Make me feel like a God

      — Ты барыжишь?       Ты не теряешь терпение, но немного охуевшее от новостей состояние делает тебя слегонца пришибленным. Все объективные желания пропадают и остаётся лишь одно.       Снова и снова повторять «Охуеть.»       Октябрь тянется пизда как медленно, однако он проносится рывком. Вжух — и нихуя. Ты натягиваешь более теплые кофты — ладно, чуть-чуть теплые — и ты стараешься курить меньше. Каждый раз под конец осени у тебя начинается чертово обострение: горло дерет нещадно при том, что ты даже не увлекаешься глубокой соской. Ты вообще не увлекаешься соской. Естественно это от курева и неожиданного — даже если ожидаемого, одна байда — похолодания. Есть ветер, нет ветра — не ебет вовсе.       Горло все равно дерет, как даже ты никогда никого не драл. И поэтому ты «понижаешь градус».       Из-за отсутствия привычного дозняка никотина ты становишься раздраженным и дерзишь больше обычного. На тебе лично это никак не сказывается, но Лайка начинает изрядно чаще повторять тебе, чтобы ты остудил голову, пока не получил от нее по яйцам. Не то чтобы ты боишься ее пинка или реально обижаешь ее своим поведением, однако, на полчаса или типа того ее короткие рыки обычно делают тебя поближе к земле.       Плечо заживает издевательски медленно. Много медленнее чем мимо проносится октябрь и не проносится жид. С того дня вы с ним больше не видитесь.       День.       Два.       Неделя.       Лайка вновь и вновь перематывает твое плечо, ведь для нее помощь тебе привычна и не так сложна. Однако, ты не можешь угомониться, сколько бы времени ни прошло. И даже где-то в середине второй недели ты все еще вновь и вновь бормочешь привычное «Охуеть». Лайка уже даже не борется с этим подзатыльниками, лишь вздыхает.       Вы оба еще во время первого разговора, где мелькнули «блять», «жид» и «жид блядь», пришли к закономерному решению: либо ты поедешь кукухой, либо впряжешься. Первого не хотелось по понятным причинам, а второе, к тому же, не было дохуя сложным, только вот…       — Я же не педик, Лайка, мать твою! Я же…       Вы сидите у тебя и твое больное плечо сверкает синяком, а она сверкает голыми бедрами. Не то чтобы вы ебетесь, но ее семья — куча мала, и когда она припирается к тебе под вечер — уставшая, вымотанная и заебанная — ты всегда даешь ей в чем поспать и где. В обмен на это она временами готовит тебе вкусняшки и дает по яйцам, когда ты пьяный пытаешься схватить ее за зад. Конечно, было такое лишь один раз, а после ты не мог воспользоваться своим чертовым хером еще месяц, но тем не менее не ебетесь вы не по этим причинам.       А лишь по одной.       Лайка слишком хороша для тебя.       — И что дальше?       Она подхватывает сменный бинт, подходит с нужной стороны, чтобы вновь начать «перемотку», а ты дергаешься, скалясь и рыча:       — Что, блять, значит, что дальше?! Я не педик, Лайка! Я не сосу хуи, не ебу хуеносцев и имею дело только с девчачьими задницами! Дев-ча-чьи-ми, Лайка!       Ты взрываешься по щелчку, а она ржет, но лишь взглядом. Где-то в кухне твоя мать, и ты не боишься, зная, что стены не тонкие, а квартира — дворец шейха. Расстояние между кухней и твоей комнатой такое огромное, что при сравнении с твоим хером у тебя мгновенно падает самооценка и пробивает пол нахуй.       Чтобы больше никогда не вырасти.       Проходит секунда, пока ты шумно дышишь и игнорируешь боль в уже смазанном маслами и мазями Лайки плече, а затем она лаконично спокойно интересуется:       — Кроме того, что он интересен тебе, у тебя ведь на него стоит.       И вся не-проблема Лайки в том, что она никогда ничего у тебя не спрашивает. Лишь констатирует свои до тупого/уебского реальные факты. И она смеется над тобой, она знает тебя, она любит тебя. Ты не знаешь, как вообще до такого докатился, но ваши дружеские отношения такие въебисто реально дружеские, что у тебя на нее даже не стоит последние пару лет — ну, год точно — когда она щеголяет в этих своих нихуево таких коротких шортах, готовя вам завтрак по утрам после ночевок, заполненных сном или же зубрежкой.       