Make me feel like a God

      «Твой зад в этих шмотках дрочный. Носи их чаще».       Ты получаешь эту записку через полторы недели после того, как впервые проходишь стадию знакомства с родителями жида. Хоть и косвенно. Хоть и с одним родителем.       Жидок оказывается не только жертвой мудатства отцовского, но еще и неплохим воришкой, ведь вы пересекаетесь в коридоре лишь на пару секунд — просто проходите мимо друг друга — и ты не чувствуешь, как его рука скользит в твой задний карман. Но чувствуешь невесомый шлепок, настигающий под конец, уже на выходе из кармана.       Когда оборачиваешься — рядом никого. Точнее, все. Кроме одного черноволосого жидочка, который, видимо, решил истрепать тебе душу.       Затем почти сразу ты находишь в заднем кармане джинсов это. И не то чтобы ты действительно собираешься носить их чаще, но в голове словно на зло тебе и на радость жидку всплывает воспоминание: эмблема магазина, где ты покупал эту тряпку полгода назад.       Матерясь про себя будто в последний раз, ты закатываешь глаза снова и снова, пока заходишь в мобильный банк и неторопливо подсчитываешь, хватит ли тебе на еще одну пару. И как же тебе, блять, хорошо становится, когда ты понимаешь: нет.       Боев давненько не было, и бабла осталось не так много, а следующий бой… Хрен знает когда будет. Плечо чувствует себя уже лучше, но оно деграднуло знатно, ведь теперь каждый твой день начинается с неторопливой зарядки для умственно отсталых физически. Руки вверх — руки вниз.       Пиздец, короче.       Однако, учеба и прикольная еботня — без ебли — с жидочком тебя отвлекает. Мани все еще растрачиваются словно по ветру улетают, но ты хотя бы не чувствуешь себя слишком беспомощным. Вопрос зелени всегда был ну такое, как по тебе.       Занимать у матери ты не стал бы ни в коем случае — даже сейчас, к слову, часть всего кровного все еще уходила на еженедельные цветы для нее — ведь тогда тебе пришлось бы распрощаться с меньшей, но не менее любимой частью своей жизни. Для начала с боями, после с некоторыми элементами гардероба, еще позже — с привязанностью твоего члена к одноразовым сменяющимся дыркам.       Занимать у отца ты никогда и не думал, ведь в этом случае тебе пришлось бы попрощаться со своей гребанной жизнью полностью. Буквально по щелчку пальцев.       Если раньше, до восемнадцати или типа того, ты еще пытался отвоевывать свое, то после — перейдя границу возрастной девственности — поставил ладонь ребром/козырьком. И закрыл этот вопрос навсегда. И прикрыл глаза от света чужого негодования.       Именно по этим причинам ты развлекаешься. С учебой близко, а с жидом — на расстоянии. Прекрасно понимая, что оставить записку — тупую, ванильную и блевотную до задницы — без ответа ты не можешь, ты все-таки до последнего не знаешь, как именно подкинуть ее. Ответ у тебя готов уже давно, но вот доставка его до непосредственного адреса… Не ебаным голубем же, ну!       Проносив бумажку пару дней в кармане, в четверг ты выходишь на курилку — куда ходишь чаще, чем поссать ну ей-богу — и видишь там его. В окружении еще каких-то задиристых, мажорских рекламщиков и пары дырок жид выглядит своим, но неуместным. Будто бы лишним. Не помещающимся.       Покуривая немного в стороне, ты справляешься с парой сиг быстрее, чем чужая толкучка рассасывается, но не наблюдаешь за ним исподтишка. Скроллишь ленту в мобиле, тихо ржешь над каким-то въебисто тупым юмором. Когда уходишь, затушив о мусорку последнюю подкуренную, словно случайно роняешь кусок в клеточку на асфальт. Жидочку под ноги.       И тебе нет дела, как тот будет ее поднимать и будет ли вообще. Ты просто бросаешь ответочку в прямом смысле слова.       «Чтоб добраться до моего зада, тебе для начала нужно бы перестать ссаться по углам и бегать от меня, педик».       И уходишь.       