Make me feel like a God

      Мать нихуя не въебывает. Отец орет не своим голосом. Ты мучаешься от слабого сотрясения и, видимо, именно оно в тот, утренний, момент спасает тебя.       Немного.       Совсем немного.       Оно спасает тебя, но ты спасаешь себя сам. Точнее не спасаешь, потому что до этого — глубоко ночью — руку нагло выдергивают из сустава, пока ты, зазевавшись, словно бы видишь в орущей толпе жида. Последний раз ты видел его, когда тренер уверенной, разъяренной рукой уводил его к ректору.       Больше — нет.       Мать срывается на истерику спозаранку после боя. Ты выходишь выпить воды с голым торсом, а плечо перебинтовано эластичным. Голова немного гудит, в животе — мутная, говеная буря. Джеки или Джерри — ты клал хуй на его имя и существование — приложил тебя не слабо, когда ты зазевался во второй раз.       Раздумывая, выбивать его колено нахуй или нет.       Раньше с тобой такого не было. Ты пиздил их без жалости и без трезвости. Махался, конечно, осознанно, но всегда знал, что жить хочется — хоть и не сильно — и деньги нужны — вот тут уже посильнее.       А тут — замер. На мгновение. На секунду. На миг.       И расплатился по полной. За неожиданную и неожиданно тупую мысль мелькнувшую в голове: «Реально числанули педика, тц.»       Но это ладно. Все это осталось в прошлом. С утра ты выслушал целую истерику, но не прозвучало и слова поддержки хоть какого-то куска тебя. Мать выла о том, что ты гробишь себя и их жизнь в целом. Отец орал, что, когда станешь инвалидом, денег от него не дождешься.       Самое интересное — когда. Не если. Не в случае чего.       Именно когда, потому что в его зрячих гневных зенках ты уже там. Со слюнями стекающими из вялой хавалки. С тупорылым выражением на лице. И с молчаливым креслом с двумя огромными колесами по бокам, словно со слоновьими ушами.       Ты мог бы спросить себя: важно ли это? Но твой ответ очевиден и отрицателен. Тебе двацарик с маленьким хуечком, но тебе не позволяют съехать, хотя средства есть на первые пару лет аренды. Зная влияние отца и его «я построил этот бизнес с нуля, ты, бесполезный овощ!», даже если ты решишься скрыться/съехать/хоть под землю спрятаться, тебя достанут. Тебя вернут. Тебя, харкающего кровью, втащат на чистую кухоньку Фригги и там и оставят.       На обозрение на кухне. Чтобы к зрелищу сразу хлеб и далеко ходить не нужно было.       Поэтому ты терпишь. Ты любишь мать. Ты участвуешь в боях, но вы с Говардом забились, что пока ты не становишься мало-мальски похож на человека, домой не уходишь. Сидишь в каморке, подтираешь кровавые сопли, прикладываешь холод к рукам/ногам/яйцам.       Ни единого разу ты не возвращался домой хоть с малейшей каплей реальной крови на теле или одежде. И возвращаться не собираешься.       Это называется игнорирование. Возможно, в научно-психологических терминах это называется как-то иначе, но ты не помнишь. Когда-то давно — с полгода назад — у тебя была милая соска Нири. Она была болтлива, но интересна. Однажды целый вечер вместо того, чтобы долбиться в нее, ты — с интересом и уважением, стоит заметить — слушал о том, как ее родители относились к ее курению. Они были против всегда, но орать на нее объективно начинали только заметив ее с сигой. Ор продолжался пару часов плюс требования бросить, проверить дыхало «на свет» и взять себя в руки, а затем все затихало. Приходи она домой с запахом или нет, было не важно.       Маманя с батяней знали, что она все еще курит. Маманя с батяней молчали и просто игнорировали это.       И так до следующего очевидного — лицом к лицу — раза ее курения.       Так же было и с Фриггой, и с Одином. Ты никогда не позволял себе причинять ей — им обоим, ладно — неудобство и поэтому никогда не приходил окровавленный и побитый, но при этом ты уходил на виду. И она — как минимум мать, ведь батяня на хую твои уходы вертел — всегда знала, куда ты идешь. И она — батяне все еще было по хую и на твои возвращения тоже — всегда знала, что побитым ты вернешься.       Будут синяки заметны или нет. Всегда было не важно.       Пока она — они оба — не видела очевидные/огромные/явные повреждения. Пока не встречала их лицом к лицу.       В то утро она орала громко и плакала. Тебе никогда не нравились бабские слезы и еще меньше нравились слезы матери. Еще-еще меньше нравилось, когда слезы лили из-за тебя.       