Ты никогда не скажешь о том, что любишь эту брюнетку/шатенку/блондинку/Лайка, мать твою, зачем тебе зеленая краска, оставь ты уже в покое свои волосы/рыжую. И да, ты не любишь ее, кстати. Точно не любишь.       Стоит ей вякнуть про твой стояк, который — типа тупого пидорского флюгера — объективно пялится в сторону жидочка уже которую неделю что ли, как ты тут же теряешь все аргументы и посылаешь ее нахуй. Вот прямо нахуй.       А она, сука, лишь смеется.       Так как бои для тебя закрыты на ближайшие недели, ты берешься за учебу. Деньги есть, желание немного подтянуть оценки и добавить в кучу еще парочку автоматов — тоже, и поэтому ты даже заставляешь себя высиживать пары. На курилку ходишь тоже, и будто бы по часам. По тупому, сентиментально заебистому расписанию.       О том, что дело в возможности встретить там жида, нет речи. Ведь это очевидно.       И неосуществимо.       Жидок словно бы избегает тебя, но это — слишком сопливое, драматичное говно, ведь на самом деле вы оба просто взрослые люди и у вас просто есть свои собственные дела.       А дела жидочка на твой упертый, заебанный взгляд просто о-ху-еть какие. Ведь прибившись к стайке сосок-сплетниц еще тогда — когда въебал жиду за то, что тот нахуярился дурью — ты узнал слишком много. И ты о-ху-ел.       Мало того, что его батяня забрался в структуры и дохуя выше — Лайка смотрела на тебя так спокойно, когда ты рассказывал ей это, что ты впервые почувствовал себя на одну хулионную толику тем самым заебисто влюбленным придурком — так сам жид оказался ни кем иным, как Лофтом! И блять! Блять!       На четвертом году ажиотаж на это имя был уже не столь велик, но ты все еще прекрасно помнил, как на первом курсе, на его кончике, слышал о Лофте, который разметал каких-то ушлепков в подворотне недалеко от универа. Ушлепки эти были далеко не тощими дрыщавыми пиздюками, а третьекурсниками, но тем не менее таинственный Лофт их отхуярил не по-детски.       И именно это было тем, что внушило тебе проблеск уважения к пацаненку. Конечно, ты понимал, что из универа ему путь заказан да к тому же избитые им ушлепки долго отлеживаться не будут, однако.       Жид был Лофтом. А Лофт оказался жидом. И они оба, являясь одним хуем, все еще были живы. И процветали. Почти.       Ты охуел, как не в себя, и на этом моменте истории лицо Лайки вытянулось тоже. Назвать ее милейшее личико рожей у тебя никогда даже мысль — не то что язык — не поворачивалась. Но дело было не в тупорылых названиях, а в том, что она, наконец, прониклась твоим охуевшим состоянием.       Но не надолго. Уже через пол недели она свыклась с мыслью, что жид тебе импонирует — эти ее въебисто психологично заумные словечки тебя всегда бесили до жопы, но не в этот раз, настолько ты был погружен в себя — что у тебя на него стоит и что у него, у самого жида, кроме отца-мудака, отличной успеваемости и хорошей физической подготовки, есть наркозависимость.       Тебе не то что не удалось свыкнуться со всеми мыслями просто. Тебе не удалось с ними свыкнуться вовсе.       А еще с тупой сплетней — у жида нет мобилы. То есть нет номера. Еще нет электронки. Еще нет потребности в социализации, видимо.       Однако, в итоге со всем скопом говна, которое жид принес в твою жизнь одним лишь своим мельтешением перед глазами, тебе удалось смириться. Не справиться. Но сглотнуть, как горькую таблетку или может попавшийся в куске мяса хрящ.       Ноябрь был в разгаре, но не горел. Деревья стояли тупые, голые и стремные. Ты не стоял, но шел по коридору третьего этажа, чтобы спуститься на второй и зарулить по пути к выходу из толчка в библиотеку. А он сидел напротив входа в кабинет ректора.       У тебя внутри че-то умерло, честно. Ты не мог бы сказать, что именно, но определенно не член, хотя, говоря объективно, бывали в твоей жизни моменты, когда ты был бы рад, чтобы твой хер заткнулся, а башка заработала.       