Следующую ты получаешь уже на следующем же перерыве. И разговор — охуительный, если честно, самый въебистый разговор в твоей жизни — завязывается быстро. Ты бы сказал слишком.       А как сказала бы Лайка:       — У вас в черепушках хуи, а в хуях — черепушки. Вот вас и прет.       Тебе фраза не слишком понравилась, потому что для начала в твоей голове были лишь сочные, горячие дырки — и уж точно не чьи-то хуи, неа — а уже после — Лайка всегда ругалась слишком редко и сочно. И всегда же ее мат так ущемлял твое альфа-эго, что даже вена на шее напрягалась.       Ерунда была в том, что она знала об этом.       «Слышь, за педика ответишь, не сегодня-завтра, я тебя поймаю и ты уже не отделаешься дыхалом, ясно?»       «Хочешь отдраить мой член своей тугой жопой?»       «Хочешь, выбью тебе все зубы?»       Ты смеялся, как в первый и последний раз, каждый раз получая новую записку, а затем отвечал на нее с таким рвением, что иногда приходилось отрывать новый неровный кусок клетчатой. Предыдущий ты протыкал ручкой. И тебе было даже не жалко.       Ничего слишком содержательного в вашем общении не было и какие-то определенные темы не поднимались, но когда ты, устав прикольно шавкаться, спросил:       «Че за дорогущее говно ты курил в первый раз?»       Ты и сам не сразу понял, что уже схавал крючок. А жидок еще раньше закинул свою въебистую удочку.       Ответил:       «Мальборос травянистый. А че, в твоем дешманском кошельке нет на такое денег?»       Да, он пиздел и это было очевидно, ведь тогда его не вынесло моментально. И, конечно, тебе не нравились его терки с травами и мучными дорожками, но тебе типа как вставляло само его существование. Лишь поэтому или типа того ты вкинул:       «Да пиздишь, педик».       И тоже закинул удочку. А жид сожрал ее, чуть не отхерачив тебе при этом руку. Но выглядело это так, словно именно ты все же и вновь попался на его крючок.       «В девять, в ссарне на первом, после семинара. Если не ссышь остаться в универе на ночь и лишиться целки в своей жопной дырке, конечно».       Он манил тебя не слогом точно, но самим фактом. Вместо несложившихся выхов жид звал тебя накуриться в толчке пустого универа, и, еб твою мать, даже не будучи романтиком, ты понимал, что это не хуевинько так круто. Но согласен ты был не только по этому.       В тот вечер понедельника у тебя вроде как и не намечался, но все же мог бы состояться бой, и по сути ты просто выбрал между «нужно» и «яйца крутит» — второе. Еще ты спасал себя от сотряса и пары переломов, ведь плечо все еще вело себя малолетним беспомощным ребенком и развернуться в полную силу ты был не способен точно.       Но на самом деле тебе просто хотелось снова увидеть чуть встрявшего жида. Только более широкую и долгую картинку. Менее вынужденно несчастную картинку. А лучше всю ленту кадров от того момента, как он станет чуть расслаблен, и до того, как его окончательно унесет нахуй.       Отсидев тупой, тебе к еблам не сдавшийся семинар — и заметив, как за десяток минут до конца жидок смылся — ты нарочно посидел в аудитории пока все не слились, а затем только встал. Потянулся. Покряхтел. И широко оскалился.       По пути к толчку ты старался не шуметь. Все кабинеты были заперты и темной полосой между дверью и полом пялились на тебя, но тебе было не страшно. Добравшись, ты зашел, прикрыл дверь, огляделся. У одной стены рукомойки, напротив — голые унитазы, а уже дальше целый коридор с кабинками.       Пройдясь вдоль прикрытых дверок, ты не подал голоса нарочно, но стоило отвернуться на миг, как за ворот рубашки дернуло. Тебя втащило в кабинку, задом припечатало к опущенной крышке унитаза, а рюкзак рухнул на пол. Ты бы рухнул тоже, но ты уже сидел.       Дверца кабинки грохнула оглушительно. Вокруг было темно, но в окно, что за твоей спиной, светил чертов фонарь. И ты видел, как вздымалась его грудь, ты видел, как он облизывал свои чертовы стремные губы… Ты откинулся на бачок спиной, расставил ноги пошире. Он вытянул из-за спины пачку. Улыбнулся оскалом.       — Че за говняный семинар, мм? Твоя профессия небось такая же лошанская… — тихо фыркнув, ты ожидал ответного тычка, как нового глотка воздуха, и закинул руки за голову. Унитаз был один, деваться жидочку было некуда, но никуда деваться он и не собирался. Тихо защелкнул щеколду, затем шаг сделал.       Черт побери и блять, еще никогда в твоей жизни никто не седлал тебя так нагло и так неумолимо горячо. Он скользнул тебе на бедра, сводя их вместе, а затем скрестил щиколотки за твоими голенями. Неторопливо начал распаковывать уже открытую, но не начатую пачку, светя этим шальным блеском глаз и слишком явно — возбуждением.       — Не более лошанская, чем твоя, пиздюк. Достань зажигалку, она в заднем кармане.       — Предлагаешь мне облапать тебя, жидок? — ты впервые называешь его вслух так, как называешь у себя в голове уже месяц или типа че, и его глаза вскидываются к тебе. Пока твои руки ложатся ему на зад определенно не в поисках ебанной зажигалки. Он ржет тебе прямо в лицо, пиздя, что «жид» и «мажор» — это разные слова, а ты просто тупой.       Но стоит тебе сжать в ладонях его тощую жопу, как его ржач заикается. И затыкается.       Зажигалку все-таки достаешь. Затем подкуриваете. Теперь молча.       Ты уверен, что вы оба думаете: нужно быть потише.       Нужно не поебаться прямо тут, на толчке.       Нужно как-то после добраться домой.       Две тлеющих сиги выглядят тупо. Ты чувствуешь, как медленно вставляет, а еще чувствуешь себя объебком. Тебе хочется, чтобы сига была одна и чтобы в перерывах между тягами ты скуривал с его губ. Но не скуривал.       Просто: с его губ.       В какой-то момент его ладонь проходится по твоему плечу и пальцы обнимают затылок. Не жестко, но тепло. Его руки теплые.       Ты смотришь в глаза. Делаешь тягу, подаешься вперед, не выдыхая.       Он знает, о чем ты думаешь. Вы оба знаете это.       И ты делаешь этот первый шаг, не зная, что будет хуже: если он тебя отошьет или если не отошьет. Он не отшивает, но смеется над тобой. Вспоминая Лайку, ты жопой чувствуешь, что впряжешься и что люди, так открыто ржущие над тобой, но верные тебе, встретившись — остаются с тобой навсегда.       За миллиметр до соприкосновения, а точнее не, жидок запрокидывает голову. Ты выдыхаешь ему в горло: верхние пуговицы рубашки уже расстегнуты. А он смеется хрипло, с надрывом. И каменеет, когда ты медленно лижешь его кадык.       Шепчет:       — Пиздить не будешь?       — За то, что педик, или за то, что пыхаешь?       Ты держишь сигу где-то в стороне, пока твои губы медленно лижутся с безответным горлом жида. Он затягивается и выдыхает вверх, перебирая кончиками пальцев короткие пряди у тебя на затылке. Усмехается, то и дело чуть напрягаясь, сжимая твои бедра своими крепче.       Его уже развезло, хотя и видно, что он взволнован, и ты все это чувствуешь. Все это пока что видишь. Ведь ты не делаешь глубоких тяг, а лишь поверхностно таишься. И рассматриваешь.       После слышишь:       — А за что ты пиздишь сильнее?..       И ты ржешь, как ублюдок, вжимаясь лбом в его частично прикрытые ключицы. Насрать и на тишину, и на скрытность, тебя просто уносит прочь и потряхивает. Где-то сверху похихикивает жидок, и твое сердце, блять, этого хихиканья пиздец как не выдерживает.       Просто бухает за миг до того, чтобы разорваться.       И твоя сига тухнет. Вокруг уже стоит характерный запашок скуренного, но жидок не хочет останавливаться. Покончив со своей, он тянет еще одну. Лишь одну. И смотрит на тебя искоса. Шепчет губами, которые ты уже готов вылизать и сожрать нахрен:       — Не брезгуешь, зайка?       Ты вскидываешь бровь, не отвечая, но говоря одними лишь глазами, что его язык ему не потребуется, если он еще раз вякнет такую поносню в твою сторону. А затем откидываешь крышку зажигалки щелчком, крутишь колесико, и факел готов.       