Багровый пик

- А где же ваш знакомый? - из вежливости, потому что отсутствие Рихарда было ему на руку, спросил Тилль, нагибаясь к Кристиану так, что их лица оказались в опасной близости. - Рихард? - Кристиан стрельнул глазами по сторонам, - нашло на него что-то, он и убежал. Может, прямо сейчас вернётся, или только ночью в бар спустится - бывает с ним такое. Мы тут уже целый месяц живём, в городе ему и хуже бывало, - голубые глаза расширились, когда Кристиан понял, что сказал нечто лишнее. Тилль повернулся к нему полубоком, слушая, как редкие постояльцы громко звякают вилками о фарфор - им бы мясо прямо зубами срывать с вертела, им, огромным и одичавшим. Но явно было слышно что-то ещё, как будто кто-то неторопливо настраивал гитару, но явно за границами столовой. — Смотрю, у вас тут часто экзерсисы устраивают, - заметил писатель, - я рояль в холле видел. Может, сыграешь что-нибудь? Мне ведь ещё не приходилось слушать, как ты играешь. - Может и сыграю, - ответил Кристиан уклончиво, отправляя в рот несколько кусочков острого жареного бекона. Тилль оглянулся назад, прислушиваясь к негромкому бренчанию, оформлявшемуся в мелодию, ещё неясную. — Это Рихард играет, - заметил Кристиан без энтузиазма, подцепляя с тарелки тонко нарезанные огурцы. — У него это получается лучше, чем у меня. — Тихо прибавил он, не изъявляя желания выходить в холл. — Смотрю, здесь собрались одни таланты, - внезапно раздался незнакомый голос с соседнего столика. Тилль вздрогнул, лицом к лицу сталкиваясь с длинноносым мужчиной, чьё неправильное лицо обрамляли лёгкие каштановые кудри. — Кристоф, — представился он, протягивая красивую руку с огромными вздутыми венами и лиловыми ногтями, и его раскрепощенность несколько смутила писателя. — Пауль, - из-за его спины высунулось круглое лицо с жёсткой тёмной щетиной на подбородке, — мы с ним в одной группе играем. — Очень приятно, — Тилль сдержанно пожал руку Пауля — маленькую и мозолистую, как у человека, который имеет дело с гитарами. В это время Кристиан бесшумно поднялся и прошёл в холл, где настраивал гитару Рихард, сидя на мягком диване посреди зала. — "Let me break"? — спросил пианист тихо, и, получив ответ в виде кивка, сел за рояль. Инструмент был маленький, кабинетный, но звук у него был лучше, чем у всех роялей, на которых Кристиану приходилось играть. Первые гитарные аккорды были тихими, и первый куплет звучал тихо и медленно, не совсем соответствуя английскому тексту, значения которого Кристиан не понимал — он мог разобрать только некоторые слова, и потому слушал с удовольствием, дожидаясь, когда будет его очередь играть. Эту песню он слышал уже много раз и любил её, но всё не находил времени спросить у Рихарда, о чём она. Тилль же, появившийся в холле с началом вступления, английский знал прекрасно, и потому нахмурился, когда разрозненные слова начали обретать смысл. — Я бы жил для тебя И разбил моё сердце надвое. Я бы отдал тебе вторую его половину, Как сделал бы только дурак, — нельзя было сказать, что Рихард обладал хорошим голосом — в этом баритоне тоже было что-то смазливое и неприятное, да и строчки он скорее проговаривал, а не пел. Писатель подумал, что мог бы спеть лучше, но не стал вмешиваться, наблюдая за склонившимся над гитарой Рихардом. Но взгляд упорно переходил на тонкий профиль Кристиана, который, сидя вполоборота, глядел на гитариста почти нежно, и это неприятно задело писателя, который привык подмечать малейшее изменение на лицах людей. Припев неприятно резанул его по ушам почти визгом, смешавшимся с решительными фортепианными аккордами. Рихард выпрямился, грубо дёргая струны, и выражение его лица, до этого внимательное и чуткое, стало крикливым и резким: —Дай мне уничтожить, Дай мне уничтожить тебя. Ради тебя Я уничтожу тебя. Уничтожу, уничтожу. Писатель не понимал, к кому обращался этот яростный призыв, хотя для Рихарда это было очевидно. Он написал эту песню в порыве ревнивой злобы к Карон, и теперь, пользуясь тем, что Кристиан не знает языка, изливал свою ревность, обрушая полную любви ненависть на того, кого раньше обожал. Его пронзительный голос сорвался на крик, разнессшийся под тёмными готическими сводами, которые ответили тонким эхом. Кристиан же, захваченный песней, играл со все большей отдачей, не видя лица Рихарда и потому не понимая, какой контекст он вкладывает в незамысловатые слова. Рихард злился впустую, ведь никто, кто был в зале, не понимал его. И если бы даже он стал петь на своём языке, вряд ли