Это не то чтобы давало по яйцам, но встряхивало, вбивая в маковку тупое, лицемерное желание исправиться, вернуться назад, стать пай мальчиком и больше никогда не ебаться. Заниматься лишь нежной, неторопливой лю-бо-вью.       Ага, как же.       Не было проблемы в том, что возвращаться было некуда и что на лю-бо-вь у тебя не стояло. Не было проблемы в том, чтобы выкидывать тупое желание «прихорошиться» из головы резким пинком.       Проблема была в том, что в то утро Фригга хлопнула дверью их с батяней спальни так, что одна из рамок в коридоре упала на пол и разбилась. Затем батяня влепил тебе по лицу ладонью. Жест мог бы быть более унизительно-уничижительным, если бы у тебя не было малюсенького такого сотрясения.       По крайней мере так сказал Говард.       Малюсенькое такое. Сотрясение.       Тебе было похую и ты не был медиком. Ты был ебанным историком и тебе вставляло от того, какие нехуевые чаще всего были исторические мемы. Уржаться просто.       Так вот у тебя, видимо, перетрясло маковку. Ты волновался от слов «не, похую». Но при всем своем объективном знании, что жить прям незачем, умирать не собирался.       И ты был упертым.       После той пощечины Один тоже скрылся в комнате. Ты коротко хрюкнул от тупости всей ситуации, выпил еще воды и тут же направился в ванную. Чтобы проблеваться.       Ты все еще верил, что когда-нибудь поймешь это тупое желание родоков: держать тебя на привязи и страдать от твоих решений. Иногда тебе казалось, что верить в это ты будешь всегда. Правда, так никогда и не узнаешь, в чем весь ебаный сок.       Универ пришлось пропустить тогда, но уже на следующее утро ты был у входа. В рюкзаке кроме привычного недорогого Kent'а валялся еще и дешманский Camel, и ты никогда не любил его курить, говоря откровенно.       Верблюдик был дешевой шлюхой с сифилисом, и беря его в рот, ты словно не надевал презик, однако, мразота эта вставляла так, что передергивало. И мозги мгновенно вставали на место. Да, хотелось плеваться/блеваться/умолять кого-нибудь забрать у тебя эту дрянь, но дрянь эта приводила в тонус.       Словно бы напоминала, что как только ты перестанешь переть на таран, согласишься работать у отца, покончишь с боями и переведешься со своего — чисто стебного — факультета на маркетинг или еще что близкое… Как только ты сделаешь это — станешь Верблюдиком, если не хуже.       Хотя, что может быть хуже полного отказа от собственной жизни ради родительского счастья, тебе было неизвестно. Ты все же уважал не только некоторых редких глубоких — не глоткой, а внутренностями — сосок, но и себя.       И поэтому продолжал бороться.       Осень вступала в свои права, а ты ступал по территории универа и понимал, что по сути лишился не только левой руки, но и ебли на последующие несколько недель. О боях даже говорить было нечего.       О деньгах — тоже.       Не о тех, что ты уже выиграл — ведь тебе их честно накинули, уже после того, как перевязали руку и дали лед для той колокольни, в которую превратилась башка — но о тех, что мог бы. Сезон был хороший, полупрохладный, выигрышный и в самом разгаре, но…       Левая рука висела тупорылой плетью. Даже бомбер на нее надеть не удалось, лишь накинуть поверх. Успокаивало лишь то, что ведущая — правая и сигу держит правая тоже. Курить не с руки для тебя было еще хуже, чем не с руки дрочить, ведь, если при дрочке ты кончал так и так, то при курении ты вначале поджигал себя. Но тягу так нормально и не делал в итоге вообще.       Проведя парочку занятий в скучных кабинетах, ты заебался настолько, что, выходя на перекур посреди лекции, взял с собой рюкзак и все свое желание просиживать жопу на скамье. Никто не сказал тебе и единого слова. Ты все же учился слишком хорошо и слишком хорошо запоминал эти въебистые даты родной да зарубежной.       Ну, еще преподу было просто похую. Четвертый курс сглаживал многие углы/уголки/шершавости. Диплом был частично написан, ведь ты все же был нехуевым таким перчиком. Прекрасно понимал, что весной пойдет гон и тогда все вообще полетит к хуецам, кроме мысли «блять, ебаться!». И тогда будет уже не до диплома.       Поэтому пописывал его неторопливо вот уже полгода.       Некоторые над этим смеялись, но ты видел, как грохнулись оценки парней этой весной и как некоторых вообще выперли лишь из-за звенящих яиц, и безмолвно смеялся над ними сам. Тупые утырки думали, что контролят свой хер, но ты был большим реалистом.       И ты реально контролил свой хер. Просто заранее и косвенно.       