Жид ухмыляется, сует пачку куда-то в сторону и прихватывает губами сигу, обнимая тебя обеими руками за плечи.       Ты только хочешь поджечь, но он похабно подается бедрами. И ты роняешь зажженную, открытую зажигалку, как криворукий уебок. Просто опускаешь свое достоинство до уровня пола в глазах потенциальной сучки.       Которая бесстыдно ржет над тобой, чуть не давясь фильтром.       Но в итоге — уже подняв зажигалку, с которой ничегошеньки не случилось, ведь это въебистое Zippo, и вновь, нормально, подкурив — ты все-таки делаешь то, что так и хотел. Хотел хрен уже знает сколько.       То и дело передавая друг другу сигу, в какой-то момент ты делаешь большую — большущую — тягу и обнимаешь жида за поясницу заранее. Вновь склоняешься к нему, на миг брови вскидываешь, словно спрашивая, слабо ли.       Его зрачки широкие, а из-за света фонаря лицо выглядит пылающим. Ты прекрасно знаешь, что далеко от него не ушел. А он от тебя. И хотя твое лицо скрыто в тени, внутри тебя все нахуй выгорает.       Как и внутри него.       По этой причине или по какой другой, но он больше не отворачивается. Моргает пару раз, пялится своими глазищами. Ты чувствуешь его дыхание на своих губах, слышишь шепот:       — Если нас поймают, я скину все на тебя…       И выдыхаешь ему в губы вместе с дымом и срывом крыши:       — Похую.       Его рот с привкусом травки и давнишней жвачки. Много слюны. Подвижный язык. Ты все еще держишь сигу, пока лижешься с ним словно в последний раз и напираешь на него. Ты не боишься сломать его, хотя чуть ли сам не сгибаешься пополам. Он отклоняется. Он хватается за твои плечи.       Его хребет точно треснет.       Но тебе этого будет мало.       Даже когда легкие уже выкручивает, ты все еще раздумываешь отпускать ли его или высосать до вакуума. Или заработать еще пару следов от ногтей на шее.       В итоге ты, конечно же, отрываешься. Садишься ровнее, одной рукой тянешь его ближе, ухмыляешься, делая новую тягу, но пока не целуя.       Жид оказывается царапучим, как мартовский кот, хотя ты прекрасно помнишь, что у него не въебисто длинные ногти как у всех этих сосок. Еще он, естественно, не соска.       Но его опухший рот выглядит охуенно.       Это не дистанция, но что-то заманчивое. Он смотрит на тебя сыто после одного лишь наглого вылизывания его рта, хотя ты знаешь, что ему мало. Только в момент уже полного объеба, ты понимаешь занимательную вещь: жид всегда выглядит так, словно ему мало.       Где-то вдалеке слышится шум. Похоже, сторож делает обход.       Вам обоим похую.       И хотя понятно, что уже нужно делать ноги, вначале вы докуриваете. Потом сидите недолго. Не целуетесь. Но его губы катастрофически близко, и ты касаешься их, приоткрытых, своими. В свете фонаря мелькает чей-то язык, хотя ты и не видишь этого. Кажется, это твой, и ты вылизываешь его нижнюю губу.       Некрасиво. Но заманчиво вкусно.       А он все еще ржет с приоткрытым ртом. После пытается укусить тебя за кончик языка.       Его пальцы в твоих волосах или расстегивают твою рубашку — лишь верхние пуговицы. Все происходит слишком быстро. Тебе хочется медленнее.       Вы дергаетесь лишь когда дверь толчка открывается. Кажется раздается разъяренный голос сторожа, но вы разучились понимать человеческую речь. Жидок вскакивает с твоих коленей, его чуть ведет и в итоге он рушится на стенку кабинки. Ржет гиеной, но все-таки дотягивается до окна и открывает его нараспашку. Холодный воздух тут же влетает резко, а ты вспоминаешь, что забыл толстовку в аудитории, где был тот тупорылый семинар.       Не то чтобы это тебя волнует.       Жид в одной рубашке тоже, но его не ебет. Он подхватывает рюкзак, забирается на подоконник, под аккомпанемент грохочущей двери кабинки и свешивает ноги. Он собирается прыгать.       Ты уже на ногах, но не очень твердо. Вообще, говоря откровенно и изначально, ты как бы не любитель пыхать и тянуть с плоских поверхностей дорожки дури. Еще ты не любишь пить. Еще не любишь долбиться в тугозадых парниш.       