Этот момент не был одним из них. Твоя башка была включена. И твой хуй пока что не высовывался.       Жид был спокоен и, со стороны, будто бы даже мертв. Костюмчик его — мажорский, зажравшийся — был как раз для похорон, но ты не стал бы говорить об этом вслух. Лично тебе все нравилось. И зализанные, как у педика — у тебя у самого отросшая челка была зализана, но на это тебе естественно было похую — волосы, и идеально белая рубашка с черным галстуком да пиджаком поверх, и черные джинсы… Сука, ты даже со стороны видел, что они были, блять, зауженными, и тебе — и тому, что было в твоих штанах — объективно везло, ведь жид сидел.       Сидел и пока что не собирался обрекать тебя на тупую тахикардию и младенческую нужду протянуть руки да полапать.       На его шее были науши, большие, с мягкими накладками, и, уже находясь в нескольких шагах до, ты узнал фирму. Не слишком мажорские, но качественные JBL'ы одной из последних моделей. Из них орало что-то тяжелое.       Жид был диким до крайности. Это ты понял еще когда в первый раз поздоровался брюхом с его коленом, но теперь ты видел это отчетливее.       Только дикий в крайняк Лофт мог преспокойно расслабляться с прикрытыми глазами под тяжелые басы и мат, орущие на весь закуток коридора.       Ты мог бы спокойно отбить себе пять, ведь после произошедшего в прошлую вашу встречу сейчас ты не чувствовал себя неловко. Наоборот с легким довольством думал о том, что не зря натянул с утра черную рубашку да обычные джинсы, приправив все это любимым поясом с металлической пряжкой. Ты был хорош.       И твой член тоже, ведь дернулся, лишь когда ты подумал о том, как было бы круто, притяни требовательный, голодный жид тебя за эту въебистую пряжку к себе и столкнись он с тобой бедрами. Ни раньше, ни после он вел себя тихо, а ты старался не палиться слишком очевидно.       Показывать нестабильному жидочку, что ты типа как на серьезных щах к нему яйца катишь, было еще слишком рано. Ровно так же, как и светить перед ним стояком.       — Ты барыжишь?       Ты опускаешься на соседний стул, справа от почти медитирующего жида, и закидываешь левую ногу щиколоткой на колено. Вальяжно съезжаешь чуть ниже, заранее пихнув рюкзак куда-то в ноги. Торопиться тебе некуда. Лайка, что — закончив к середине октября докидывать все свои хвосты — наконец, вспомнила о твоем существовании, сегодня была занята по горло, а больше дел и не было как бы.       К тому же плечо — все еще кусок бесполезного пенопласта.       — Разве барыги ширяются своим же? Я думал, ты поумнее будешь…       Жидок не спит и не в коме, а это уже чуток радует. Еще больше радует то, что его лицо не выглядит избитым тобой — или кем-то после тебя — а значит заживает на нем все быстро. Как на псине.       Его колкость не остается без внимания, но ты игнорируешь ее. Все еще неторопливо гоняешь эфемерную сигу из одного угла рта в другой, раздумывая.       Впрягаться или жить спокойно.       — Я не в теме. Я не…       — Не педик?       Он весел, и тебе неожиданно хочется дать ему за это по кумполу. Но ты лишь фыркаешь и глаза катишь внутрь собственного. Затем вздыхаешь. Басы, рвущиеся из чужих наушей — и так охуенно мешающие этому подобию разговора, как бы — неожиданно притухают, а ты закрываешь глаза. Хочешь смотреть, но не станешь.       Знаешь ведь, что одним смотреть может не окончиться, если он кинет ответку взглядом.       — Значит просто ширяешься.       — Одна дорожка звездной пыли. Не гунди, придурок. Пол уника это тянет. Да даже сейчас, наверное, в ссарне кто-то снюхивает с подоконника. А ты…       — Не твоя мамаша, чтобы читать тебе нотации, но еще раз увижу — въебу так, что заебешься кровь отхаркивать.       Не зная, что это за агрессивный порыв, и зная одновременно, ты неожиданно чувствуешь, как жидок разводит свои и так нехуево широко расставленные ноги еще шире. По крайней мере его правое колено касается твоего левого и больше не отстраняется. Он молчит долго. Думает.       