из-за одного-единственного разговора. Того, что состоялся еще до слушаний по делу. Собственно, тогда Рэми и признался, что он, кажется, тоже, «как тот…». И нет, это первое признание вслух не далось ему легко. Но Бергман действительно умел слушать. Умел задавать правильные вопросы. Умел успокоить. Наверное, именно таких слов Рэми ждал с тех пор, как осознал, что что-то не так. Но произнесли их не родители, а именно Михаэль. Когда сакральное, запретное и, чего уж там, истеричное «омега» слетело с его губ, Бергман какое-то время молчал. А потом сказал те, самые главные в жизни Рэми слова: «Неважно, какого ты пола и что у тебя между ног. И уж совсем неважно, что думаю по этому поводу я, твои родители или одноклассники. Ты либо человек, который может стать хозяином своей жизни, либо нет. Тут уж что выберешь. Я достаточно живу на свете, чтобы понять: если люди чего-то хотят — они это получают. При любых исходных». И со временем Рэми смог. Стоило принять себя, как все стало намного-намного легче. По крайней мере, уже можно было использовать все свои таланты: и ум, и жопу. Да, другой бы на его месте повесился. Потому что — вот уж шутка так шутка — если бы не эта физиологическая аномалия, быть Рэми Уиттакеру обычным гетеросексуалом. Или, на худой конец, би. Он это ясно понимал, потому что женщины привлекали больше. Но жизнь сложилась иначе — и он смирился. В конце концов, мужчины, женщины — теперь все это было не то. Рэми учился вести себя, учился не поддаваться на вспышки собственной агрессии, учился держать лицо и быть таким, как Михаэль. Потому что именно Михаэль стал каким-то моральным, этическим, карьерным ориентиром. И был им долго. Впрочем, это тоже осталось позади. Теперь Рэми Уиттакер, самый молодой гособвинитель Нью-Йорка, в прямом смысле слова стоял по другую сторону баррикады и был вынужден противостоять тому, кого все еще немного боготворил… ну, был признателен уж точно. Собираясь в тюрьму на немного незаконную встречу с Франческой Борк, Рэми именно об этом думал: о том, что его методы работы бывший наставник не одобрил бы. Хотя Рэми уже давно не был восторженным подростком, и этот факт его не очень расстраивал, на душе все же было не очень хорошо. Пока ехал в такси, эти мысли пришлось отгонять. Он действительно решил быть хозяином жизни, а потому продирался к верхушке, не размениваясь на устаревшие понятия о чести или достоинстве. Все то, чем Михаэль слишком сильно дорожил. Если можно было получить желаемое через постель — Рэми получал. Если надо было надавить — он с радостью давил. Стесняться себя и прятаться надоело еще в первую половину жизни. Аутотренинг помог. По знакомым коридорам тюрьмы помощник прокурора шел уже в гораздо более бодром настроении. Он не глядя кинул телефон охраннику. В чехле была припрятана сотка — старый прием, но действенный. Всегда помогал в сложных делах. Или в таком деле, как это. В комнату свиданий Рэми тоже вошел стремительно. Положил портфель на один из стульев, которые стояли у стены. Затем подошел к камере видеонаблюдения и слегка повернул ее в сторону. Благо роста хватало — надо было только руку протянуть. Затем государственный обвинитель вернулся к месту, которое обычно занимал адвокат, и присел, попутно расстегивая пуговицу пиджака. Ждать было недолго: о самой встрече он всегда договаривался с тюремным замом заранее. У них была довольно сложная система взаимоотношений, суть которых сводилась к тому, что оба сделали неплохую и очень стремительную карьеру благодаря друг другу. Вовремя замолвленное слово, вовремя закрытые глаза и так далее. И таких людей у Рэми было много. Вообще-то он уже решил отойти от грубых нарушений. То, что спустят с рук стажеру, не простят человеку, у которого есть власть. Да и ресурс у него за несколько последних лет вырос. Дела уже можно было решать по-другому, но конкретно это дело! Тщеславие было ужасным грехом и плохим союзником, но Рэми не хотел простой победы, которая маячила на горизонте. Он хотел размазать эту тетку по полу. Альтруистом или общественным деятелем мистер Уиттакер себя, разумеется, не считал. Мстить за себя или за всех омег не хотел. Но если в руки шла столь чудесная возможность утереть нос тем, кто считает