Все приходит с возрастом, но местечко у тебя припасено лишь одно-единственное. И ни заливаться, ни пыхать, ни слизывать дурь с чужих заманчивых — или нет — грудей ты не собираешься точно.       Жид собирается прыгать и оборачивается к тебе в последний момент. В его глазах что-то тупое, обсерное и дохуя осознанное. Ты не можешь ответить ему, хотя он по сути вслух ничего и не спрашивает. Твой язык, кажется, распух и окаменел. Ты сглатываешь.       Сторож долбится внутрь, но хуй там плавал. Ты лезешь в окно сразу же после жида и не ждешь, ведь тебе оборачиваться уже не к кому. Трава под ногами пружинит мягко. Он хватает тебя за руку, как в тупой драме.       И, наконец, мир вокруг перестает глючить. Вкусовые рецепторы все еще мертвы, но язык — жив. Ты кидаешь:       — Ко мне.       И он не противится.       Держаться за руки неудобно, рюкзак подвешен за ручки в твоей свободной руке. Лишь поэтому ты выпускаешь его руку, пока вы несетесь к выходу с территории тупого уника. На самом выходе у него не получается нагнуться достаточно низко, и он въебывается лбом в шлагбаум.       Ты ржешь так громко, что, кажется, просыпается вся округа. Но вы все же бежите дальше.       Расстояние, которое ты обычно преодолеваешь за полчаса пешком, вы пробегаете за десять минут, кажется. У подъезда в многоэтажку ты еще пять минут пытаешься ввести правильный пароль. И дело даже не в том, что у тебя в голове каша из топора.       Жид ластится к тебе с таким усердием, что кажется, либо он трахнет тебя, либо твою ногу, и в обоих случаях окажется в выигрыше. Но дело тут в том. Что трахать его ты не собираешься.       С этой мыслью и агрессивно вялым членом ты вваливаешься в подъезд, отдаленным, еще существующим уголком твоего еще существующего разума понимая, что засранец что-то тебе мешанул в сигу, но волнует тебя это не слишком.       В лифте ты вылизываешь его рот и выдергиваешь его рубашку из-за пояса. Ты царапаешь его бока ногтями под его довольное мычание и без спроса посасываешь его язык. Все еще вряд ли красиво, но крышу уже снесло, и тебе похую. Ты даже не знаешь сколько на часах, когда вы вваливаетесь в темную квартиру.       Пытаться вести себя тихо нет никакого смысла, но вы пытаетесь. Ты пытаешься. Он пытается.       Нихуя, ладно.       Закрыв дверь почти бесшумно — по твоим меркам — ты тут же хватаешь жидочка за локоть и тащишь к себе в спальню. Коридор один и он дохуя длинный, но это не важно. Вы оба в обуви, но тут тоже как-то до лампочки.       Уже дорвавшись до твоей спальни и захлопнув — в этот раз реально громко — дверь, оба замираете. И сгибаетесь в приступе истеричного, тупого и безмолвного сука хохота. Обувь слетает сама и незаметно, а после также незаметно жид оказывается прижат твоим телом к ковру около постели. У тебя все еще не стоит, но твои пальцы у него в волосах и ты припечатываешь губы к его шее.       Ставя все новые удары и клеймя его каждый раз заново.       Ты рычишь:       — Че ты мне, бля, подсунул, сука?       А он смеется и подрагивает в твоих руках. Вам обоим так похую, что это — ебаная игра в холостую, где даже курок не работает, что вы засыпаете прямо там, на ковре. Сил двигаться уже нет, а пот липкой пленкой стягивает тело под одеждой, но он жмется к тебе тем самым, мартовским и несчастным, и сонно выцеловывает линию челюсти, прежде чем окончательно вырубается.       Утром рядом никого очевидно нет. Ты все еще в одежде и все еще на ковре. На тумбе у кровати очередная записка.       «Не в сигу, на фильтр. Парочка дней и пройдет, не ссы. Если бы я хотел лишить тебя члена по-настоящему, я бы тебя кастрировал».       Ты никогда не считал себя трусом, но на третьем предложении ты позорно прижимаешь руку к паху, проверяя все ли на месте. Жид, даже не находясь рядом, выглядит так, словно не бросает слов на ветер.