бы его кто-то понял — потому что всех интересовала его игра и голос, а никак не текст, бывший весьма среднего достоинства, но полный настоящего чувства. Тилль смутно догадывался, почему в это домашнее исполнение вложено столько экспрессии, но думал, что песня обращена к абстрактной возлюбленной, и писателю было непонятно — зачем уничтожать того, кого любишь? Разве только для того, чтобы любимый человек больше никому не достался? Сам поэт, он имел привычку вкладывать в свои стихи куда больший смысл, чем тот, который находится с первого раза. Привыкнув копать глубоко, Тилль разучился видеть то, что лежит на поверхности, и потому не понимал простого посыла. Истощенный криком, Рихард доигрывал уже без энтузиазма, и голос его стал усталым и хриплым. Не желая дослушивать, Тилль ушёл из холла расстроенный и почему-то разочарованный, яростно растирая висок, который ломило от разрывавших голову мыслей. Он громко хлопнул дверью, заходя в номер, и стараясь не подчинять свои действия контролю разума, распахнул ноутбук, и сердито стучал по столу толстым пальцем, дожидаясь, когда загрузится текстовый редактор. Уже много черновиков, странных и ни на что не похожих, копилось там, и Тилль никак не мог собрать их в одно произведение. Вот и сейчас он писал то, из чего он один мог вычленить сюжет и смысл. Зарисовка, которая была душевной рвотой, и писавшаяся только для того, чтобы никогда не быть прочитанной. " Пять букв - очередной пустой вопрос. Стена твоего равнодушия кажется непробиваемой, в груди сердце камнем падает в пропасть. Четыре буквы - очередной пустой запрос в гугл. Наспех сшитые раны гноятся и плачут кровью. Им тяжело, тело прижато бетонной плитой душного воздуха и солью на губах К т о Я? Без тебя - никто. Я без тебя не нужен никому, даже этому миру, который хором орёт о милосердии. У меня под ногами опилки и стареющий ковер, и внутренний крик о помощи. Внутренний бред не прерывается пробуждением, собачьим лаем и голосами извне, он вообще прерываться не жаждет. Я хочу спасать тебя от чернеющей пасти темноты, но вмерзаю в пол и не могу спасти даже себя. Х о л о д н о , б о л и т В груди всё обрывается от твоего всхлипа. Я схожу с ума. Рву старенькую карту, заламываю руки и сплевываю кровь в раковину каждое утро. Кусаюсь за язык, лишь бы не говорить очевидного. Ты веришь только в сказки. Мы сломались друг об друга. Три остановки до леса. Маленькая цель - вернуться в природу. В землю, желательно. Лежать на болотистом мху, смотреть на далекое небо в прорезях стены крон и скрывать соленую воду в густом мареве болота. Видеть свои слезы - больно, но в моем бреду плачешь ты - срывая голос воем, прижимая к себе подушку и кусая бескровные губы. Ты убираешь очки в чехол, тебе страшно и хочется денег. Радости в жизни хочется. Я бы спас тебя, но ты кривишь душой и кричишь "ненавижу тебя" в трубку, медленно по буквам тянешь и с ч е з н и и смеешься. Я не помню, когда ты в последний раз звал меня по имени? Не без угрозы или насмешки, а с хрустальным смехом растягивая гласные в телефонном разговоре. Буквы капали и искрились под оконным светом, капель слов хотелось слушать вечно. Я не помню, когда ты в последний раз разговаривал со мной? Не пустым набором букв, набранным на клавиатуре кое-как и на чистое отстань. Я все еще помню время, когда мы могли делиться друг с другом всем, но почему-то оно вновь и вновь падает в пустоту. А там уже остаются слёзы, недопитый чай, хруст хлебной корки на зубах и дрожь в пальцах. Почему ты перестал верить в меня?" Непонятная хандра исчезла прежде, чем исчезли мысли, и отрывок остался оборванным. Молча глядя в голубоватый мерцающий экран, Тилль перечитывал строки, в глазах других не имевшие смысла. Становилось противно и одиноко. От того, что тот, кому был обращен этот крик, никогда не узнает, что стал причиной страдания. Он пожалел, что написал это не на бумаге, потому что бумагу можно было порвать и выбросить, чтобы больше никогда не вспоминать. Текстовый файл тоже можно было бы стереть, но ощущение облегчения тогда не стало бы таким сильным и приятным. Тилль понял, что был у Кристиана не один, и для него, как любящего, это оказалось слишком болезненно. Раньше Тилль не задумывался над тем, чувствует к человеку, которого почти не знает. Но теперь понял. Любил. Острая вершина Багрового пика ясно чернела на грязно-синем ночном небе, как силуэт замка колдуна. Много лет эта вершина наблюдала разворачивавшиеся на курорте драмы, но такого ещё не видела.