себя единственно достойным существования, надо было ею воспользоваться. А еще была интуиция, которую заместитель прокурора, как человек с альтернативной анатомией, научился слушать за свои почти двадцать восемь лет. Дверь лязгнула, открываясь, но Рэми Уиттакер не повернулся. Подсудимую споро провели на место. Обвинитель все ждал, когда же она рассмотрит, что к ней пришел не адвокат. Гадал, как та отреагирует, когда унюхает, кто именно перед ней сидит. Но Франческа Борк его разочаровала: глаз не поднимала, на него не смотрела, разговор не начинала, даже когда охранник вышел. Рэми подождал еще немного, но глупое молчание не заканчивалось. Это его расстроило. Помимо того, что подобная апатия не могла помочь ему в суде, с ненавистницей омег он хотел встретиться лично еще и по объективным, понятным всем причинам. Немного подумав, гособвинитель решил пойти ва-банк: — Я ожидал увидеть кого-то более страшного. Ноль реакции. — Просто, знаешь, при прочтении протокола допроса возникло ощущение, что не ебали тебя по вполне понятным причинам. Франческа Борк наконец-то подняла голову и посмотрела на своего посетителя… язвительно: — Ты себе такого, наверное, даже представить не можешь, да? Чтоб кто-нибудь не попользовался тобой хотя бы неделю? — Завидно? — улыбнулся Рэми. — Мне? — отзеркалила его улыбку Фрэни. — Быть зверем, у которого на первом месте инстинкты? Нет, твоей жизни я бы не хотела. — А какой бы хотела? — пошел наугад заместитель прокурора. Франческа наклонила голову набок, внимательно рассматривая Рэми. Он этот взгляд добавил в список восторженных — уж больно недвусмысленно. Но женщины — они всегда женщины. Гораздо умнее мужчин. — Я не собираюсь упрощать тебе задачу, подруга. Хочешь сделать карьеру в суде — делай без меня. Женской солидарности тебе никогда не видать. Интуиция Рэми вдруг засигналила, что горячо. Он встал, обошел стол и остановился ровно за спиной у Франчески Борк. Не очень нежно намотал ее волосы на кулак и потянул голову назад. — Поподробнее, — попросил. И — бинго! — увидел то, что хотел. Смятение. Моментальное, но спрятать его она не успела. — Иди к черту! Думаешь, взял себе женское имя и можешь занять наше место? — И что, все женщины такие же шовинистки, как ты? Ты это хочешь сказать? — дернул за волосы Рэми. Внезапное созвучие их с этой «Фрэни» имен действительно неприятно царапнуло по нутру. — Убери руки, — зашипела Франческа. — Мне неприятны твои прикосновения, хреновина гермафродитная. — А это и есть твоя проблема, — Рэми и сам не заметил, как вышел из себя, как начал тянуть сильнее, а наклоняться к чужому лицу больше. И как едва уже уловимые нотки чужого аромата ударили в ноздри. — Тебе не мои прикосновения неприятны, а то, что тебя трогают в принципе. Ты камень, не способный любить, хотеть и вызывать желание. И ты сама в этом виновата. Ты. А не эволюция. Тебе доказать? — его свободная рука нырнула под резинку тюремных штанов. Франческа Борк сопротивлялась, конечно, но что сделаешь, когда руки прикованы, а голова откинута? — Как давно тебя так не касались, м? Вечность поди. И что же? — Рэми едва протиснул палец между половых губ, сухих, как Сахара. Не без труда нашел клитор, потеребил для приличия. Абсолютно сухой палец предъявил подсудимой как неопровержимое доказательство. — Любуйся. А я ведь тебе нравлюсь, не так ли? — Катись в пизду, — вдруг улыбнулась Франческа. — Моя-то совесть теперь чиста, а тебе жить все равно… Но договорить она не успела. В комнату вошел единственный человек, перед которым Рэми еще испытывал чувство стыда. Но и незавершенный разговор бросать вот так… — Все, что ты узнал во время этой встречи, Рэми, будет исключено из дела. Ты же понимаешь, что я легко этого добьюсь, — в ушах зазвучал знакомый голос. — Не утруждайся, — зампрокурора незаметно вытер пальцы о рубашку Франчески и пошел на выход, не забыв портфель. — Никаких сведений твоя подзащитная не сообщила. Считай, что мы просто по-приятельски обсудили некоторые наболевшие личные вопросы. Проклятье! В конце этого долгого и трудного дня Рэми Уиттакер пришел домой, мягко говоря, в растрепанных чувствах, чего почти никогда себе не позволял. Он давно уже понял, что выходить из себя чревато