После шмаляет:       — Тогда буду делать это в другом месте.       Ты лишь фыркаешь, но ничего не отвечаешь. Знаешь же, что не будет. И медленно-медленно, под сапера кося, прощупываешь почву, по которой после собираешься спокойно пройтись. Прогуляться, блять.       Молчание затягивается. Прерывать его ты не собираешься. Просто не хочется.       Ты чувствуешь, как чужая коленка неторопливо, осторожно потирается о твою собственную. В мгновение внутри вспыхивает мысль — жидок лишь маленький пиздюк, у которого от недостатка любви крышня поехала. Но тут же затихает.       Ты мог бы побазарить об этом с Лайкой, твоим личным мозгодолбом, но тебе лень и ты заебался. Так это или нет — по хую, на хую и через хуй.       Жидок все равно такой, какой есть.       И поэтому лишь ты говоришь:       — Че на выхах делаешь?       Сегодня среда. Тебе до боев, как до счастливой семейной жизни — возможно, когда-нибудь где-нибудь и будет, но пока что об этом даже не думаешь. И ты свободен ветром.       А он тихо фыркает. Затем посмеивается. Его ебучее колено потирается о твое, словно флиртуя. Вопроса о том, как ты скатился в такие розовые нюни на минималках, не возникает.       В отличие от желания куда-нибудь утянуть жида и провести с ним нечто большее, чем те мгновения, что у вас были.       — На свиданку зовешь?       — Не, ебаться хочу.       Ты пиздишь, как ублюдок, хотя, почему как? Ты просто пиздишь. Сидишь прикрыв глаза. Думаешь о том, почему жид вообще тут сидит, но не спрашиваешь. Качнув левой ногой, наконец, потираешься в ответ.       Жид ничего не говорит на твои заскоки с общим времяпрепровождением. Но говорит:       — Ноа вроде выписывают…       — Вот он расстроится, когда узнает, что у его бабы новый хер. Надеюсь, в этот раз до его мозгов в заднице дойдет, что дело не в хуях, а в этой суке, и…       — Стоп. — он обрывает тебя, и ты каменеешь/затыкаешься/прекращаешь существовать, пока не разрешат, а понимаешь это только через пару секунд. До понимания успеваешь услышать: — Я тебе отпишу ближе к выхам.       А затем дверь кабинета ректора открывается. Кто-то с кем-то прощается. Коленка жида — оказавшаяся не такой уж острющей при ближайшем рассмотрении — исчезает, растворяясь в воздухе. Тишина повисает больная/сумасшедшая.       Ты приоткрываешь глаз в тот момент, когда они проходят мимо тебя. «Какой отец, такой и сын» — думаешь ты, но знаешь, что никогда не скажешь этого вслух.       Потому что это ложь.       Папаня его мудак. Высокий, тощий, но, сука, точно сильный. Со взглядом убийцы точно.       Ты не видишь его лица, но видишь спину. Ты знаешь, что это за спина. Ты такие уже встречал. Гранитная плита уверенности, ненависти и твердости. О нее разбивается все, что оказывается рядом с плохими или нет — похую — намерениями. О нее разбивается жид.       Разбивается молча.       Твоя семья — прикольная квестовая игрушка, где ты никогда не сможешь выйти из комнаты, как бы много раз ни выходил из нее. Играя в такую игрушку всю свою жизнь, ты уже давно научился разбираться хоть немного и в чужих игрушках тоже.       Они оба проходят мимо статные, холодные. Жид держит планку, но ты уверен, что не все его синяки сошли до конца. Да, лицо у него чистенькое, такое, что и лизнуть не жалко, но вот там, под одеждой… Там нечто большее.       Складывать числа — это просто. Складывать факты — труднее. У тебя всегда был легкий напряг с высшей математикой — именно поэтому гуманитарный вуз стал твоей ебаной кислородной маской — но сложить простое «один плюс один» ты можешь. И ты складываешь.       Потому, что следя взглядом за семейной четой до самого угла, видишь, как на повороте у жида рука сжимается в кулак. Он хочет обернуться. Но он не оборачивается.       И ты знаешь, какой страх таится в этот момент в глубине его зрачка, хотя и не видишь этого.       В те выходные вы так и не встречаетесь.