На курилке было пусто. Закуток не крошечный, от ветра не защищает, навеса нет, рядом мусорка. Бросив рюкзак привычно у ног, ты присел на корты и достал Верблюдика. Морду тут же перекосило, но в теле все еще была тупорылая слабость.       А тебе нужно было встряхнуться.       Волнения за жидочка не было. И это было ложью. Не имея ни малейшего желания сталкерить его вообще, ты терпеливо ждал инфы от сосок-сплетниц, ведь жидочек нашумел нихуево. Но пока что было тихо.       И тишина напрягала даже сильнее желания ебаться с чем-то кроме собственной пятерни.       Вытащив тупую, неприятную сигу, ты выпрямился и подкурил. Оперся спиной и жопой о стену. Поднял глаза.       Он был тут как тут. Привычный, тощий, педиковатый, со своими отпущенными к плечам волосами — неожиданно собранными в хвост — и пальцами, цепляющими зажженную сигарету. Еще со своими яркими зенками, которые смотрели лишь тебе в глаза, пока ты смотрел на него всего.       Ты чувствовал — что-то нечисто, и это ощущение было ускользающим, как прошаренный уличный воришка. Сплюнув первые пару мерзотных тяг в сторону, ты кинул:       — Живой, уебок, надо же…       А затем широко ухмыльнулся, показывая ровные ряды зубов, но не показывая симпатии в хоть какой-то степени. Жидок лишь фыркнул, но неожиданно смолчал. Ты смотрел на него требовательно, желал ответа, желал искры… Этого не было, но тот был на взводе.       Кончики пальцев молотили по его собственному бедру, пока губы выпускали дым. Или пускали пургу в глаза?.. Ты не знал.       — Че Ноа такое пизданул, что ты его…       Плотину не прорвало, ее выбило нахуй, к тому же дико неожиданно. Петли слетели с криком беззвучным, а поток воды… Или чего похуже? Ты не знал. Он отбросил ополовиненную сигарету щелчком и дернулся в твою сторону, как атакующий, голодный лев.       И он тут же оказался слишком близко. Шальной, ебанутый, жадный. Губы ткнулись в твои, но ты оторопел, ты был шокирован. Его руки впились в твои плечи, и впору было зарычать от резкой боли, но ты был каменным изваянием. Задержал дыхание, пока он шумно задыхался, толкался к тебе бедрами и что-то неразборчиво шептал. Будто течная сучка, потирался о тебя, бесчувственного, всем телом, чуть ли не постанывая. Но все еще неразборчиво шепча.       Прошло чуть-чуть и стало разборчиво.       — Бля… Бля-бля-бля… Давай поебемся, а? Я тебе отсосу, окей? Делай, что хочешь, просто дай мне… Бля… Бля, Тор!..       Имя не резануло, но по телу пробежала дрожь. Неприятная. А затем он привстал на носочки, чтобы заглянуть тебе в глаза, и уже через миг ты отпихнул его нахрен.       Влага бисеринок пота на лице и шее.       Ошалевшие черные дырки вместо зрачков.       Дрожащие руки.       И губы…       — Ты под дурью, что ли?!       Ты рычишь. Ты слышишь себя, еще чувствуешь боль в плече, но теперь скорее тупое раздражение. Нет, конечно, ты тоже наркоша по боям, но, блять! Какого хрена, а, жид?! Ты ебанулся?       — Ты ебанулся?! — спрашиваешь ты вслух, пока в голове орет негодование. Ты все еще рычишь, пихая его здоровой рукой в плечо вновь. В жидовских сучьих глазах — взгляд обиженной псины, но губы уперто сжаты. Он тоже бесится.       Но на самом деле он под дурью.       Твоя сигарета потеряна, а еще у тебя внутри что-то потерялось. И не нашлось, даже когда ты услышал презрительное:       — Че, ссышь, пиздюк?!       Не нашлось больше ничего. Ни слов, ни воздуха. Ты дернулся вперед рывком, а затем здоровой — и по медицинским, и по физическим показателям — рукой въебал жиду по лицу. Тот дернулся, а после его откинуло на асфальт. И он проехался по нему, похоже, лицом. Другой, здоровой его частью.       Именно в этот момент ты увидел цепочку синяков, убегающую вниз по его позвонкам. Ворот слишком большой футболки сполз слишком сильно сзади. Еще и рукава оголили плечи.       Фингалы. Следы пальцев. Синяки. Фонари. Кровоподтеки. Бланши. Синюшники.       Его лицо было чистым — похоже, было единственным, что было чистым — до того момента, пока ты не ударил его, но он не обернулся к тебе больше. Поднялся и потопал прочь. Сутулый. Переполненный ни к чему не нужными мазками слишком яркой краски под одеждой. И так и орущий о помощи.       Но молчащий.       Ты не окликнул его. Он был под дурью, и тебе это не нравилось. Вытащив второго Верблюдика, ты скурил его не заметив. Затем вытащил третьего.       Окончив/встряхнувшись, направился назад в корпус.       Теперь тебе нужен был тупой номер этого тупого жида. Чего бы это ни стоило.