возвращением к тому человеку, которым он сознательно решил не быть. Большую часть времени контроль давался легко. Но иногда — нет. Как следствие: по телу ходила неприятная дрожь возбуждения — вечный спутник глупого омежьего существования. А, может, мужского. Разницы Рэми не знал. Он знал, что заигрался не в том месте, не в то время и не в той компании. Франческа Борк во многом была права сегодня. И вообще — пожурил себя гос обвинитель, пока поднимался на лифте в пентхаус — слишком давно не занимался этой проблемой. Между ног было мокро и мерзко. Зайдя в квартиру, он зажег свет и бросил портфель с документами на диван. Походил туда-обратно по просторной гостиной. Можно было налить себе выпить и отправиться в место, где он обычно решал подобного рода проблему. Можно было вспомнить про сложное дело, залезть под холодный душ и дать телу небольшой отдых до завтра. Проблемой же заняться в более подходящее для этого время. Он все еще решал задачу, когда по инерции начал снимать с себя надоевший за день пиджак, развязывать темно-зеленый галстук, расстегивать уже не идеально свежую рубашку. Знакомый наблюдающий взгляд из окна напротив заставил притормозить. Светловолосый коренастый брокер, видимо, проводил финал своего дня в том же положении, что и Рэми: с бокалом виски перед огромным панорамным окном, с уже развязанным галстуком и усталым, но — даже через пропасть между высотками в несколько десятков метров шириной и сотен — глубиной — ощутимо горящим взглядом. Самый молодой гос обвинитель Нью-Йорка не дослужился бы до своего положения так рано, не умей он выдерживать самые разные взгляды. На него смотрели и с интересом, и с похотью, и с отвращением. Некоторые с безразличием. Некоторые — с завистью. Теперь Рэми любил себя слишком сильно, чтобы попадать под влияние таких взглядов. Но иногда позволял себе и такое. Смотря в лицо своему вечному безымянному визави, он решил сделать это сейчас. Немного не в его правилах. Зато то, что нужно. Снимет напряжение, поможет переключиться с жопы на голову. Он медленно, не отрываясь от мужчины напротив, закончил с пуговицами и скинул рубашку на пол. Несколько мгновений звенящей между стеклянными домами тишины. И один жест. Рэми просто поманил его пальцем. И он легко улыбнулся, когда спустя еще пару секунд, альфа поставил стакан на какой-то столик, развернулся и вышел из своей квартиры. Подобрав раскиданную по полу одежду, Рэми неспешно отнес ее в шкаф. Заглянул в ванную, помочился и сполоснул член в раковине. Не торопился, потому что знал, что проникнуть в его дом просто так, без приглашения и имени владельца квартиры — не так уж и просто. Можно было бы облегчить альфе задачу, позвонив на ресепшн, но кто сказал, что выебать принцессу в башне должно быть легко? Когда в дверь наконец-то позвонили, Рэми был уже в одном нижнем белье. Хранить этот секрет было незачем. В конце концов, альфа из дома напротив был одним из немногих, кто видел чуть ли не весь этот неприличный гардероб. Рэми открыл дверь, на секунду застыв и разглядывая своего гостя вблизи. Он бы с чистой совестью захлопнул эту дверь у него перед носом, если бы на близком расстоянии альфа оказался неприятным. Но он разглядывал гособвинителя таким же оценивающим, хоть все еще и похотливым взглядом. Он бы тоже ушел, несмотря на очевидный стояк. Это Рэми понравилось. Он протянул руку и вручил мужчине блестящий квадратик презерватива. Развернулся и пошел к окну, точно зная, что теперь все — тот последует за ним, хоть и явно растянет этот будоражащий обоих момент. По своей не очень длинной дороге он стянул с себя и трусы. Оперся ладонями о стол, наклонился, выставляя на обозрение крепкие бедра, мокрую промежность, откинул волосы на левое плечо. Голодный взгляд ощущался кожей. Приятная пауза, которая окончательно отвлекла от проблем этого дня. Рэми бы потянул ее еще немного, но больше не мог. Он снова обернулся к незнакомцу: — Просто смотреть ты мог из своего окна. Альфа, наконец, захлопнул дверь и буквально бросился на него. Дело оставалось за малым: закрыть глаза, и дать телу получить то, чего остальные части Рэми — душа там или что-то такое — получить не могли ни при каких обстоятельствах. Не тот. Не тот. Не тот…